Было это давно.

Осозналось значительно позже.

Осталось без благодарности.

Сейчас уходит и забывается.

Не хочу это потерять. Поэтому пишу.

Единственная просьба: «Не дай, Господи, исказить и сказать неправду».

Я не буду сейчас трогать свои детские воспоминания. Пишу о том, что мне было даровано уже в зрелом возрасте. Только зарисовки, пока не стерлось и не исказилось.

Моторный завод. Цех механообработки. Шум такой, что разговаривать можно только криком в самое ухо собеседнику.

Я иду по проходу. Вдруг оклик; «Миша!». Позже вспомнилось: полная тишина и нежный женский голос. В голосе нет интонаций, только доброта и нежность. Тихий голос, прилетевший издалека.

Так вот, тишина, оклик, я приостанавливаюсь и поворачиваюсь – голос пришел откуда-то сзади, и в этот момент на то место, где я должен был находиться, падает огромный чугунный маховик. Задевает слегка по ботинку, на бетонном полу с металлической плиткой оставляет след-вмятину сантиметров восемь глубиной. Моя реакция очень странная. Нет ни испуга, ни удивления, ни возмущения. Полное спокойствие. Я не ищу того, кто меня окликнул, как будто зная наверняка, что там никого не увижу. Да, и на самом деле, никакой человеческий голос не способен был долететь до меня. Я спокойно продолжаю свое движение. Никому не рассказываю о случившемся. А когда видевшие это обратились ко мне, я как-то бессознательно и легко ушел от разговора, что на меня было совсем не похоже.

Проявилось и осозналось все это через несколько лет. Я даже сходил и проверил ту выбоину и разрушения, которые оставил тот маховик, чтобы поверить самому.

***

Конец августа.

Моя невеста «сослана» в колхоз на край света под Вологду.

Я еду к ней на День рождения.

Добираюсь попутками.

На очередной оказался в компании с тремя мужчинами на грузовой открытой машине. Сидели на флягах с обратом – я в центре, они вокруг меня. Нашлась тема для разговора. Водитель и мои попутчики были выпивши, а в дороге добавили еще. Почти доехали до моего места, но (из милицейского протокола) «...разогнавшись на спуске, на скорости 70- 75 км/час, водитель, потеряв управление, вильнул влево, затем вправо, машина вылетела с дороги и перевернулась вверх колёсами...».

Теперь о том, что происходило в это время со мной. Мотнуло влево, вправо, и машина, описывая полудугу, встала дном кузова вертикально. Шум, почти грохот, какой-то ор, визг – все обволакивало и оцепеняло. И в этот момент – тишина, полная абсолютная тишина и неподвижность всего. Не поворачивая головы и не наклоняя ее, я как-то осматриваюсь кругом, вижу и себя. Странно (странность этого, как и всего происходящего, осозналась позже), я в кузове один. Точнее, кто-то или что-то есть рядом, но уже где-то далеко. Машина – вертикально, я – горизонтально, тишина, все недвижимо. Я отстранённо обозреваю всё это, не воспринимая и не предпринимая никаких действий (у меня вообще весьма замедленная реакция). Рождается голос внутри: «Толкаться, толкаться!» (или «толкайся» – не помню). Я отталкиваюсь от дна кузова ногами. У меня не хватает сил. Долго-долго я распрямляюсь и отталкиваюсь – мышцы чуть не рвутся от напряжения. Мысль «Не отталкивается, не получается», а голос продолжает звучать «Толкаться!». Долгие, очень долгие минуты я отталкиваюсь. Вот наконец-то я распрямился и оттолкнулся от пола. Тело поплыло горизонтально. Какие-то упоение и легкость наполнили меня. В этот момент взрыв шума и тотчас же опять тишина и неподвижность. Снова осматриваюсь. Я вишу в воздухе горизонтально, вытянувшись, метрах в полутора над землей. Машина наклонилась, опускаясь вверх колесами. Борт кузова почти касается моих ног чуть выше колен. Все замерло. Я стремлюсь вылететь из-под кузова, но никакого движения нет. И снова голос: «Группироваться, группироваться!». Может, слова были другие, но я понял так. И вновь в невероятном напряжении долго-долго я тяну к себе ноги. Полные тишина и неподвижность вокруг и это плачущее желание выдернуть ноги из-под борта. Вот наконец я вижу, что мне удалось убрать ноги, и тут же обрушивается грохот, и я ударяюсь о землю. Прихожу в себя, отупело осматриваюсь. Вот камень, в который я врезался, в стороне и впереди от меня метрах в пятнадцати-двадцати – машина вверх колесами, стоит прямо на бортах, фляги вокруг. Шум в голове, поташнивает, булькающие и еще какие-то звуки. Бреду к машине, тупо хожу вокруг неё. Подбегает женщина. Что-то кричит. Я её не понимаю. Поднимаем борт, она лезет туда под кузов и в ужасе с криком – обратно. Откуда-то собираются люди. Меня оттесняют. Я тупо, скрюченно бреду в деревню – она километрах в полутора.

Потом узнаю, что одного из моих попутчиков разрубило бортом, второй немного позже скончался здесь же, третий умер через несколько часов в больнице.

Я живу... Только разбито бедро и плечо, боль в котором сейчас, через тридцать лет, может быть, и напомнила мне все это.

***

Другое.

Яковлевская церковь.

Я ещё не крещённый, но мне нравится заходить в церковь.

День солнечный – косые лучи в церкви.

Внутри меня радостно, тихо, спокойно.

Идет водосвятный молебен. Я его не понимаю. Просто мне хорошо.

В какой-то момент я вижу вертикальный луч, нисходящий на чашу, или, исходящий от неё.

 Косые лучи солнца и вертикальный луч над чашей. Он другой – прозрачнее, переливчатый, диаметром, может, с полметра. Крылатые прозрачные тени проплывают в нем.

Я не видел, как он появился, как он исчез – просто его потом не было.

Образы детства касались меня. Тихо мне было и покойно.

Никогда больше я не видел такого.

***

Следующее воспоминание.

Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь. Я в нём послушником.

В храме Архангела Михаила идет архиерейская служба – приехал владыка Евсевий. Много народу. Сам храм большой высокий четырехстолпный. Очень интересный алтарь – он полукругом выступает в трапезную.

Идет служба. Я стою почти за колонной. То, что произошло, проявилось позже. В какой-то момент я осознал себя висящим в воздухе перед колонной чуть правее от центра. Я не ощущал своего тела, но был там как бы целиком, полностью. Сверху открывалась внутренность алтаря: ковры на полу, по стенам лавки с сидящими на них старцами. О существовании ковров и лавок я до этого не знал. Потом, осторожно спросив, я уточнил, что именно всё так и есть: и ковры такие, какие я видел, и лавки. Ничего этого из храма не видно.

Служба. Я в воздухе. Я весь – радость. Радость и умиление. И сейчас, когда я пишу, они наполняют меня, точнее, касаются меня. Внутри меня.

Позже, общаясь через келейницу Татьяну Сергеевну с батюшкой Иоанном Крестьянкиным, я услышал от него, что он меня видел на этой службе. Но как он меня видел, у меня не было даже мысли спросить об этом.

И только сейчас я возношу: «Господи, слава Тебе!».

Вдруг страшно стало: неужели я все это выдумал.

Прости меня, Господи.

Как я недостоин всего, что Ты даришь мне. Рыдания подступают о своей немощи духовной и недостойности.

Боже, спаси и сохрани.

***

И уже другое время и другое место.

Я живу послушником у монаха-священника в достаточно удалённом селе. Но сейчас я еду домой навещать своих близких. Время – где-то рядом с Благовещением. Автобус въезжает на мост через Волгу. Я смотрю на открывающийся вдалеке монастырь Толгской Богоматери. Произнося молитву, спрашиваю: «Что такое Благовещение?». И в ответ приходит несказанная радость, звучит небесное пение и происходит сияние. Длится это бесконечно. И нет сил всё это прерывать. И снова вопрос (он звучит уже сам собой): «А что такое - Рождество?». И опять - радость и пение. Но всё другое. Другая песня, другая радость, Другое сияние. В одном случае радовалось Небо, в другом – Земля. И великие грусть и тоска охватывают меня сейчас, потому что я не помню, когда пело Небо, а когда – Земля. Господи, прости меня. Я не сохранил в себе этого, хотя это было одно из самых ярчайших и радостных мгновений, пережитых мною. Да, только мгновений. Хотя эти ответы-песни длились нескончаемо, и я с огромным трудом расставался с ними, но, когда я очнулся, автобус был почти на том же месте. Потом уже подумалось, что и место ведь было особенным: я смотрел на Толгский монастырь, а находился над тем самым местом, где когда-то стояли церкви Петра и Павла с престолом моего святого Михаила Малеина и Никольская. Вплотную к ее изгороди находился мой родной дом, сейчас уже разрушенный, а во время той поездки он ещё стоял заброшенный и находился за моей спиной. Деда же моего, когда-то жившего в этом доме, звали Александр Михайлович Малеин.

Господи, сподоблюсь ли я когда-либо видеть и чувствовать подобное.

И сейчас я начинаю понимать, что пишу всё это для того, чтобы понудить себя измениться и заслужить эту благодать. Моя душа истосковалась и жаждет её.