Лето Господне. Рождественский пост

Завтра заговины перед Филипповками. Так Рождественский пост зовется, от апостола Филиппа: в заговины 14 числа ноября месяца, как раз почитание его. А там и Введение, а там и Николин день, а там... Нет, долго еще до Рождества.

- Ничего не долго. И не оглянешься, как подкатит. Самая тут радость и начинается  - Филипповки! — утешает Горкин.

-  Какая-какая... самое священное пойдет, праздник на празднике, душе свет. Крестного на Лександру Невского поздравлять пойдем, пешком по Москве-реке, 23 числа ноября месяца. Заговеемся с тобой завтра, Пощенье у нас пойдет, на огурчиках — на капустке кисленькой-духовитой посидим, грешное нутро прочистим,— Младенца Христа стречать. Введенье вступать станет — сразу нам и засветится.

- Чего засветится?

- А будто звезда засветится, в  разумлении. Как так, не разумею? За всеночной воспоют, как бы в преддверие,— «Христос рождается — славите... Христос с небес — срящите...» — душа и воссияет: скоро, мол, Рождество!.. Так все налажено — только разумей и радуйся, ничего и не будет скушно.

На кухне Марьюшка разбирает большой кулек, из Охотного ряда привезли. Раскапывает засыпанных снежком судаков пылкого мороза, белопузых, укладывает в снег, в ящик. Судаки крепкие, как камень, — постукивают даже, хвосты у них ломкие, как лучинки, искрятся на огне, — морозные судаки, седые. Рано судак пошел, ранняя-то зима. А под судаками, вся снежная, навага! — сизые спинки, в инее. Все радостно смотрят на навагу. Я царапаю ноготком по спинке, — такой холодок приятный, сладко немеют пальцы. Вспоминаю, какая она на вкус, дольками отделяется; и «зернышки» вспоминаю: по две штучки у ней в головке, за глазками, из перламутра словно, как огуречные семечки, в мелких-мелких иззубринках. Сестры их набирают себе на ожерелья, — будто как белые кораллы. Горкин наважку уважает, — кру-упная-то какая нонче! — слаще и рыбки нет. Теперь уж не сдаст зима. Уж коли к Филипповкам навага,— пришла настоящая зима. Навагу везут в Москву с далекого Беломорья, от Соловецких Угодников, рыбка самая нежная, — Горкин говорит — «снежная»: оттепелью чуть тронет — не та наважка; и потемнеет, и вкуса такого нет, как с пылкого мороза. С Беломорья пошла навага, — значит, и зима двинулась: там ведь она живет.

Заговины — как праздник: душу перед постом порадовать. Так говорят, которые не разумеют по-духовному.  А мы с Горкиным разумеем. Не душу порадовать,— душа радуется посту! — а мамону, по слабости, потешить.

- А какая она, мамона... грешная? Это чего, мамона?

- Это вот самая она, мамона, — смеется Горкин и тычет меня в живот. — Утроба грешная. А душа о посте радуется. Ну, Рождество придет, душа и воссияет во всей чистоте, тогда и мамоне поблажка: радуйся и ты, мамона!

Рабочему народу дают заговеться вдоволь,— тяжела зимняя работа: щи жирные с солониной, рубец с кашей, лапша молочная. Горкин заговляется судачком,— и рыбки постом вкушать не будет, — судачьей икоркой жареной, а на заедку драчену сладкую и лапшицу молочную: без молочной лапши, говорит, не заговины.

Заговины у нас парадные. Приглашают батюшку от Казанской с протодьяконом — благословить на Филипповки. Канона такого нет, а для души приятно, легкость душе дает — с духовными ликами вкушать. Стол богатый, с бутылками ланинской, и «легкое», от Депре-Леве. Протодьякон «депры» не любит, голос с нее садится, с этих гам «икемчиков-мадерцы», и ему ставят «отечественной, идовы Попова». Закусывают в преддверии широкого заговенья сижком, икоркой, горячими пирожками с семгой и яйцами. Потом уж полные заговины — обед. Суп с гусиными потрохами и пирог с ливером. Батюшке кладут  гусиную лапку, тоже и протодьякону. Мне никогда не достается, только две лапки у гуся, а сегодня как раз мой черед на лапку: недавно досталось Коле, прошедшее воскресенье Маничке, — до Рождества теперь ждать придется. Маша ставит мне суп, а в нем — гусиное горло в шавой коже, противное самое, пупырки эти. Батюшка очень доволен, что ему положили лапку, мягко так говорит: «Верно говорится — сладки гусины лапки». Протодиакон — цельную лапку в рот, вытащил кость, причмокнул, будто пополоскал во рту, и сказал: «По какой грязи шлепала, а сладко!» Подают заливную осетрину, потом жареного гуся с капустой и мочеными яблочками, «китайскими», и всякое соленье: моченую бруснику, вишни, смородину в веничках, перченые огурчики-малютки, от которых мороз в затылке. Потом — слоеный пирог яблочный, пломбир на сливках и шоколад с бисквитами. Протодьякон просит еще гуська,— «а припломбиры эти», говорит, «воздушная пустота одна». Батюшка говорит, воздыхая, что и попоститься-то, как для души потреба, никогда не доводится,— крестины, именины, самая-то именинная пора Филипповки, имена-то какие все: Александра Невского, великомученицы Екатерины,— «Сколько Катерин в приходе у нас, подумайте! — великомученицы Варвары, Святителя Николая Угодника!.. — да и поминок много... завтра вот старика Лощенова хоронят... — люди хлебосольные, солидные, поминовенный обед с кондитером, как водится, готовят...» Протодиакон гремит-воздыхает; «Грехи... служение наше чревато соблазном чревоугодия...» От пломбира зубы у него что-то понывают, и ему, для успокоения, накладывают сладкого пирога. Навязывают после обеда щепной коробок детенкам его, «девятый становится на ножки!» — он доволен, прикладывает лапищу к животу-горе и воздыхает: «И оставиша останки младенцам своим». Батюшка хвалит пломбирчик и просит рецептик — преосвященного угостить когда.

Вдруг, к самому концу,— звонок! Маша шепчет в дверях испуганно:

-  Пелагея Ивановна... сурьезная!..

Все озираются тревожно, матушка спешит встретить, отец, с салфеткой, быстро идет в переднюю. Это родним его тетка, «немножко тово», и ее все боятся: всякого-то насквозь видит и говорит всегда что-то непонятней и страшное. Горкин ее очень почитает: она «вроде юродивая», и ей будто открыта вся тайная премудрость. И я ее очень уважаю и боюсь попасться ей на глаза. Про нее у нас говорят, что «не все у ней дома», и что она «чуть приглинкой». Столько она всяких словечек знает, пригворок всяких и загадок! И все говорят: «Хоть и с приглинкой будто, а умная... ну все-то она к месту, только уж много после все открывается, и все по ее слову». И прав- (а ведь: блаженные-то — все ведь святые были! Приходит она к нам раза два в год, «как на нее накатит», и всегда один. (является, когда вовсе ее не ждут. Так вот, ни с того ни . сего и явится. А если явится — неспроста. Она грузная,  ходит тяжелой перевалочкой,  в широченном платье,  в турецкой шали с желудями и павлиньими «глазками»,  а на голове черная шелковая «головка»,  по старинке. Лицо у ней пухлое, большое; глаза большие, серые, строгие, и в них — «тайная премудрость». Говорит всегда грубовато, срыву, но очень складно, без  единой запиночки, «так цветным бисером и сыплет», целый вечер может проговорить, и все загадками-прибаутками, а порой и такими, что со стыда сгоришь,— сразу и не понять, надо долго разгадывать премудрость. Потому и боятся ее, что она судьбу нидит, Горкин так говорит. Мне кажется, что кто-то ей шепчет, — Ангелы? — она часто склоняет голову набок и будто прислушивается к неслышному никому шепоту — судьбы?..

Сегодня она в лиловом платье и в белой шали, муаровой, очень парадная. Отец целует  у ней руку, целует в пухлую щеку, а она ему строго так:

-  Приехала тетка с чужого околотка... и не звана, а вот вам она!

Всех сразу и смутила. Мне велят приложиться к ручке,  я упираюсь, боюсь: ну-ка она мне скажет что-нибудь непонятное и страшное. Она будто знает, что я думаю про нее, хватает меня за стриженый вихорчик и говорит нараспев, как о. Виктор:

— Расти, хохолок, под самый потолок!

Все ахают, как хорошо да складно, и Маша, глупая, еще тут:

— Как тебе хорошо-то насказала... богатый будешь!

А она ей:

— Что, малинка... готова перинка?

Так все и охнули, а Маша прямо со стыда сгорела, совсем спелая малинка стала:  прознала Пелагея Ивановна, что Машина свадьба скоро, я даже понял.

Отец спрашивает, как здоровье, приглашает заговется,  а она ему:

- Кому пост, а кому погост!

И глаза возвела на потолок, будто тамо все прописано.

Так все и отступили, — такие страсти!

Из гостиной она строго проходит в залу, где стол уж в беспорядке, крестится на образ, оглядывает неприглядный стол и тычет пальцем:

— Дорогие гости обсосали жирок с ко-о-ости, а нашей Палашке — вылизывай чашки!

И не садится. Ее упрашивают, умасливают, и батюшка даже поднялся, из уважения, а Пелагея Ивановна  прямиком  гордо, брови насупила и вилкой не шевельнет.  Ей и сижка-то, и пирожка-то, и суп подают, без потрохов уж только, а она кутается шалью натуго, будто ей холодно, и прорекает:

-  Невелика синица, напьется и водицы.

И протодьякон стал ласково говорить, расположительно:

-  Расскажите, Пелагея Ивановна, где бывали, что видали... слушать вас поучительно...

А она ему:

-  Видала во сне — сидит баба на сосне.

Так все и покатились. Протодьякон живот прихватил, присел, да как крякнет!..— все так и звякнуло. А Пелагея Ивановна строго на него:

- А ты бы, дьякон, потише вякал!

Все очень застыдились, а батюшка отошел от греха в сторонку.

Недолго посидела, заторопилась — домой пора. Стали провожать. Отец просит:

-  Сам вас на лошадке отвезу.

А она и вымолвила... после только премудрость-то прознали:

-  Пора и  на паре, с песнями!..

Отец ей:

-  И на паре отвезу, тетушка...

А она погладила его по лицу и вымолвила:

- На паре то на масленой катают.

На масленице как раз и отвезли Пелагею Ивановну, с пением «Святый Боже», на Ваганьковское. Не все тогда уразумели в темных словах ее. Вспомнили потом, как она на заговины сказала отцу словечко. Он ей про дела рассказывал, про подряды и про «ледяной дом», а она ему так, жалеючи:

- Надо, надо ледку... горяча голова... остынет.

Голову ему потрогала и поцеловала в лоб. Тогда не вникли в темноту слов ее...

И.С. Шмелев