Туманный Питер... Таинственный иероглиф масона Петра. Виртуальный ковчег коллективных грез. По ночной Неве – НАВИ со стороны Петропавловки в час восхождения черной осевой звезды можно услышать плеск весел Харона, посланника Хозяина Дома Смерти, «обратной стороны Всего». Город лунного света, свинцовых вод, странных зданий, где слышен зов Пустоты. Направление следов того, что навек ушло, указывает строго на Север, в точку вечного возвращения. Именно оттуда, из стенающего от безысходности вакуума рождается душа Петербурга, города – призрака, и бродит, в разное время в разных телах, его страдающая душа, очнувшаяся после вечного сна в сыром лабиринте питерских улиц, желтых стен, мокрых мостовых, угрюмых сизых небес. Богооставленность, как форма головокружительной одержимости и демонического интеллектуализма – петербуржский стиль.

 Нити инфернальной пневмы опутывают дворцы, трактиры, дома терпимости и притоны, неосвещенные лестничные пролеты и грязные подворотни. Обветшалые души старух, слуг паутинной вечности, продолжают провоцировать безумные замыслы переоценок ценностей. Но обнаружение иллюзорности мира в Петербурге становится тоже иллюзией. Наркотик саморазоблачения, гностический зов к восстанию против злого демиурга, живущего в генной структуре мозга...

 В награду за путешествие в мир теней – безмолвие. Время в городе призраков не имеет никакой общей меры со временем мира людей. В нем можно спрятаться и жить вечно и безмолвно в этом субтильном сне, звездном опьянении, даже не задаваясь вопросом, являешься ли призраком ты сам.

 И вот ты сидишь в Николаевском экспрессе и пишешь статью в дневник... О Питере... Надо подумать. Это должно иметь форму мысли:

 Питер – это символ криминальной утопии Руси с её «очищающими» топорами одержимого преобразователя Петра, анархиста-романтика Пугачева, социалиста-шизофреника Раскольникова, религиозного террориста Савинкова, мистического фашиста Унгерна и эффективного политтехнолога Ульянова...

 Летучий Голландец Темной Мечты... Его огни, его люстры, истлевшие тела его великолепных женщин и благородных мужчин, его рождественские свечи и аптечные лампы, его Просвещение, - не что иное, как огни святого Эльма, фиктивные свечения болотного квазисуществования. Место благого сумасшествия, похотливой болезни, лихорадочных спектров, перверсий, порока, крови и... озарений. Город, где внезапно темное просветляется, а белое становится кромешным адом.

 Но ещё это locus amoris Павловских времен, куда подведены фантомные коридоры мистического восторга, по которому сквозником подземелий летят сладкие нашептывания  о предстоящем прошлом, казематные галлюцинации приговоренных к высшей точке земного восхождения – острому топору палача или мягкому шарфу заговорщика.