Опять я в этой волшебной точке русской инфернальной драмы, где Достоевский писал основополагающие тексты русской духовной  истории.

 Таинственные иероглифы русской судьбы Отрицания. Расшифровка этого иероглифа равнозначна познанию непознаваемой русской Тайны.

 Сакральная функция Петербурга — отрицание тотальной посредственности и убогих утилитарных догм. Циклическая история... Где цикл — это жизни Личностей космических масштабов. Отсюда, с высоты, видна эта самая история, запутанная и засаленная функционерами без имен и прав... Сначала киевская этническая Русь. Потом неспокойная Москва — Третий Рим, взявшая на себя роль эсхатологического «катехона» - преграды на пути «сына погибели», «антихриста». И наконец, светский «плевок» на апокалиптические смыслы — приход петровского «четвертого Рима», которому «не быти» - единой в математическом замысле гигантской Химеры, страны post mortem, в системе координат - по ту сторону плоской истории нулевого смысла.

Подлунный город в грозовых тучах параллельных пространств, тяжелых вод военного флота, голландской архитектуры каналов и нависающих стен, чуждый ритмам Реального, земного.

 И вот Достоевский — истинный ценитель белых туманных ночей... Мастер десакрализации... Искатель следов того, что ушло и постоянно уходит...

 Его Литература — это скорлупа драконов восставшего подсознания, поверхностный блик виртуальности, стенающий от безысходности вакуум.

 Художественная теология богооставленности призраков существования; духовное пространство, где Бог – единственная осознаваемая альтернатива.

Раскольников — печальная инкарнация Маркиза де Сада. Он не может допустить присутствия Убийцы более жестокой рядом с собой, чем он сам — старухи-без-имени.

 Вместе с её смертью, он нарушает органику, структуру обреченности — трактиры и дома терпимости, притоны нищеты и косноязычия, освещенные галлюциногенными всполохами лестничные пролеты, вечно одинокие фонари.

Туманное сознание Раскольникова, где лучше утверждение мира призраков, чем мира людей, ценности свободного падения, чем пресмыкания в плоскости бытийной грязи и паутинной вечности.

 Открывшаяся Достоевскому реальность нестерпима, но истинна; познание зла не есть зло, но несет с собой вполне адекватные последствия — тотального разоблачение собственной греховности.

 Кровавая боль такого Познания свежее и пронзительней залитого светом зала, полного нарядных, легко кружащихся пар.

 Насилие — это фундаментальный жест русской истории, который лишь развертывался во времени после Достоевского. Богооставленность и кризис есть одно.

Достоевский, находящийся в самом эпицентре духовного экспериментального самопознания, нашел удивительную «мертвую зону» христианской морали, состоящую в том, что соблюдение или несоблюдение ветхозаветного законодательства, «десяти заповедей», первая из которых «не убий», - не имеет прямого отношения к интимной сущности христианского существования, где «Любовь к Высшему, восхищение перед Ним», является единственным критерием истины и закона.

 Мысль Раскольникова опьяняет адептов питерской реальности: Кто может похвалиться, что достиг полного обожения, необратимо пришел к благодати Христовой? Чем более человек свят, тем ниже, грешнее, ужаснее кажется себе он сам перед ликом Сияющей Троицы. Следовательно, как и в случае юродивых, уничижение человеческого, Падение, может быть парадоксальным христианским путем, Таинством самоотречения.

 Соблюдение 10 заповедей в питерском пространстве не обладает решающим смыслом для мыслителя православного нон-конформизма. Свидетельство тому — кровь трех помазанников Божиих, пролитой во имя святости нации Раскольниковых.

 В сравнении с идеей убийства ради «темного просветления»  Савинкого, Дзержинского и Сталина, бледнеют самые изысканные и глубокие западные философские схемы. Русские не формулируют богословие, они над ним экспериментируют на практике в Новом Измерении Богословской Свободы.

 Призрак Петербурга объективируется, но, одновременно, Мгновение Прямого Действия выпадает из ткани земного времени. Всё происходит в точке Абсолюта, имя которой — Топор, языческий Мьеллнир, порочная грань псевдогумманизма, к которой подошло, в том числе и увы, благодаря Достоевскому, современное человеческое сознание.