В нашей семье четверо детей. Младший Тихон родился в 2003 году с врожденным пороком сердца. Диагноз ВПС ДМПП нам был поставлен в пять месяцев. В девять месяцев мы были направлены в кардиологический институт им. Бакулева в Москву, где диагноз подтвердился, и мы были поставлены там на учет, с целью проведения операции на сердце. В связи с тем, что порок у нас был относительно компенсированный, а ребенок маленький, в Москве нам предложили подождать пока он подрастёт и тогда можно будет сделать операцию эндоскопически. Естественно, мы состояли на учете у кардиолога и наблюдались. Через год дефект немного уменьшился, и у нас появилась надежда, что может быть все обойдется без операции. В два и три года порок оставался без изменений, и жить в принципе Тише не мешал. Однако, когда мы сделали УЗИ в январе 2008 года, оказалось, что наметилась тенденция к ухудшению: отверстие несколько увеличилось, стала формироваться аневризма перегородки, увеличено было правое предсердие и стали проявляться на кардиограмме нарушения ритма сердца на фоне изменения его электрической проводимости. Кардиолог направила результаты очередных обследований в Москву, и 5 марта 2008 года нам из  института им. Бакулева пришла телеграмма с предложением приехать в институт 17 марта для госпитализации и «оперативного лечения». Пришлось в спешке собирать документы и главный кардиолог Я.О., давая нам заключение и направление сказала, что все показания для операции есть, лучше ее сделать, надежды, что порок зарастет сам собой практически нет, а ситуация с возрастом у сына может только ухудшаться. Это было 13 или 14 марта. 

– Госпожа, – отвечал он с некоторым замешательством, не сводя с нее проникающего в самую душу взора, – я повидал немало стран; моя родина повсюду, где светит солнце; первые мои годы протекли на склонах Ливана, откуда виден далеко внизу раскинувшийся в долине Дамаск. Это край высоких гор и грозных скал, усеянный развалинами; природа изваяла эти горы, а люди довершили ее труд.
– Но не в этом же пустынном краю, – заметила царица, – учатся секретам мастерства, которым вы владеете в совершенстве.
– Там, на просторе, пробуждается мысль и вырывается на свободу воображение; там, размышляя, учишься постигать. Моим первым учителем было одиночество; потом, в моих путешествиях, его уроки не раз пригодились мне. Я обратил взоры к прошлому, я смотрел на памятники былых времен и бежал общества людей…

   Иногда я задумываюсь о существовании вечного и преходящего. Под вечным мне видится прежде всего стремление к Богу, а, соответственно, под преходящим – мирская суета, стремление к материальным ценностям и славе земной. И вот что я замечаю: стремление к преходящему никогда не трогает по-настоящему душу. Любая затея человека, не относящаяся к области духовного, развивается как бы в иной плоскости, задевая лишь его «ветхого человека» - чувства, физическое состояние, страсти. Причем подобный процесс ощущается при движении человека в самых различных направлениях: искусство, наука, профессиональное развитие, достижение богатства и славы и т.д. Даже научное развитие, якобы обогащающее личность, не способно принести человеку мир в душе, если перед ним не стоит стремление к Богу как высшая цель. Хотя на первых порах я и обманываюсь, познавая нечто новое и принимая это за некую «вечную истину», потом обман все равно вскрывается – душу не обманешь. Истинной радости как не было – так и нет. К примеру - я разработал нечто новое для науки, получил какую-то долю земной славы, публикации, интерес со стороны научного мира – но это тоже преходящее. Внутри все равно пустота.
   Также и с земной славой. Древние были мудрее современных людей. Они, стремясь прежде к нравственному развитию, признавали за ценное качество осознание человеком тщеты видимого мира. Иногда в средние века на надгробии вырезали крылатую фразу на латыни: «Sic transit gloria mundi» - «Так проходит слава мирская». Один очень умный священник как-то сказал, что жизнь без Бога, без молитвы подобна жизни в скорлупе. Человек может и 70, и 80 лет прожить без истинного света, и в этой скорлупе умереть, так и не осознав иллюзорности видимого мiра.
Впрочем, как говорят Старцы, в последние часы жизни перед некоторыми людьми открывается эта истина: мiр – величайший обманщик. Когда умирающий «прокручивает» в голове образы из прошлого, то видит, что кроме любви к своей семье (с которой, он, может быть, по Милости Божией будет и в вечности) и духовной жизни с Богом зацепиться там и не за что. Все его «достижения», «почести», «ученые степени» рассыпаются в руках как труха.
Жизнь с Богом, напротив, наполняет душу человека именно жизнью, нетварным светом Благодати Божией. Он сам может нищенствовать, жить в презрении и убожестве… Казалось бы, самое дно… Но он счастлив! Почему? Потому что Истина и Истинная Жизнь – только в Боге. И только присутствие Божие в жизни человека может дать его душе ту радость, про которую Апостол пишет: ибо на сердце человеку не восходило, око не видело, ухо не слышало, что приуготовил Бог любящим Его в Царствии Небесном (2 Кор. 2, 9).
   В свое время я встретил человека, который по всем законам «мирской мудрости» должен был страдать. Он служит звонарем в церкви Михаила Архангела в Грозном. В Москву он приезжал на лечение по содействию о. Анатолия Берестова. Одна его нога практически не двигается, сильно повреждены мышцы и нервы, очень сильно сгорблена спина. Раньше этот человек был мусульманином, но потом уверовал и крестился. Местные так ему этого и не простили. Однажды они выкрали его и посадили «в яму». Там они избивали его и требовали, чтобы он снял с себя крест и вернулся в ислам. Он не соглашался. Эти «радикалы» избивали его каждый день несколько недель. В один из дней ему удалось сбежать. Отлежавшись, он снова приступил к своей службе. Он рассказывал, что били его и так, после службы подкарауливая возле храма. Через какое-то время местные снова его выкрали. Посадили за городом в одном доме. На этот раз били куда сильнее. Требовали «вернуться в веру предков». Но он снова не соглашался. Их очень злило, что этот человек был таким же чеченцем. Под конец, видя, что он стоит на своем, они перерезали ему горло и выбросили на дороге. И он выжил. По сути, свершилось настоящее чудо. Люди в принципе не выживают после настолько глубокого разреза. Либо умирают от кровопотери, либо захлебываются кровью. На лице он носит бороду и когда он приподнял подбородок, то я увидел широкий косой шрам – от уха до уха. На этом человеке обильно почивает Благодать Божия, что мне было очевидно в течение разговора с ним. Несмотря на пережитые скорби и опасность убийства он был радостен и смотрел в будущее с твердой верой в Милость Божию. Зла на тех мусульман он не держал, даже не стал писать какие-либо заявления в милицию. К сожалению, после таких побоев со здоровьем у него стало совсем плохо. Он обратился в Патриархию с просьбой оказать ему помощь с лечением и приехал в Москву. Сама жизнь такого человека, его алмазная твердость в вере служит доказательством первоочередной истинности духовной жизни.
   Мне лично этот случай напомнил историю о. Николая Турки, одного из старцев Оптиной пустыни. Он был турком-мусульманином, имел знатный статус и высокий военный чин, но впоследствии принял православие. Когда его соратники узнали об этом, то его сначала уговаривали возвратиться в ислам. Когда же он наотрез отказался – его чуть не запороли кнутами до смерти. Один из старцев как-то упоминал в записях, что как-то увидел спину о. Николая – она была вся в шрамах, а кожа больше напоминала по структуре жесткую древесную кору. Но и Бог его не оставил. За его стойкость в вере Бог даровал ему видение рая, которого удостаивались немногие подвижники. В частности, Блаженный Андрей, Христа ради юродивый, живший в Константинополе в X веке.

Иногда вспоминаются эти строчки из написанного митрополитом Антонием (Сурожским) руководства "Учитесь молиться":

***

Здесь я хотел бы напомнить вам притчу о мытаре и фарисее. Мытарь приходит в храм и стоит позади, у входа. Он знает, что стоит осужденным; он знает, что в категориях справедливости ему надежды нет, потому что он не причастен Царству Божию; он – вне царства правды и праведности или царства любви, потому что не принадлежит ни царству праведности, ни царству любви. Но в той жестокой, уродливой жизни насилия, которая является его жизнью, он научился чему-то, о чем праведный фарисей не имел и понятия. Он научился, что в мире соперничества, в мире хищнических отношений, жестокости и бессердечия, единственное, на что можно надеяться – это на вторжение милосердия, на вторжение сострадания, неожиданное и невероятное, которое не коренится ни в исполнении долга, ни в строе естественных отношений, и которое приостановило бы закономерность жестокости, насилия и бессердечности в повседневной жизни. Мытарь, будучи вымогателем, ростовщиком, хищником, знал из собственного опыта, что бывают моменты, когда безо всякой причины – поскольку это никак не входит в его мировоззрение – он вдруг простит долг, потому что его сердце дрогнуло и стало уязвимым; когда, может случиться, он не предаст кого-то в тюрьму, потому что человеческое лицо что-то ему напомнило или звук голоса коснулся его сердца. Логики в этом нет; это не входит ни в его образ мыслей, ни в его обычный образ действий. Тут, наперекор и вопреки всему, вторгается нечто, чему он не может противиться; и он тоже, вероятно, знает, как часто сам бывал спасен от конечной катастрофы этим вторжением неожиданного и невероятного – милости, сострадания, прощения. И вот он стоит у церковной притолоки, зная, что область внутри храма – область праведности и любви Божией, которой он не принадлежит и куда вступить не может. Но он по опыту знает, что невероятное сбывается, и тут-то он и говорит: “Помилуй! Нарушь законы справедливости, нарушь законы религии, милостиво сойди к нам, не имеющим права ни на прощение, ни на то, чтобы вступить в эту область”. И вот я думаю, что это – исходная точка, от которой мы должны начинать снова и снова, постоянно.

***

На мой взгляд, они здорово отражают реалии не только евангельских времен, но и нашей эпохи. Особенно актуальной кажется рассмотренная им ситуация в условиях динамичного развития отнюдь не лучших тенденций в обществе. Эта возможность милосердия для человека, подобного евангельскому мытарю - всегда его внутренний нравственный подвиг. Людям жестоким отнюдь не так просто миловать. Когда они пытаются помиловать кого-то, то наталкиваются на внутреннее сопротивление - их же убеждения и взгляды начинают противодействовать душевному порыву  миловать. Когда я смотрю на них в этот момент, то чувствую эту их внутреннюю борьбу с собственными убеждениями. Интересным фактом является также то, что отнюдь не всегда милосердие побеждает. Это похоже на то, как человек тянется из болота, а потом устает и сам себе говорит: "А, ну и черт с ним!" и возвращается к своему обычному состоянию. Бог видит человека всегда. В любые минуты. И, на мой взгляд, минуты, подобные "вторжению милосердия, вторжению сострадания, неожиданному и невероятному, которое не коренится ни в исполнении долга, ни в строе естественных отношений" рассматриваются Богом особенно тщательно. В такие минуты сердце человеческое представляет собой очень точные весы, на которые он складывает свои аргументы "за" и "против". И вот тут перед нами предстает очень интересная ситуация. Как правило, в нашем материалистичном мире милость часто не сопряжена с материальной выгодой. Я помог инвалиду? Тогда я не смогу купить новый ноут в карбоновом корпусе.  Я хочу простить врага? Но ведь он столько сделал мне зла... И я тут же начинаю прокручивать в памяти все сцены конфликтов, скандалов с ним, припоминать во что мне встали его "козни". Соответственно, во время процедуры "взвешивания" аргументы "за" весьма быстро заканчиваются. И вот тут у человека появляется выбор: либо сказать "я же обычный человек" и отказать в милости (ну как же, "семерку" то я на старом ноуте не запущу...), либо сделать усилие и просто про себя забыть ради того, чтобы помиловать человека. Потому что пока я не забуду про то, какой я "великий" - я никак не смогу забыть о своих интересах и нанесенных мне обидах. А так - просто вычеркнуть себя, свое эго из сознания хотя бы минут на 10, фактически положить свое эго на чашу "за". На мой взгляд слова Спасителя "Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною" в части отвергнуться в подобных ситуациях, когда человек волен сделать милость, пусть и "в ущерб себе", означают именно это. 

И вот что удивительно: я много раз наблюдал следующую картину. Когда человеку удается пересилить себя и помиловать - он сам тут же просвещается изнутри каким-то духовным незримым светом. Это сложно объяснить в двух словах, но на деле это выглядит так, как будто к нему в считанные минуты после сделанной им милости приходит чувство неземного утешения. Мир в душе. Или Божественное утешение. Причем сам он часто этого не замечает, но со стороны изменения слишком очевидны, чтобы их игнорировать.

Все, что делается ради Бога, никогда не остается без награды. Другое дело - когда она придет? Она может прийти сразу, а может и через годы, но в таком объеме, что у человека иногда от восхищения пропадает дар речи. Бог волен изменить к лучшему всю судьбу человека ради одного его действия, направленного не на удовлетворение собственных интересов, а на дело, совершаемое ради Бога и во Славу Божию. 

Юный Бенони сопровождал своего друга и учителя, который уверенно шагал вперед; глаза его пламенели, чело хмурилось, одежда и волосы были в беспорядке, и выглядел он как художник, которого внезапно оторвали от трудов в самом разгаре вдохновения. Ни малейшая искра любопытства не смягчала благородные и мужественные черты этого человека; величием веяло от всего его облика, и не столько высокий рост и горделивая осанка были тому причиной, сколько смелое, суровое и властное выражение его прекрасного лица.
Он остановился в нескольких шагах от  , держась непринужденно и с достоинством, без фамильярности и без надменности, и, встретив его пронзительный, подобный стреле орлиный взгляд, она ощутила странную робость.
Однако царица быстро справилась со своим невольным замешательством; мелькнувшая на миг мысль об уделе этого ремесленника, который стоял перед ней с засученными рукавами и открытой грудью, напомнила ей, кто она такая; она улыбнулась собственному смущению, почти довольная тем, что вдруг почувствовала себя столь молодой, и соблаговолила заговорить с мастером.
Он ответил ей, и голос его поразил царицу, как отголосок давнего мимолетного воспоминания, а между тем она не знала этого человека и никогда его не встречала.