Не разделение в богословских концепциях являются причиной стены

между христианами разных взглядов, а их уверенность в том что они правы

и находятся в истине. Это и есть прямое следствие "рассеяния как пшеница"

которое просил дьявол. 

Богословие это всего лишь калейдоскоп мнений о Боге, а уверенность в своём

стоянии в истине - всего лишь богомерзкая гордыня.

Из просторов интернета...

Игумен Вениамин (Райников): «Эта реформа бесовская, антинародная, античеловеческая»

Синодальный тип религиозной жизни, выдвигавший наряду с духовными ценностями

ценности другие — государственные, бытовые, традиционные, — тем самым не только

переставлял и путал иерархию ценностей, но зачастую просто подменял Христову

любовь эгоистичной любовью к вещам мира сего.

Трудно, даже невозможно видеть Христа, чувствовать охристовление жизни там, где открыто провозглашается принцип обмирщения Церкви. Этот тип благочестия не справился

с непосильной задачей воздать Божье Богу, а кесарево кесарю.

Рецензия на книги «Писатель на войне: Василий Гроссман — военный корреспондент

Красной Армии, 1941-45 гг.»(«A Writer at War: Vasily Grossman with the Red Army 1941-1945»).

Переводчики и редакторы — Энтони Бивор (Anthony Beevor) и Люба Виноградова,

Кэтрин Мерридэйл, «Война глазами Ивана: Красная Армия в 1939-45 гг.» (

Catherine Merridale, «Ivan’s War: The Red Army, 1939-1945»)

Уже 15 лет, со времен распада СССР, исторические исследования на темы, связанные с Россией и ее громадной империей, переживают настоящий расцвет. Молодые историки бросились на штурм архивов, «освобождая из заточения» тысячи и тысячи документов и пытаясь осмыслить, что происходило все эти годы по ту сторону «железного занавеса». Занавес этот, источенной ржавчиной, ядовитыми испарениями дряхлеющих заводов и горьким дымом несбывшихся надежд, рухнул под собственной тяжестью. В прежние времена мнения о том, что творится за этой непроницаемой завесой, отличались яростной категоричностью — вот только основывались они на весьма скудных знаниях. Теперь, когда занавес рассыпался в труху, мы узнали очень много нового, и наши точки зрения стали куда менее однозначными.

Сегодня целые горы «советологических» трудов уже можно (а то и нужно) отправить на свалку истории. Новые исследования о ГУЛАГе продемонстрировали не только кровожадность и жестокость этой системы, ее экономическую неэффективность, полную и абсолютную бесполезность, но и показали, насколько ГУЛАГ отличался от нацистских концлагерей. «Архипелаг Концлаг» был слеплен из другого теста, пусть даже утверждения об обратном и хорошо служили идеологическим целям тех, кто справедливо клеймил преступления сталинизма. Аналогичным образом, новые труды о советской «национальной политике» не оставили камня на камне от большинства упрощенческих моделей, созданных историками предыдущих поколений. Независимо от того, был ли СССР «империей, защищавшей национальные меньшинства», как выразился один автор, или «государством множества народов», как предполагает другой, совершенно очевидно, что для Ленина и Сталина «возвышение» одних этнических групп и и разгром других были элементами сложного, порой жестокого процесса создания единого «советского народа» из конгломерата наций, оказавшихся под их властью.

Одним словом, чем больше мы узнаем о Советском Союзе, тем больше понимаем, что эта система просто не вписывается в рамки понятия «тоталитаризм»: оно не позволяет ни удовлетворительно охарактеризовать ее суть, ни служить мерилом (ну разве что самым примитивным) для сравнения с другим зловещим «призраком» XX века, самым страшным врагом большевиков и источником ужасных бедствий для российского народа — нацистской Германией. Однако, благодаря новым исследованиям и более глубокому восприятию прошлого, возникшему за годы, прошедшие после крушения коммунизма, мы теперь куда больше знаем о войне, в которой эти две империи столкнулись в борьбе не на жизнь, а на смерть. Запад, при всем своем позерстве и упоении собственным героизмом, постепенно осознает: без ужасающих жертв, принесенных советскими людьми, он бы еще долго корчился под железным нацистским сапогом.

И еще он постепенно осознает весь трагизм этого переломного момента минувшего столетия, этой победы, которая была одержана вопреки всему, этого самопожертвования, так не признанного и ничем не вознагражденного, момента, обернувшегося процветанием для побежденных и могуществом для тех, кто оказался в числе победителей благодаря крови, пролитой их ошельмованным союзником. Знания, накопленные нами за эти полтора десятилетия открытых границ и архивов — не повод для торжества: ведь они проливают свет на самый мрачный, беспощадный и кровавый конфликт новейшей истории. Мы отворачиваемся от него в ужасе и смятении, но в глубине души знаем, что его последствия и сегодня во многом влияют на нашу жизнь.

Наше понимание прошлого углубляется не только благодаря новым документам, которые историки «раскопали» в архивах. Некоторые источники, раскрывающие трагизм и величие борьбы на Восточном фронте, не одно десятилетие ждали, пока их «откроют» и введут в научный оборот, но в каком-то смысле их не назовешь «новыми». Именно на таких источниках построены две великолепные книги, которые я сегодня рецензирую. Василий Гроссман закончил свой роман «Жизнь и судьба» еще в 1960 году, однако Михаил Суслов, глава отдела культуры ЦК КПСС [так в тексте. Суслов в то время был секретарем ЦК КПСС, «курировал идеологию» — прим. пер.], заявил, что опубликовать его можно будет самое раннее через 200 лет, и КГБ конфисковал все экземпляры рукописи, которые смог разыскать.

Сегодня «Жизнь и судьба» считается одним из величайших литературных шедевров XX века. Однако, чтобы издать роман, его пришлось тайно переправить в Швейцарию, и он далеко не сразу стал известен международной читательской аудитории. После крушения коммунизма книгу, наконец, опубликовали и в России. «Жизнь и судьба», уникальным образом сочетающая эпический масштаб русского романа XIX века с «соцреалистическим» изображением «маленького человека», находящего в себе силы для высочайшего героизма и самопожертвования, основана на фронтовых впечатлениях самого Гроссмана: в годы войны он был корреспондентом официальной армейской газеты «Красная звезда». Благодаря Энтони Бивору и Любе Виноградовой фронтовые записные книжки Гроссмана, во многом послужившие «рабочим материалом» для романа, стали теперь доступны читателю в превосходном английском переводе.

Гроссман умер в 1964 году — ему было пятьдесят девять — так и не увидев свой главный шедевр напечатанным. Он, несомненно, был «советским патриотом», но с годами глубоко разочаровался в системе, хотя до конца жизни продолжал любить свою страну — Советский Союз, и русский народ. Впрочем, публикация его записных книжек возвращает к нам из забвения не только личный военный опыт самого Гроссмана, но и впечатления миллионов русских, а также представителей множества других народов, населявших бывший СССР, чья нынешняя неприязнь, обида, страх или ненависть по отношению к русским не может перечеркнуть того факта, что в те годы они стояли плечом к плечу, объединенные общей целью — изгнать со своей земли нацистских агрессоров и «покончить счеты» с развязанной ими истребительной войной.

Жаль, что составители сборника так мало сообщают нам о самих записных книжках. Мы лишь узнаем, что Бивор «наткнулся» на них, собирая материалы для своего фундаментального труда «Сталинград», но нам ничего не говорят о том, где они хранятся и как были обнаружены. В книгу вошли не только дневниковые записи Гроссмана, но и некоторые его статьи (в основном из «Красной звезды»), письма и несколько выдающихся эссе — например потрясающий по изобразительной силе очерк о нацистском лагере смерти Треблинка (в 1945 году отрывки из него даже цитировались на Нюрнбергском процессе). Впрочем, особую ценность представляют именно записные книжки — из-за их несомненной искренности, критического, но полного сопереживания взгляда писателя на описываемые события, и сочетания советского патриотизма Гроссмана с нарастающим в его душе гневом против некомпетентности столь многих командиров и готовности режима бездумно бросать в топку войны жизни соотечественников — в результате перед нами встает беспощадная картина ужасающего кровопролития, готовности людей жертвовать собой и готовности властей без каких-либо угрызений совести посылать их на смерть под лозунгом «Все для победы».

В стиле Гроссмана — то будничном, то возвышенном — безошибочно угадывается автор великой «Жизни и судьбы»; в то же время его записи — это живой, непосредственный «отчет» о событиях, что ему приходится наблюдать. Эти записи просто обязан прочесть любой современный военный корреспондент, чья профессия — рассказывать об ужасах, которые мы по-прежнему переживаем по вине идеологов, злонамеренных политиков и фанатиков всех мастей и оттенков. Его проза отличается потрясающим гуманизмом, сопереживанием и яростным неравнодушием — все это редко встретишь на страницах газет, считающих себя птицами более высокого полета, чем какая-то там «Красная звезда». «На войне, — пишет Гроссман, — русский человек надевает белую рубаху. Он может жить во грехе, но умирает как святой». Позднее он поясняет: «Мы, русские, не умеем жить в святости, мы умеем только умирать как святые. Фронт — это святость русской смерти, а тыл — греховность русской жизни».

После страшных боев 1941 года Гроссман внутренне готовится к ужасам Сталинграда, еще не зная, что его там ждет. На фронте, пишет он, «решаются все вопросы и все судьбы». Ему понадобятся годы, чтобы осмыслить, обработать и перенести на бумагу найденные там ответы — и судьбу, которая ждала его соотечественников и его самого уже после победы, когда Сталин вновь начал «закручивать гайки». Когда же он в начале 1944 году, наконец, попадает в свой родной Бердичев и узнает, что нацисты убили его мать вместе с подавляющим большинством тридцатитысячного еврейского населения города, он вскоре понимает не только то, что эта страшная война стала роковой для целого народа, но и то, что советские власти никогда не позволят ему об этом написать. Его статья о событиях в Бердичеве подверглась цензурной правке — чтобы евреи не выглядели главными жертвами нацистов, а украинцы — добровольными помощниками оккупантов. Чуть позже, в 1947 году «Черная книга», в которой он вместе с Ильей Эренбургом попытался собрать документальные свидетельства о Холокосте, была запрещена к публикации. Так Сталин решил судьбу евреев: в это время он уже готовился обрушить репрессии на тех, кто — к добру или худу — столько сделал для создания реального и мифического «советского народа».

Для Гроссмана крушением этого мифа стали и картины зверств, совершавшихся красноармейцами в Германии: массовых изнасилований, грабежей, убийств мирных жителей и бесцельного уничтожения имущества. «С немецкими женщинами происходят ужасные вещи», — пишет он. Даже «советские девушки, освобожденные из лагерей, сегодня страдают», отмечает писатель: ярость солдат столь велика, что они уже не разбирают правых и виноватых. Отчаянно пытаясь найти ответ на вопрос, почему эти люди, которых он так любил, вдруг превратились в зверей, Гроссман открывает одну истину, о которой мы сегодня так прочно позабыли. Идя победным маршем по России, немецкие солдаты смеялись над грязью и нищетой «советского рая»; они считали, что имеют дело с «недочеловеками», вообще не заслуживающими существования на земле. Теперь же, пишет Гроссман, когда Красная Армия вошла в Германию, наши солдаты начали по-настоящему задумываться над вопросом: почему немцы внезапно напали на нас? Зачем понадобилась им эта страшная и несправедливая война? Сегодня миллионы наших людей увидели богатые фермы Восточной Пруссии, высокоразвитое сельское хозяйство, бетонные сараи для скота, просторные комнаты, ковры, шкафы, забитые одеждой: хорошие дороги: и немецкие автобаны: двухэтажные дома в пригородах с электричеством, газом, ванными и прекрасно ухоженными садами: виллы богатых буржуев в Берлине, невероятную роскошь замков, поместий и особняков. И в Германии тысячи солдат, оглядываясь вокруг, с гневом повторяют одни и те же вопросы: «Зачем они к нам пришли? Чего им не хватало?’’

Этими вопросами и сегодня, десятки лет спустя, задаются 200 мужчин и женщин, которых Кэтрин Мерридейл проинтервьюировала, собирая материалы для книги «Война глазами Ивана: Красная Армия в 1939-45 гг.». Звучат они и во множестве писем и дневников, которые она использовала, работая над этим захватывающим, эпическим, и в то же время сбалансированным, скрупулезно точным исследованием, в котором мы видим Великую Отечественную войну глазами простого «окопника».

Порой кажется, что голоса солдат, обращающихся к нам со страниц книги, явно заглушают аргументы самого автора. Ведь главный вывод Мерридейл заключается в том, что возникшее у миллионов солдат восприятие войны как героического подвига и осознанного акта самопожертвования связано именно с тем, что государство с таким цинизмом посылало их на смерть, а затем бросило на произвол судьбы тех, кому посчастливилось уцелеть. Что ж, она несомненно права, говоря о цинизме и бессердечии советских властей. Но ее «герои» говорят не об этом. Возможно, они действительно подверглись идеологической обработке, хотя, как признает сама Мерридейл, избежать этого было просто невозможно. Но их вера, их воспоминания, их восприятие того, что и почему они делали — это их правда, и мы не имеем права лишать их этого, пусть небольшого, но бесценного сокровища.

Мерридейл умеет слушать: ее книга написана трогательно, местами ярко. Поэтому она не навязывает читателю своих аргументов, и явно восхищается людьми, чьи голоса доносятся до нас со страниц дневников и писем, написанных второпях перед последним боем, или теми, кто вспоминает о военных годах уже в старости, как правило — пережив десятилетия нищеты, болезней и заброшенности. Но в чем Мерридейл превзошла не только специалистов по истории Красной Армии, но и всех военных историков «как класс» — так это в глубине раскрытия самых потаенных, но часто и самых важных сторон солдатской жизни: отношений бойцов с женщинами, которых они оставили дома и с которыми встречаются на фронте; любви, ревности, ненависти и насилия; секса и импотенции; тревоги, страха, отчаянья и страданий; осознания, что после возвращения домой ничто уже не будет как прежде, и тоски по навсегда ушедшему миру; доблести и трусости, корыстолюбия и злодейства.

Мерридейл хочет понять, за что, по мнению самих солдат, они сражались, что заставляло их стоять насмерть и идти вперед. Когда речь идет о войне столь невероятного размаха, в которой погибли 27 миллионов советских людей (в том числе около 8,6 миллионов военных), а еще 25 миллионов остались без крова, любые обобщения, естественно, весьма относительны. После первых страшных поражений людьми двигало чувство мести, которое они пронесли через все военные годы, становясь все более эффективным ее орудием — по мере того, как улучшалось качество подготовки солдат, оснащения армии и росла компетентность командного состава. Именно чувство мести, а не простое стремление утолить похоть, по мнению Мерридейл, лежало в основе изнасилований и убийств, сопровождавших вторжение в Германию, а вместе с ним — и подмеченная еще Гроссманом ярость при виде того, что даже побежденная Германия неизмеримо богаче России, одолевшей ее на поле сражения. К этому моменту, пишет она, Красная Армия превратилась в «инструмент коллективного воздаяния, орудие возмездия и освобождения».

Но в то же время она была и орудием режима, который к концу войны уже депортировал 1,6 миллиона собственных граждан, в том числе крымских татар и чеченцев. В этой армии процветал антисемитизм — даже несмотря на то, что евреи сражались в ее рядах бок о бок с представителями других народов, а антисемитские высказывания были официально запрещены. В этой армии служили 800 тысяч женщин, выполнявших разные функции, в том числе и воевавшие в боевых частях, и тем не менее, подвергавшихся оскорблениям и эксплуатации; кроме того, бойцы этой армии изнасиловали или убили сотни тысяч женщин — в основном в Германии, но не только. В этой армии служили представители бесчисленного множества этнических групп, в нее со временем попадало все больше политзаключенных и уголовников из ГУЛАГа, ей приходилось возвращать под власть Москвы народы — от прибалтов до поляков и украинцев — ненавидевшие Советский Союз не намного меньше, а то и больше, чем нацистскую Германию.

Может быть, в этом лежит одна из причин, по которым нам так трудно понять память о войне во всей ее сложности. Только автор, обладающий чуткостью и пониманием Мерридейл, способен хотя бы отчасти вскрыть ее многочисленные пласты. Послушаем Анатолия Шевелева — одного из тех ветеранов, кто сумел по-своему осмыслить жизнь и смерть на фронте, события послевоенных лет, и реальность постсоветской России, с которой он, возможно, вообще предпочел бы не сталкиваться. Когда его жена, принявшая православие, лежала при смерти, Шевелев впервые пошел в церковь. Вот его молитва: «Господи, прости меня за то, что всю жизнь я был атеистом — не по собственному выбору, а потому, что в детстве никто не привел меня в церковь. Я рос в безбожном мире. Я восхищаюсь Русской православной церковью, а теперь еще и ценю ее: если бы не церковь, не было бы и Московской Руси, которая стала основой нашего государства. И вот еще что я могу сказать в свою защиту: пожалуйста, не забудь, что я, вместе с миллионами других атеистов, спас нашу Родину, а вместе с ней — и твою Православную церковь. Молю тебя, Господи, чтобы моя жена поправилась. И прости меня — за то, что всю жизнь я был членом КПСС».

Ни один герой Исаака Бабеля не сказал бы лучше.

Игумен Петр (Мещеринов)

Для начала я вывалю на читателя кучу вопросов. Не я их придумал. Являясь сотрудником Патриаршего Центра духовного развития детей и молодёжи при Даниловом монастыре, я имею дело с современными молодыми людьми, как правило, студентами московских (и не только московских) ВУЗов, которые спрашивают меня почти на каждой встрече: батюшка, а как же… и дальше следуют вопросы.

Вот они:

Сейчас много говорят о патриотизме, о возрождении патриотического воспитания. Но что такое патриотизм? Любовь к отечеству, конечно. Но что именно любить? Маму с папой? Место, где я родился? Город, где я живу, где живут мои родственники и жили мои предки? Родной язык? Отечественную культуру? Леса, реки и поля? Правительство, которое не заботится о своём народе? Милицию, которая не защищает? Скинхедов? Армию, в которую страшно отдавать своих детей? Какую Россию нам любить — Россию преп. Сергия Радонежского и патр. Тихона, Россию Пушкина, Менделеева и Шостаковича — или Россию Малюты Скуратова, Ленина и Демьяна Бедного? Родина требует от нас любить себя… но сама на каждом шагу проявляет свою нелюбовь к нам. Как тут быть? Как, наконец, к этому относится Церковь, что, с её точки зрения, есть патриотизм? и т.д., и т.п.

Что делать? Отмахнуться от всех этих вопросов? Сказать этим молодым людям — нашему будущему, нашей надежде: ага! вот!! вас растлила западная пропаганда!!! — Но ведь этим не решишь вопросов. Коль скоро они появляются, на них нужно ответить, а не уходить от них.

Но как отвечать? с какой точки зрения рассматривать эти проблемы? Для нас это совершенно ясно. Ведь мы христиане, а тем более — православные христиане, то есть те, которые с наибольшей полнотой, точностью, верностью Евангелию имеют истинное Богознание, хранят его и живут соответственно ему. Если мы христиане, то мы не можем оценивать любое явление или факт с точки зрения иной, чем христианская, евангельская. Если мы православные, то мы непременно должны во всяком жизненном явлении искать Царства Божия и правды Его (ср. Мф. 6, 33). Правда для христианина превыше всего:блаженны алчущие и жаждущие правды (Мф. 5,6). Если мы что бы то ни было оцениваем не с точки зрения Христа, то мы не только не православные, но вовсе никакие и не христиане. Из этого общего принципа отношения к жизни никак не должен изыматься и патриотизм. Ещё в конце XIX века великий русский философ Владимир Соловьёв подметил, что большинство современных ему разговоров о патриотизме исходят из того, что последний есть некая самодостаточная ценность, которая поэтому не должна подчиняться абсолютной нравственной (а для Соловьёва это = христианской) оценке. Признавая нравственность нужной в личной жизни, патриоты, критикуемые Вл. Соловьёвым, не считали её обязательной в вопросах национальных. К моему удивлению, ровно на это же обращали моё внимание не читавшие Соловьёва уже современные молодые люди, с которыми мне приходилось беседовать на эти темы.

Давайте же разберёмся — что такое патриотизм с церковной точки зрения, каким он должен быть. Любовь к своему отечеству есть естественное чувство, подобное любви к своим родителям. Отсюда, кстати говоря, сразу видны две любопытные вещи. Первая: представим себе человека, который чрезвычайно много и пышно говорит на каждом углу: «ах, как я люблю своих маму и папу! ах, как они мне дороги…» и проч., при том, добавим для полноты аналогии, что мама и папа прозябают в нищете. Не заподозрит ли здравое нравственное чувство явную фальшь в таком вот выпячивании естественных человеческих качеств? Второе. Можно ли воспитывать любовь к родителям? Не предполагает ли, наоборот, любой воспитательный процесс любовь к родителям как данность и базируется на ней? Для поддержки и укрепления любви к родителям нужна всего одна вещь — любовь родителей к детям. Любовь всегда явление обоюдное, взаимное. Не является ли шумный призыв любви к себе демонстрацией отсутствия любви к тем, к которым он обращён? — Оставим, впрочем, решать эти вопросы читателям.

Итак, патриотизм — естественная любовь к родине. Но что такое эта любовь с христианской точки зрения? Обязан ли человек любить родину только потому, что она родина? Нужно ли любить что-либо исключительно по той причине, что оно — своё, родное, отечественное? Для христианина ответ ясен.Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего. И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек (1 Ин. 2,15). Родина для христианина на небесах: наше жительство — на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа (Флп. 3, 20); вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге (Кол. 3,3); мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда (2 Петр. 3, 13). Все сии, пишет ап. Павел о ветхозаветных праведниках,умерли в вере, не получив обетований, а только издали видели оные, и радовались, и говорили о себе, что они странники и пришельцы на земле; ибо те, которые так говорят, показывают, что они ищут отечества. И если бы они в мыслях имели то отечество, из которого вышли, то имели бы время возвратиться; но они стремились к лучшему, то есть к небесному; посему и Бог не стыдится их, называя Себя их Богом: ибо Он приготовил им город(Евр. 11, 13 — 16); ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего(Евр. 13, 14). Об отношении христианина к земному отечеству Церковь говорит устами неизвестного автора авторитетного древнего церковного памятника «Послание к Диогнету»: Христиане не различаются от прочих людей ни страною, ни языком, ни житейскими обычаями. Они не населяют где-либо особенных городов, не употребляют какого-либо необыкновенного наречия, и ведут жизнь, ни в чём не отличную от других. Только их учение не есть плод мысли или изобретение людей, ищущих новизны, они не привержены к какому либо учению человеческому, как другие. Но обитая в эллинских и варварских городах, где кому досталось, и следуя обычаям тех жителей в одежде, в пище и во всем прочем, они представляют удивительный и поистине невероятный образ жизни. Живут они в своем отечестве, но как пришельцы; имеют участие во всем, как граждане, и все терпят как чужестранцы. Для них всякая чужая страна есть отечество, и всякое отечество — чужая страна… Они во плоти, но живут не по плоти. Находятся на земле, но суть граждане небесные. Повинуются постановленным законам, но своею жизнью превосходят самые законы… Словом сказать: что в теле душа, то в мире христиане. Душа распространена по всем членам тела, и христиане по всем городам мира. Душа, хотя обитает в теле, но не телесна, и христиане живут в мире, но не суть от мира… Душа заключена в теле, но сама содержит тело; так и христиане, заключенные в мире, как бы в темнице, сами сохраняют мир. Бессмертная душа обитает в смертном жилище; так и христиане обитают, как пришельцы, в тленном мире, ожидая нетления на небесах… Так славно их положение, в которое Бог определил их и от которого им отказаться нельзя. Церковь, хотя и существует в виде поместных национально-территориальных автокефалий, саму себя определяет каквселенскую, то есть ту, в которой нет ни Эллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос(Кол. 3, 11).

Итак, мы видим, что любовь к земной родине не является чем-то таким, что выражает суть христианского учения, или входит в его состав, как непременная и обязательная часть, без которой христианин — не христианин. Однако же Церковь, проходя своё историческое бытие на земле, никак не является противником патриотизма, как здравого и естественного чувства любви. Другое дело, что Церковь не воспринимает ни одно естественное чувство как нравственную данность, ибо человек — существо падшее, и чувство, пусть даже такое, как любовь, предоставленное самому себе, не выходит из состояния падения, а в религиозном аспекте приводит к язычеству. Церковь принимает и благословляет любое естественное чувство не само по себе, но как задание, под условием проникновения его благодатью Св. Духа, под условием его «христианизации». С евангельской точки зрения любовь к чему-либо сама по себе — не самоценная вещь. Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк. 14, 26), говорит Господь. Нравственное и духовное достоинство любви зависит не от неё самой, но от предмета любви (многие люди, например, беззаветно любят грех). А для христианина исключительным предметом любви является Господь. Даже любовь к ближним не самоценна; заповедь о любви к ближним лишь подобна первой и наибольшей заповеди — любви к Богу (Мк. 12, 31), и, по утверждению преп. Макария Великого, может осуществляться только под условием и по мере исполнения её. Главная и исключительная забота Церкви — приобщение человека ко Христу; все проявления Церкви, все её действия в сфере социальной, культурной, общественной, хотя и затрагивают весь объём человеческой жизни, влияют на неё и изменяют её, имеют собственно церковное, христианское, духовное значение лишь постольку, поскольку выполняют или способствуют выполнению этой единственной задачи Церкви. Например, Церковь благословляет семейную жизнь не для того, чтобы люди созидали совместную жизнь, растили и воспитывали детей и проч., — всё это люди вполне успешно могут осуществлять и вне Церкви; и даже не для того, чтобы «ребёночек не болел», чтобы его «не сглазили», чтобы муж «не гулял», и т.п., — эти «религиозные потребности» может удовлетворять и какой-нибудь экстрасенс; но для созидания домашней церкви, раскрытия во всех проявлениях жизни обратных нашей «падшести» действий Святого Духа, и в конечном итоге — для бессмертия, для жизни со Христом в вечности. Так и патриотизм. Церковь не может признать это явление падшего мира абсолютным и самоценным. Патриотизм имеет достоинство с христианской точки зрения и получает церковный смысл тогда и только тогда, когда любовь к родине является деятельным осуществлением по отношению к ней заповедей Божиих. Из этого следует, во-первых, что патриотизм никак не может включать в себя ненависть, ксенофобию, превозношение своей нации перед другими и т.п., ибо всякая ненависть есть грех; во-вторых, нельзя рассматривать «пользу для страны» абстрактно, в оторванности от конкретных людей, живущих в стране; ибо заповеди Божии могут быть исполняемы только по отношению к людям, а не государственным институтам, идеологическим схемам и т.п. Церковь поэтому не является и не может являться идеологическим инструментом для патриотического воспитания населения; она не может благословлять никакие национально-общественные, а тем более политические, формы сами по себе, — но только под условием их христианского служения людям.

Непонимание этого приводит к неверному восприятию Церкви. В мировоззрении, основанном на абсолютности и самоценности патриотизма, Церковь перестаёт быть собственно Христовой Церковью, а становится лишь содержительницей националистической идеологии, для которой хорошо только то, что хорошо родине (точнее — людям, выступающим от имени её), пусть даже это «хорошо» и противоречило бы прямым заповедям Божиим (пример — хотя бы государственная деятельность пресловутого Ивана Грозного или людоеда Сталина). Трезвенное церковное мировосприятие в этом случае подменяется мифотворчеством, за образцами которого далеко ходить не надо. Недавно мы отпраздновали 60-летие Победы. Действительно великое историческое событие; но сколько псевдоцерковных мифов породило оно! Это и легенды о Казанской иконе Божией Матери — якобы она износилась пред войсками, перед ней служились молебны, с нею облетались фронты, и т.д., и т.п. Это и история о сталинском подарке митрополиту Ливанскому Илии, якобы вымолившему у Божией Матери победу в войне. Это и усиленно насаждающееся в последнее время мнение о верующем и чуть ли не святом Жукове… и прочее, и прочее, и прочее. Настоящему христианскому церковному сознанию, как я уже говорил, свойственна особая чувствительность к правде. Оно видит промысл и действия Божии в естественном ходе истории, приведшей к победе; мифологическому сознанию этого недостаточно, ему нужно «расцветить» подлинный промысл Божий лубочными историями о Казанской иконе и о сталинской панагии, якобы подаренной митр. Илии. Здравое церковное нравственное чувство отделяет выдающиеся военные победы маршала Жукова от того, какою ценою он достигал их — крайней жестокостью, нежеланием и неумением щадить жизни подчинённых ему солдат; мифологическому, основанному на абсолютном патриотизме, сознанию последнее совершенно не важно, и сам факт полководческих побед достаточен, чтобы делать вывод о глубоком «православии» и «богоугодничестве» Жукова. Вообще подмена духовного человеческим, церковного национальным («служил русскому народу — значит, православный») есть одна из самых распространённых экклезиологических ошибок нашего времени; суть этой ошибки — абсолютизация человеческой деятельности самой по себе вне христианских оценок её.

Это вовсе не безобидная вещь: она в корне разрушает правильные (= православные) отношения человека и Бога. Несколько лет назад мне пришлось быть на открытии съезда студенческой молодёжи, который проходил в одном из ВУЗов крупного российского города (не Москвы). Среди официальных выступлений значительную долю занимали патриотические речи, содержание коих сводилось к убеждению слушателей в величии России и руганию Америки, непрестанно строящей в отношении нас ужасные ковы. Затем в общении с преподавателями мне пришлось выслушать, как плохо сейчас, и как хорошо было «тогда»: дружно пелись пионерские песни, советская школа осуществляла, помимо прекрасного образования, и замечательное воспитание, и т.д. Очень часто произносилось слово «святое»: «наше прошлое для нас — святое», говорили старые педагоги. На моё робкое замечание, что — но ведь им приходилось говорить, что Бога нет, — они ответствовали: «но тогда был патриотизм». При этом мои собеседники декларировали: «а как же, мы — православные!»

И тут я задумался. Ведь это же очевидное религиозное явление; только религиозное чувство у этих достойных и уважаемых людей, подвижников своего дела, выразилось не в христианских, церковных формах — а в мифологическом сознании абсолютного патриотизма. Налицо — очевидная подмена: первая заповедь Божия — Я Господь, Бог твой…, да не будет у тебя других богов перед лицем Моим (Втор. 5, 6-7) — отменяется и заменяется поклонением атеистической по сути идее земного агрессивного коллективистского благополучия. Увы, евангельская оценка такой подмены неутешительна для мифологизаторов: что высоко у людей, то мерзость пред Богом (Лк. 16, 15).

Между прочим, из вышесказанного вовсе не следует, что я являюсь противником Великой России или настроен антипатриотически. И большинство молодых людей, с которыми мне приходилось говорить на эти темы, также искренне желают мира и процветания нашему отечеству. Но очень часто молодёжь, желая разобраться, задаёт вопрос: а в чём, собственно, величие России? Да, самая большая, самая богатая страна в мире. Но это не наша заслуга; это дал нам Бог, и, следовательно, это естественное величие и должно возводиться к Богу, а не присваиваться себе. Так в чём? в атомной бомбе? в силе, остатками которой мы пока ещё пугаем весь мир? Но один из «отцов» нашего отечества, св. князь Александр Невский сказал по этому поводу: «не в силе Бог, а в правде». В чём же наша правда? в пьянстве? нищете (это в самой-то богатой стране мира)? безответственности? воровстве? «украшении» нашей истории — ГУЛАГе? в традиционном пренебрежении к отдельному человеку? Повторяю, я не придумываю эти «злопыхательские» вопросы; мне, как пастырю Церкви, постоянно задают их люди, наши молодые соотечественники.

Ответ есть. Посмотрим, как созидалась Российская держава. Святой князь Владимир, святой князь Александр Невский, святой князь Даниил Московский; святые митрополиты Пётр и Алексий — вот кто основа нашего отечества. Не потому они святые, что созидали и защищали державу (как воспринимает это мифологическое сознание); а наоборот, Россия созидалась и покрывалась Богом потому, что они — святые. Вся жизнь этих, и многих других, не упомянутых мною, праведных людей, при всех их многоразличных государственных и церковных заботах, была посвящена одному — исполнению заповедей Божиих. И сбылось над ними слово Евангелия: они прежде всего искали Царствия Божия и правды Его (ср. Мф.6, 33), и приложилось имвеликое государство, да такое, идеалом которого долгое время было не земное благосостояние, но Христова святость. Вот в чём единственное истинное величие нашего отечества: в пусть даже теоретическом, плохо воплощавшемся, но стремлении к идеалу святости. (Сегодня, к сожалению, этот идеал — архивная принадлежность истории.)

Как же теперь нам, оставаясь христианами, и в этом полагая главный смысл нашей жизни, послужить и нашему отечеству, беря пример с сонма праведников, в земле Российской просиявших? Может быть, возможно возвращение идеала Святой Руси в нашу жизнь? — Здесь нужно осознавать, что этот идеал — вовсе не когда все стройно ходят крестными ходами, круглосуточно читая акафисты, но именно понуждение себя на исполнение заповедей Христовых. Всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне. А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое (Мф. 7, 24-27). Это основа всякого действия для христианина. Но именно здесь есть сложности. Христианство велит всё начинать с себя, созидать святость в себе; а вот с этим как раз у нас проблема. У нас «святость Руси» проявляется в ностальгировании по давно ушедшим временам, воспевании монархии и войн без трезвой и разносторонней их оценки (мифологическое сознание), и в традиционном поиске врагов. Почему так? Потому что искать врагов и бороться с ветряными мельницами гораздо легче, чем быть нравственным порядочным человеком, христиански созидающим свою жизнь. Подлинный патриотизм, подлинная любовь к родине должна проявляться в делах, не в словах. И дела эти не обязательно глобальные — «всех порвать на части, Господа хваля», как призывает певица Бичевская. Оглянемся вокруг себя. Вот наши подъезды — грязные, вонючие, изрисованные, с выбитыми стёклами, сожжёнными кнопками лифтов. Казалось бы — наш дом, чего уж ближе; нам дела нет. Мы будем сквозь горы мусора аккуратно пробираться к своим железным дверям, и на кухне будем с горячностью говорить о кознях против России мировой жидомасонской закулисы, о том, что Запад развращает нашу молодёжь… простите, но эта молодёжь — наши дети: откуда они научились гадить в своих же собственных подъездах? Закулиса растлила? Не мы ли сами превратили нашу жизнь в грязь?

Итак, единственный путь к величию нашего отечества — это созидание его во Христе. Утопия? в объёме социума — безусловно. Наша сегодняшняя общественная жизнь не только далека от христианства, но агрессивно-нехристианская; исчезающе мала «критическая масса» христиан. Но в своей жизни, жизни своей семьи, той части общества, с которой мы соприкасаемся, ничто не мешает нам быть христианами. Что же касается патриотизма, то тут особо многого и не нужно. Прежде всего, необходимо осмыслить нашу историю и нашу жизнь с христианской нравственной точки зрения: отказаться от нелепого мифотворчества, давать всему трезвую и правдивую оценку, не поддаваться на оболванивающую, столь традиционную для нас, агрессивную пропаганду. А с практической стороны — давайте начнём любовь к родине с наших подъездов и уборки мусора на улицах и дворах, где мы живём…

Источник: Церковный вестник

Дата публикации: 25.06.2005

«Жизнь не задалась... Все не так! Вот другие... Почему у них все получается, все планы реализуются,

все спорится? Чем хуже я, чем лучше они? Отчего все так несправедливо? Почему Господь мне не помогает?»

Знакомые вопросы? Часто приходится их слышать? А отвечать на них? А самому задавать?..Не вслух, может

быть, про себя только. Но случается ведь...

А и правда — отчего? Почему?

Ведь Господь всегда «близ призывающих Его» (Пс. 144, 18). Ведь нет никого, кто был бы Им нелюбим,

бесповоротно отвергнут. И нет, не может быть у Него никакого лицеприятия. Что же тогда?

Верит человек, в храм ходит, исповедуется, причащается, молится. А все одно — как об стену горох: те же

неудачи, то же кручение на одном месте, та же бестолковость жизни, бесплодность всех усилий.

И то же непроходящее недоумение, до скорби, до боли, до обиды: «Да почему?!».

Есть один ответ... Очень внятный, очень ясный, единственно верный. Одновременно и на поверхности

лежащий, и предельно глубокий, серьезный. И вместе с этим — умом и сердцем не просто не принимаемый,

а прямо отторгаемый ими.

...Как же часто мы просим Господа о помощи и одновременно противимся Ему — всеми силами, всем

существом своим! Как просил некогда Августин: «Господи, даруй мне целомудрие. Но только не сейчас!».

И больше того: «Помоги, но не так, и не так... Этого не отбирай! То — оставь! Спаси, но дай свободу

грешить...».

Ищем счастья и бежим от Того, Кто один — не только его источник, но и само счастье. Пытаемся украдкой

от Всевидящего (!) что-то урвать от жизни, насладиться тем, что противно Ему.

И искренне обижаемся... на Него. И жалуемся. И ропщем. И от всего этого — еще хуже.

А состояться-то подлинным образом можно лишь одним способом. «Скажи мне, Господи, путь, воньже пойду,

яко к Тебе взях душу мою» (Пс. 142, 8). А еще лучше: «Сам меня, Господи, этим путем поведи, даже если не

захочу потом этого, если вырываться буду, биться в Твоих руках. Сейчас, когда мой ум хотя бы отчасти

ясен,  когда страсти не помрачают его, приношу молитву мою. Вонми ей, не дай пропасть мне вдали

от Тебя».

Поразительно, как мы боимся сказать что называется у отцов «в чувстве сердца»: «Да будет воля Твоя!»

или проще: «Делай со мной, что хочешь, только спаси!». По Его воле приходим в этот мир, по Его же

воле его покидаем, от Его решения и вечная участь наша зависит всецело, и Ему не доверяем?

Никто не любил и не полюбит нас так, как Он, и Его боимся?

«...Господь мой еси Ты, яко благих моих не требуеши» (Пс. 15, 2). Ничего, что для нас на самом деле благо,

полезно, спасительно, не отнимет у нас Христос. Он отсекает лишь вредное, чуждое, болезненное, то,

с чем невозможно идти вслед Его и войти никак нельзя — туда, где Он, «придя прежде, все устроил

для нас» (ср.: Ин. 14, 2-3). Больно, страшно? Иногда очень. Но без этого — как?

Кому охота ложиться на операционный стол? И вместе с тем — как быть, если иначе нельзя? И можно

ли ожидать от хирурга, что он справится со своей задачей, если мы будем хватать его за руки, дергаться

и брыкаться, спрыгивать с этого стола на пол, а то и вовсе из клиники сбегать?

Да, конечно, Господь не врач земной, все в Его власти и все Ему возможно. Но без нашей воли ничего

не сделает с нами и Он, ибо какой в этом смысл?

Спасает ведь не одна лишь Его любовь, сама по себе, иначе не было бы никого не спасшегося.

Спасает нас способность откликнуться на нее, спасает способность довериться. Не противиться,

не бороться, не мешать Ему творить с нами дивные и великие Его чудеса.

Откликнешься, и не будет чувства, что жизнь не задалась. Доверишься, и не будет недоумений,

вопрошаний, роптаний.

Будет счастье.

Игумен Нектарий (Морозов)

"....Сколько людей, которые мучаются оттого, что их «никто не любит»»! А ты начни любить сам. Или, если нет в тебе любви или чего-то, хотя бы отдаленно ее напоминающего, делай дела любви. И ты увидишь, что тебя полюбят. Знаешь, почему? Потому что будет наконец, за что."                                                    Игумен Нектарий (Морозов)