Память смертная

Для начала я хотел бы попытаться рассеять отношение к смерти, которое выработалось у современного человека: страх, отвержение, чувство, будто смерть — худшее, что может с нами произойти, и надо всеми силами стремиться выжить, даже если выживание очень мало напоминает настоящую жизнь.

В древности, когда христиане были ближе и к своим языческим корням, и к волнующему, потрясающему опыту обращения, к откровению во Христе и через Него Живого Бога, о смерти говорили как о рождении в вечную жизнь. Смерть воспринималась не как конец, не как окончательное поражение, а как начало. Жизнь рассматривалась как путь к вечности, войти в которую можно было открывшимися вратами смерти. Вот почему древние христиане так часто напоминали друг другу о смерти словами: имей память смертную; вот почему в молитвах, которые, как драгоценное наследие, передал нам Иоанн Златоустый, есть строки, где мы просим Бога дать нам память смертную. Когда современный человек слышит подобное, он обычно реагирует неприятием, отвращением. Означают ли эти слова, что мы должны помнить: смерть, точно дамоклов меч, висит над нами на волоске, праздник жизни может трагически, жестоко окончиться в любой момент? Являются ли они напоминанием при всякой встречающейся нам радости, что она непременно пройдет? Значат ли они, что мы стремимся омрачить свет каждого дня страхом грядущей смерти?

Не таково было ощущение христиан в древности. Они воспринимали смерть как решающий момент, когда окончится время делания на земле, и, значит, надо торопиться; надо спешить совершить на земле все, что в наших силах. А целью жизни, особенно в понимании духовных наставников, было — стать той подлинной личностью, какой мы были задуманы Богом, в меру сил приблизиться к тому, что апостол Павел называет полнотой роста Христова, стать — возможно совершеннее — неискаженным образом Божиим.

 

 

 

 

Апостол Павел в одном из Посланий говорит, что мы должны дорожить временем, потому что дни лукавы. И действительно, разве не обманывает нас время? Разве не проводим мы дни своей жизни так, будто наскоро, небрежно пишем черновик жизни, который когда-то перепишем начисто; будто мы только собираемся строить, только копим все то, что позднее составит красоту, гармонию и смысл? Мы живем так из года в год, не делая в полноте, до конца, в совершенстве то, что могли бы сделать, потому что “еще есть время”: это мы докончим позднее; это можно сделать потом; когда-нибудь мы напишем чистовик. Годы проходят, мы ничего не делаем, — не только потому, что приходит смерть и пожинает нас, но и потому, что на каждом этапе жизни мы становимся неспособными к тому, что могли сделать прежде. В зрелые годы мы не можем осуществить прекрасную и полную содержания юность, и в старости мы не можем явить Богу и миру то, чем мы могли быть в годы зрелости. Есть время для всякой вещи, но когда время ушло, какие-то вещи уже осуществить невозможно.

 

Я не раз цитировал слова Виктора Гюго, который говорит, что есть огонь в глазах юноши и должен быть свет в глазах старика. Яркое горение затухает, наступает время светить, но когда настало время быть светом, уже невозможно сделать то, что могло быть сделано в дни горения. Дни лукавы, время обманчиво. И когда говорится, что мы должны помнить смерть, это говорится не для того, чтобы мы боялись жизни; это говорится для того, чтобы мы жили со всей напряженностью, какая могла бы у нас быть, если бы мы сознавали, что каждый миг — единственный для нас, и каждый момент, каждый миг нашей жизни должен быть совершенным, должен быть не спадом, а вершиной волны, не поражением, а победой. И когда я говорю о поражении и о победе, я не имею в виду внешний успех или его отсутствие. Я имею в виду внутреннее становление, возрастание, способность быть в совершенстве и в полноте всем, что мы есть в данный момент.

 

Ценность времени

Подумайте, каков был бы каждый момент нашей жизни, если бы мы знали, что он может стать последним, что этот момент нам дан, чтобы достичь какого-то совершенства, что слова, которые мы произносим — последние наши слова, и поэтому должны выражать всю красоту, всю мудрость, все знание, но также и в первую очередь — всю любовь, которой мы научились в течение своей жизни, коротка ли она была или длинна. Как бы мы поступали в наших взаимных отношениях, если бы настоящий миг был единственным в нашем распоряжении и если бы этот миг должен был выразить, воплотить всю нашу любовь и заботу? Мы жили бы с напряженностью и с глубиной, иначе нам недоступными. И мы редко сознаем, что такое настоящий миг. Мы переходим из прошлого в будущее и не переживаем реально и в полноте настоящий момент.

Достоевский в дневнике рассказывает о том, что случилось с ним, когда, приговоренный к смерти, он стоял перед казнью, — как он стоял и смотрел вокруг себя. Как великолепен был свет, и как чудесен воздух, которым он дышал, и как прекрасен мир вокруг, как драгоценен каждый миг, пока он был еще жив, хотя на грани смерти. О, — сказал он в тот миг, — если бы мне даровали жизнь, ни одно мгновение ее я не потерял бы... Жизнь была дарована, — и сколько ее было растеряно!

 

 

 

 

Если бы мы сознавали это, как бы мы относились друг ко другу, да и к себе самим? Если бы я знал, если бы вы знали, что человек, с которым вы разговариваете, может вот-вот умереть, и что звук вашего голоса, содержание ваших слов, ваши движения, ваше отношение к нему, ваши намерения станут последним, что он воспримет и унесет в вечность — как внимательно, как заботливо, с какой любовью мы бы поступали!.. Опыт показывает, что перед лицом смерти стирается всякая обида, горечь, взаимное отвержение. Смерть слишком велика рядом с тем, что должно бы быть ничтожно даже в масштабе временной жизни.

 

Таким образом, смерть, мысль о ней, память о ней — как бы единственное, что придает жизни высший смысл. Жить в уровень требований смерти означает жить так, чтобы смерть могла прийти в любой момент и встретить нас на гребне волны, а не на ее спаде, так, чтобы наши последние слова не были пустыми и наше последнее движение не было легкомысленным жестом. Те из нас, кому случилось жить какое-то время с умирающим человеком, с человеком, который осознавал, как и мы, приближение смерти, вероятно, поняли, что присутствие смерти может означать для взаимных отношений. Оно означает, что каждое слово должно содержать все благоговение, всю красоту, всю гармонию и любовь, которые как бы спали в этих отношениях. Оно означает, что нет ничего слишком мелкого, потому что все, как бы ни было оно мало, может быть выражением любви или ее отрицанием.

 

Личные воспоминания: смерть матери

Моя мать три года умирала от рака. Ее оперировали — и неуспешно. Доктор сообщил мне это и добавил: “Но, конечно, вы ничего не скажете своей матери”. Я ответил: “Конечно, скажу”. И сказал. Помню, я пришел к ней и сказал, что доктор звонил и сообщил, что операция не удалась. Мы помолчали, а потом моя мать сказала: “Значит, я умру”. И я ответил: “Да”. И затем мы остались вместе в полном молчании, общаясь без слов. Мне кажется, мы ничего не “обдумывали”. Мы стояли перед лицом чего-то, что вошло в жизнь и все в ней перевернуло. Это не был призрак, это не было зло, ужас. Это было нечто окончательное, что нам предстояло встретить, еще не зная, чем оно скажется. Мы оставались вместе и молча так долго, как того требовали наши чувства. А затем жизнь пошла дальше.

 

 

Но в результате случились две вещи. Одна — то, что ни в какой момент моя мать или я сам не были замурованы в ложь, не должны были играть, не остались без помощи. Никогда мне не требовалось входить в комнату матери с улыбкой, в которой была бы ложь, или с неправдивыми словами. Ни в какой момент нам не пришлось притворяться, будто жизнь побеждает, будто смерть, болезнь отступает, будто положение лучше, чем оно есть на самом деле, когда оба мы знаем, что это неправда. Ни в какой момент мы не были лишены взаимной поддержки. Были моменты, когда моя мать чувствовала, что нуждается в помощи; тогда она звала, я приходил, и мы разговаривали о ее смерти, о моем одиночестве. Она глубоко любила жизнь. За несколько дней до смерти она сказала, что готова была бы страдать еще 150 лет, лишь бы жить. Она любила красоту наступавшей весны; она дорожила нашими отношениями. Она тосковала о нашей разлуке: Oh, for the touch of a vanished hand and the sound of a voice that is still... ("Коснуться бы руки, которой не стало, услышать бы звучание голоса..." (Теннисон). Порой, в другие моменты мне была невыносима боль разлуки, тогда я приходил, и мы разговаривали об этом, и мать поддерживала меня и утешала о своей смерти. Наши отношения были глубоки и истинны, в них не было лжи, и поэтому они могли вместить всю правду до глубины.

И кроме того, была еще одна сторона, которую я уже упоминал. Потому что смерть стояла рядом, потому что смерть могла прийти в любой миг, и тогда поздно будет что-либо исправить, — все должно было в любой миг выражать как можно совершеннее и полнее благоговение и любовь, которыми были полны наши отношения. Только смерть может наполнить величием и смыслом все, что кажется как будто мелким и незначительным. Как ты подашь чашку чаю на подносе, каким движением поправишь подушки за спиной больного, как звучит твой голос, — все это может стать выражением глубины отношений. Если прозвучала ложная нота, если трещина появилась, если что-то не ладно, это должно быть исправлено немедленно, потому что есть несомненная уверенность, что позднее может оказаться слишком поздно. И это опять-таки ставит нас перед лицом правды жизни с такой остротой и ясностью, каких не может дать ничто другое.

 

 

Слишком поздно?

 

 

Это очень важно, потому что накладывает отпечаток на наше отношение к смерти вообще. Смерть может стать вызовом, позволяющим нам вырастать в полную нашу меру, в постоянном стремлении быть всем тем, чем мы можем быть, — без всякой надежды стать лучшими позднее, если мы не стараемся сегодня поступить, как должно. Опять-таки Достоевский, рассуждая в “Братьях Карамазовых” об аде, говорит, что ад можно выразить двумя словами: “Слишком поздно!” Только память о смерти может позволить нам жить так, чтобы никогда не сталкиваться с этим страшным словом, ужасающей очевидностью: слишком поздно. Поздно произнести слова, которые можно было сказать, поздно сделать движение, которое могло выразить наши отношения. Это не означает, что нельзя вообще больше ничего сделать, но сделано оно будет уже иначе, дорогой ценой, ценой большей душевной муки.

 

Я хотел бы проиллюстрировать свои слова, пояснить их примером. Некоторое время назад пришел ко мне человек восьмидесяти с лишним лет. Он искал совета, потому что не мог больше выносить ту муку, в какой жил лет шестьдесят. Во время гражданской войны в России он убил любимую девушку. Они горячо любили друг друга и собирались пожениться, но во время перестрелки она внезапно высунулась, и он нечаянно застрелил ее. И шестьдесят лет он не мог найти покоя. Он не только оборвал жизнь, которая была бесконечно ему дорога, он оборвал жизнь, которая расцветала и была бесконечно дорога для любимой им девушки. Он сказал мне, что молился, просил прощения у Господа, ходил на исповедь, каялся, получал разрешительную молитву и причащался, — делал все, что подсказывало воображение ему и тем, к кому он обращался, но так и не обрел покоя. Охваченный горячим состраданием и сочувствием, я сказал ему: “Вы обращались ко Христу, Которого вы не убивали, к священникам, которым вы не нанесли вреда. Почему вы никогда не подумали обратиться к девушке, которую вы убили?” Он изумился. Разве не Бог дает прощение? Ведь только Он один и может прощать грехи людей на земле... Разумеется, это так. Но я сказал ему, что если девушка, которую он убил, простит его, если она заступится за него, то даже Бог не может пройти мимо ее прощения. Я предложил ему сесть после вечерних молитв и рассказать этой девушке о шестидесяти годах душевных страданий, об опустошенном сердце, о пережитой им муке, попросить ее прощения, а затем попросить также заступиться за него и испросить у Господа покоя его сердцу, если она простила. Он так сделал, и покой пришел... То, что не было совершено на земле, может быть исполнено. То, что не было завершено на земле, может быть исцелено позднее, но ценой, возможно, многолетнего страдания и угрызений совести, слез и томления.

 

Смерть — отделенность от Бога

Когда мы думаем о смерти, мы не можем думать о ней однозначно, либо как о торжестве, либо как о горе. Образ, который дает нам Бог в Библии, в Евангелиях, более сложный. Говоря коротко: Бог не создал нас на смерть и на уничтожение. Он создал нас для вечной жизни. Он призвал нас к бессмертию — не только к бессмертию воскресения, но и к бессмертию, которое не знало смерти. Смерть явилась как следствие греха. Она появилась, потому что человек потерял Бога, отвернулся от Него, стал искать путей, где мог бы достичь всего помимо Бога. Человек попробовал сам приобрести то знание, которое могло быть приобретено через приобщенность знанию и мудрости Божиим. Вместо того, чтобы жить в тесном общении с Богом, человек избрал самость, независимость. Один французский пастор в своих писаниях дает, может быть, хороший образ, говоря, что в тот момент, когда человек отвернулся от Бога и стал глядеть в лежащую перед ним бесконечность, Бог исчез для него, и поскольку Бог — единственный источник жизни, человеку ничего не оставалось, кроме как умереть.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Если обратиться к Библии, нас может поразить там нечто относящееся к судьбе человечества. Смерть пришла, но она овладела человечеством не сразу. Какова бы ни была в объективных цифрах продолжительность жизни первых великих библейских поколений, мы видим, что число их дней постепенно сокращается. Есть место в Библии, где говорится, что смерть покорила человечество постепенно. Смерть пришла, хотя еще сохранялась и сила жизни; но от поколения к поколению смертных и греховных людей смерть все укорачивала человеческую жизнь. Так что в смерти есть трагедия. С одной стороны, смерть чудовищна, смерти не должно бы быть. Смерть — следствие нашей потери Бога. Однако в смерти есть и другая сторона. Бесконечность в отлученности от Бога, тысячи и тысячи лет жизни без всякой надежды, что этой разлуке с Богом придет конец — это было бы ужаснее, чем разрушение нашего телесного состава и конец этого порочного круга.

 

В смерти есть и другая сторона: как ни тесны ее врата, это единственные врата, позволяющие нам избежать порочного круга бесконечности в отделенности от Бога, от полноты, позволяющие вырваться из тварной бесконечности, в которой нет пространства, чтобы снова стать причастниками Божественной жизни, в конечном итоге — причастниками Божественной природы. Потому апостол Павел мог сказать: Жизнь для меня — Христос, смерть — приобретение, потому что, живя в теле, я отделен от Христа... Потому-то в другом месте он говорит, что для него умереть не означает совлечься себя, сбросить с плеч временную жизнь; для него умереть означает облечься в вечность. Смерть не конец, а начало. Эта дверь открывается и впускает нас в простор вечности, которая была бы навсегда закрыта для нас, если бы смерть не высвобождала нас из рабства земле.

...Один из древних авторов говорит, что пока юноша не полюбил, он окружен мужчинами и женщинами; как только сердце его открылось для любви к кому-то, к чьей-то личности, то рядом с ним - его возлюбленная, а вокруг него люди. Иными словами, единственное основание для подлинного целомудрия, то есть внутреннего и внешнего состояния, когда человек не стремится ни к чему вне тех отношений, какими является эта единственная любовь, - есть любовь, единственность любви, тот факт, что истинно любить можно только одного человека, а все другие люди входят - каждый в отдельности и все вместе - в нейтральную категорию: это люди, это больше не мужчины и женщины, не существа, обладающие полом."

Существуют два совершенно различных направления среди верующих. Некоторые - а может быть, и все иконописцы считают, что икона не только должна быть написана по канонам, но пронизана благоговением и молитвой и освящена в церкви, и что икона, воспроизводимая искусственным образом (напечатанная в типографии - прим, ред.), в этом отношении чего-то лишена. Меня бесконечно радует, что, вопреки суду опытных иконописцев, на Руси столько чудотворных икон, которые любой знающий иконописец назвал бы плохими иконами, что Бог Свою благодать соединяет не с совершенством иконописного искусства. Как через нас, людей несовершенных, передается другим благодать, так и через несовершенное человеческое произведение Бог доносит благодать до людей.

Я не сомневаюсь в том, что бумажная икона - надорванная, заклеенная, приделанная к дощечке или клейкой бумаге, изображающая Спасителя, Божию Матерь или кого-то из святых, является святыней в самом сильном смысле этого слова (так же, как каждый из нас является образом Божиим, как бы мы ни были изуродованы грехом и несовершенством). И икона, по моему глубокому убеждению, делается такой святыней не потому, что ее писали так или иначе, а потому, что она взята, положена на святой престол, окроплена святой водой; в древности иконы еще миропомазывали так же, как миропомазывают христианина после его крещения, - и она тогда входит в тайну Церкви и благодати.
Я вам сейчас выразил свое глубокое убеждение; я не утверждаю, что прав, но я с благоговением храню бумажные иконы, доставшиеся мне от матери или от людей, которых я любил, и я не вижу в них разницы в этом отношении. Но я не настолько невежествен, чтобы не понимать, что икона, написанная по канонам, не только как бы фокусирует благодать, является центром излучения, - она является тоже поучением; но это другая тема.
Если сравнивать икону и картину - у каждой свои преимущества, в зависимости от того, о чем вы говорите и что хотите сказать. Картина дает изображение того, что этот наш тварный мир на сей день содержит: добро и зло, свет и тьму, борение - и победу, и поражение, совокупность всего, включая и неудачу, и становление, и двусмысленность. В этом смысле охват картины шире, чем охват иконы, потому что икона исключает целый ряд вещей. Икона не старается дать картину становления зла; вернее, когда зло присутствует в иконе, оно приражается добру (скажем, дракон на иконе Георгия Победоносца), но это олицетворенное зло, которое ясно присутствует, оно не пронизывает вещи так, как двусмысленность может пронизывать их в картине.
Из иконы исключено очень многое. Но зато в ней очень ясно присутствует божественное, вечное измерение, абсолютное измерение. В этом смысле она дает больше, чем картина. Но я не думаю, что справедливо было бы сказать: или - или. Если вы держите картину в храме вместо иконы, вы делаете ошибку, потому что она не на месте; но как прозрение в действительность вещей и картина имеет свое место. И когда я говорю о картине, то же самое можно сказать и о всех проявлениях в порядке искусства...
Мне кажется, что с каноном или с классическими иконами дело обстоит так же, как с музыкой. Человек учится на великих произведениях и развивает свои вкус, свое восприятие, технику до момента, когда, вместив в себя все, он ненамеренно начинает творить - не с целью написать музыку иную, чем музыка Бетховена или Моцарта, а просто потому, что он воспринял все, что мог по-лучить от прошлого, и изнутри этого прошлого вырастает нечто новое. Мне кажется, что когда молодые художники (я сейчас думаю о Западе) делают попытки написать иконы, которые были бы "современны", они поступают как люди, которые учась музыке, не пройдя через строжайшую дисциплину произведений прошлого, хотят творить что-то новое...
В Древней Руси считалось, что быть иконописцем - это целый аскетический, морально-созерцательный путь. И слишком много людей сейчас Западе среди неправославных берутся за иконы и пишут иконы промеж дела; то есть они пишут и портреты, и картины, и иконы, и считают, что православное творчество, русское и других православных стран, отжило, потому что оно не укоренено в их культуре. Но, к сожалению, культура-то западных стран оторвалась от православногo миросозерцания и опыта так давно, что из культуры, которая началась с Ренессанса, нельзя творить икону.
У нас есть самоучка-испанец, который начал писать иконы и теперь даже школу открыл. Первая моя встреча с ним была не очень удачна. Пришел он ко мне и сказал: "Вот, мне предлагают купить две иконы, и я не знаю, стоит ли их покупать. Можете ли вы мне сказать, что вы о них думаете?" Я взглянул и говорю: "Выкиньте вон - дрянь!.." Он встал и сказал: "Простите, это моя работа!" Я ему ответил: "Сам виноват, не обманывай..." Это действительно было нечто несосветимое. Он и рисует хорошо, и краски кладет хорошо, только в совокупности это была попугайщина какая-то, и на такой предмет молиться невозможно, потому что он выдумал; он взял образцы и "улучшил". Он считал, что Рублев, Феофан примитивны, мы развились с тех пор. Но есть люди, которые пишут изнутри молитвенной традиции, а не изнутри техники.
* * *
Помнится, Григорий Палама ясно говорит, что он видит образ Божий в человеке в том, что человеку дано, наподобие Бога, быть творцом. Мне кажется, что в искусстве человек должен быть художником и выражать то, чему его учит вдохновение и его умение; но в момент, когда художник старается сделать из своего дела, мастерства иллюстрацию своей веры, это большей частью становится халтурой. Возьмите Толстого:
пока он пишет роман, это может быть прекрасно; как только он начинает "думать" - ой! Потому что вместо свободного потока вдохновения он начинает приспосабливать вещи под какую-то систему. Я думаю, что художник должен иметь смелость в какой бы то ни было области действовать как художник. Если он пропитан своей верой, ему не нужно сличать с ней свое вдохновение, потому что они не только переплетены, - они составляют одно. Но я не думаю, что можно ожидать, скажем, от православного художника, чтобы он писал православные иконы, православные пьесы или православную музыку, если он не является православным иконописцем или композитором. Если говорить о чем-то более примитивном, то в книге Иисуса Сираха, в 38 главе, говорится о врачах; там ясно сказано, что Бог сотворил врача, дал ему ум, способности и т.д. - ясно проводится линия, что все дарования от Бога; а как мы их употребляем - это уже зависит от нас.

Хотелось бы поделиться архивными материалами о Митрополите Антонии Сурожском, его проповедями, беседами, аудио и видео записями.

Изучая его книги и слушая голос этого человека понимаешь, какой высоты духовной и простоты жизни был этот человек и какой свет о нес своей пастве.

http://www.masarchive.org/

http://www.mitras.ru/

Владыка Антоний с автором

- Владыко! Сегодня Вы являетесь одним из наиболее уважаемых архиереев в России, к Вашему голосу всегда прислушиваются. К тому же Вы остались одним из теперь уже немногих людей в Русской Православной Церкви, которые как бы связывают судьбу старой России и новой: Вы родились еще до революции и лично знали многих людей первой послереволюционной волны. Насколько я знаю, Вы являетесь и старейшим по хиротонии архиереем Московской Патриархии?

- Да, не по годам, но по хиротонии.

- С другой стороны, Вы - один из тех, кто связывает русское православие и православие за границей. Вы занимаете епископскую кафедру в Лондоне, хотя Ваша епархия носит имя древнего крымского города Сурож, то есть Судака. Поэтому я хотел бы поднять в сегодняшней нашей беседе три основные темы. Во-первых, это Европа и Россия, судьба христианства и православия в Европе и России. Во-вторых, это взаимоотношения Церкви и мира. Тем более, что прошлым летом произошло огромное духовное событие - канонизация Государя Николая и Царской семьи. И наконец последняя тема - это будущее православия. Первый мой вопрос такой: могли бы Вы сравнить духовную ситуацию на Западе сегодня и тогда, когда Вы появились здесь? Что изменилось за эти несколько десятилетий?

- Я попал в Европу мальчиком семи лет. Мой отец был дипломатом, поэтому раннее детство я провел в Персии, теперешнем Иране. Мы попали на Запад в результате революции, как тогда говорили, беженцами. С точки зрения церковной у меня воспитания никакого не было. Во-первых, потому что в Тегеране церковь тогда, понятно, была закрыта. А во-вторых, потому что дома родители у меня были верующие, но не церковные.

И когда я попал на Запад, я сделал целый ряд неожиданных для меня открытий. В Персии тогда культура была совсем другой. Например, до семи лет я никогда не видел автомобиля. Я помню, когда мне было семь лет бабушка поставила меня рядом с машиной и сказала: "Когда ты был маленький, я учила тебя: не становись за лошадью - она может лягнуть; теперь научись: никогда не стой перед машиной, тормоза могут отпустить и она может задавить". Электричество я увидел несколько месяцев спустя, до этого ни разу не видел. То есть я был в этом отношении совершенный дикарь. И тогда для меня началась совершенно другая культура, по сравнению с тем что я видел до того. Мне кажется, я уклонился от Вашего вопроса?

- Ничего, это очень интересно.

- Православие было мало известно на Западе. Оно рассматривалось как религия христиан на Востоке, которые отошли если не в лжеучение, то в какие-то фантазии. И первая моя школа была в Австрии. Я помню, они не знали, что такое "православный". Поэтому они отправили меня на первой неделе к раввину. Это было для них самое близкое к понятию православие. Раввин посмотрел на меня и спросил: а что на тебе головного убора нет? Я сказал: мама меня учила никогда не носить головного убора в комнате, потому что в ней может быть икона или крест. Раввин посмотрел на меня: ты христианин? Вон!!! Я вылетел вон… Меня директриса поймала в коридоре и сказала: ах, ты христианин? Повела меня к католику. Он поставил передо мной вопрос: кто ты такой? Еретик в моем классе? Вон!!! И этим кончилось все мое религиозное воспитание...

И я за это страшно, страшно благодарен, потому что никто мне Бога не испортил. И я это очень серьезно говорю. Я стал верующим, потому что встретился с Богом, с Богом, а не с ритуалами, уставами, практикой, а с Богом через Евангелие. Евангелие я первый раз прочел, чтобы убедиться, что все это вздор и ложь.

Мне тогда было четырнадцать лет. Я был тогда мальчиком в русской организации, где был священник, но на нас не очень давили в этом направлении. В конце поста к нам приехал провести беседу один священник. Я не хотел идти. Но мой руководитель был умный, он сказал мне: ты должен пойти. А я заартачился. Тогда он мне сказал: "Знаешь что, если никто из вас не пойдет, представляете, что он разнесет о вас по Парижу? Я тебя не прошу слушать. Иди, сядь и думай свои думы". Я пошел, послушал и то, что он говорил, меня возмутило! Потому что это шло вразрез со всем, чему нас учили. Нас учили готовиться к освобождению России с мечом в руке. А он начал говорить о Христе, о смирении, о прощении обид и о любви к врагам. Я сидел и кипел. И когда он кончил, я ушел, на поле игры не вернулся, поехал домой, повторяя себе: если это так, я с этим кончил, никогда я не буду верующим христианином и выброшу вон свой крестильный крест! И тогда я попросил у мамы Евангелие, чтобы проверить. Из беседы с отцом Сергием Булгаковым...

- Это был отец Сергий?

- Да, это был он. Так вот, я запомнил только одно: есть четыре Евангелия. Стало быть решил я, одно из них короче. Я начал считать главы, наткнулся на Евангелие от Марка и попался! Потому что оно написано для таких дикарей, как я, - для молодых римлян, которые были язычниками. Я начал читать. И между второй и третьей главой Евангелия от Марка со мной случилось что-то, о чем говорят: ты с ума сошел, одурел! Между первой и третьей главой Евангелия от Марка, я вдруг явно почувствовал, что по ту сторону письменного стола, за которым я сидел, стоит Христос, живой. Я ничего не видел, не слышал, не обонял, никаких чувственных переживаний я не испытывал, но была абсолютная уверенность в Его присутствии. Я откинулся на спинку стула и подумал: если Он здесь, живой и от Него исходит такой свет и покой, причем свет не чувственный, а тот, который меня пронизал, значит все, сказанное в Евангелии, - правда. И я начал читать. Я стал открывать Евангелие в разных местах и первое, что мне попало, - это то место в Евангелии от Матфея, где говорится, что Бог проливает свет на добрых и на злых, и все Ему дороги. И тогда, помню, я подумал: я хочу быть с Богом, и поэтому я буду всех любить, что бы они мне ни делали.

Знаете, в тот период это сказать - это было довольно мужественно. Потому что условия Первой мировой войны, революции, нашего беженства создали много мучительного. Это было первое место, которое мне попало. Второе было - история о блудном сыне, о том, что блудный сын признает себя никчемным, а отец видит его только как сына. Это были два первых впечатления от того вечера.

И потом я поставил перед собой вопрос: люди ходят в церковь, они знают то, что я сейчас пережил? То, что они там говорят, и то, чему учат, соответствует тому, что Евангелие мне сказало? Тогда я впервые пошел в церковь… Нет, не совсем впервые, до этого меня еще меньшим мальчиком повели в церковь в Великую пятницу. И так как я никогда в церкви до того не бывал, я потянул воздух, вдохнул ладана и упал в обморок - меня унесли. И после этого я знал, что это мое спасение - меня приведут в церковь, я потяну носом, упаду в обморок и церкви не будет. Таково было мое отношение к церкви.

И вот я наконец решил пойти посмотреть: что в церкви? Рядом с нами был маленький приход под Парижем, бедный, как все тогда было. И там я обнаружил не устав, не правило, не богослужение как форму. А богослужение как собрание людей, которые хотят встретить Бога, Который там живет, к Которому можно обратиться, к Которому можно прислушиваться, Который будет говорить в Евангелии и в молитвах через святых. И я обнаружил, что Православная Церковь обладает чем-то, что я пережил, читая Евангелие. Для меня это сыграло колоссальную и решающую роль - то, что меня привело не учение, а встреча с Богом. Встреча с Богом через Евангелие и встреча с Ним в православном храме.

Бедный храм, жалкое пение, малая община, беднота и... присутствие Бога. Я не могу иначе выразить, это не было мистическое какое-то, величественное переживание. А совершенно ясное, прозрачное, спокойное чувство, что Бог здесь среди нас и мы с Ним.

И тогда я обнаружил то, что, конечно, не выразил и не мог выразить тогда для себя словами, - что до революции Бог для многих был в первую очередь Вседержитель, величественный Властитель мира, жил Он в соборах и в церквах и очень был не похож на нас. А тут вдруг оказалось, что Бог - такой же беженец, как мы. Его из России выгнали вместе с нами. И на Западе неверующих было сколько угодно. И храмы оказались не величественными местами, где живет Властитель мира, а небольшими церквушками, которые устроены беженцами, которые все потеряли и которые своему Богу, Который такой же беженец, как мы, предоставляют приют. Это чувство, которое у меня до сих пор осталось, что с одной стороны, Бог остается Богом в самом великом смысле слова, но Он при этом - такой же, как мы. Он - изгнанник на земле, и верующие предоставляют Ему место, где Он хозяин. И Он, будучи хозяином в этом месте, делится с нами Вечностью, святостью, Истиной, Жизнью. Вот это то, что у меня тогда сложилось как переживание. Я сейчас я выражаю это, вероятно, более умственно, чем мог тогда выразить.

- В этой связи не могли бы Вы сказать несколько слов о Вашем понимании православной традиции, что она значит для Вас?

- То, что мне кажется основным в Православии, - это встреча с Богом. Мы ходим в церковь, чтобы быть в том месте, которое является Домом Божиим. Он там живет, потому что верующие люди предоставили Ему приют в мире, откуда Он изгнан, во всех краях. Он там живет, и мы можем Его там встретить. Мы встречаем Его первым делом, вступая в храм в молчании. Он тут. Я могу встать в храме, молчать и знать, что по Его милости, по Его смирению, Он дает мне стоять в Его присутствии. Я знаю, что Он тут, мне для этого не нужно никаких переживаний. У меня есть эта уверенность, которая родилась от первой встречи.

И я думаю, что у большинства православных есть это чувство, хотя они, может быть, не так сознательно это выражают, но все же чувствуют: да, мы в Божием присутствии. Умею ли я молиться? Если не умею, я могу свечку поставить. Если я не умею молиться, я могу сказать: Господи, я тут и Ты тут, благослови, Ты любишь меня несмотря на то, что я собой представляю.

Богослужение в этом смысле для православных есть раскрытие неописуемой глубины и красоты, это прежде всего не устав, не обязательства, это момент, когда ты можешь встать в Божием присутствии и перед тобой раскрывается Царство Божие в молитвах святых, в песнопениях, которые сложились в течении двух тысячелетий, в иконах, в присутствии людей. И церковь в каком-то смысле - это место, где невидимое делается видимым. Иконы нам говорят о святых, которые тут, но которых мы не можем видеть по нашей ослепленности греховной. Нас окружают люди, которые все являются иконами Божиими. "Кто видел брата своего, тот видел Бога своего", - говорил кто-то из древних пустынников. Алтарь - это священное место, где Бог живет, где совершается несказанное, где хлеб и вино, которые мы приносим, но которые являются также даром нам от Бога, делаются Телом и Кровью Христовыми, освящаясь Самим Христом и Силою Святого Духа, при нашем участии через веру.

И здесь же - молитвы святых. Все наше богослужение построено на приобщении к их опыту о Боге. Святые, которые что-то пережили, выразили это и передали нам в православных молитвах. И мы должны молиться этими молитвами правдиво. То есть Бог эти молитвы слышал, когда они вырывались из душ святых, как кровь бьет из раны. "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей!" - кричал царь Давид после убийства мужа женщины, которую он хотел украсть. Это было живое обращение к Богу, это был крик покаяния. В других местах это иначе выражается. Но так или иначе - это правда. Поэтому когда мы читаем псалмы, читаем молитвы, мы должны ставить вопрос: могу ли я сказать это честно и правдиво? Это все вы от меня, конечно, уже слышали. Но это так важно: чтобы была правда между Богом и нами!

- А если в моем вопросе сделать акцент на втором слове - "традиция" - тем более, что эта тема стала в той же Англии темой постоянного соблазна, в связи с многочисленными, нередко вопиющими, нововведениями, которые оправдываются в том числе ссылками на необходимость религиозного творчества?

- Видите ли, с одной стороны, нам ни в коем случае нельзя терять драгоценного богатства древности. Потому что, как я сказал, все наши молитвы - это слова святых, которые выросли из их опыта. С другой стороны, нам надо понимать, что слова, образы, которые в этих молитвах заключены, непонятны очень многим. Тут есть и проблема языка богослужения. На мой взгляд, надо в каком-то смысле омолаживать язык богослужения. Не нужно превращать его в русский, я говорю только о том, чтобы заменить некоторые слова, которые уже ничего не говорят молящемуся на те, что что-то говорят. Скажем, в Каноне Андрея Критского слово "тристаты" - кто его понимает? А если сказать "колесницы" - всякий поймет.

С другой стороны, кроме трудностей с переводом слов, есть трудности в понимании самих понятий. Молитвы были сложены на разных языках, языки со временем менялись, и теперь мы часто не понимаем, что люди хотели сказать в своей молитве. Например: "Господи, помилуй!". Сейчас "помилуй" часто воспринимается как почти раболепская мольба о том, что "не бей меня". А между тем слово "помилуй" происходит от слова "милость", того же слова "милуй", "прояви ласку ко мне". Из греческого это ясно - помилуй как "излей свою милость", как масло, елей изливают на рану. И очень много таких случаев, когда то, что имеет более глубокий смысл, по непониманию приобретает смысл более жесткий и формальный. И это надо объяснять, ведь менять это, конечно, невозможно. Но это надо объяснять людям, чтобы наши отношения с Богом в этих молитвах, которые часто кажутся такими резкими и жесткими, были ласковыми и нежными. "Помилуй" - значит "излей Свою милость на меня", а не скажи: "Ну хорошо, Я тебя не накажу".

С другой стороны, из столетия в столетия, у нас сложилось представление о том, что есть правила (я имею в виду молитвенные правила), которые обязательно надо вычитывать. И часто получается, что люди часто вычитывают эти правила автоматически. Потому что их не учат тому, чему не я, слава Богу, а святитель Феофан Затворник учил. Он говорил (о первом псалме вечерни): начни читать молитву и если твою душу охватит какое-нибудь слово или строчка в начале псалма - остановись на этом, сколько бы ни было времени - и живи этим. Дело не в том, чтобы вычитать, а в том, чтобы дать словам молитвы как бы пронизать душу. И этому мы должны учить себя и других.

Мне кажется Вы еще о чем-то спрашивали?

- Да, я спрашивал еще о духовной ситуации на современном Западе и в частности о том, как относиться к странным нововведениям протестантов (в частности здесь в Англиканской церкви).

- Понимаете, в чем дело: Англиканская церковь, так же, как и другие западные церкви, за последние пятьдесят лет потеряли очень много веры. Не формы, а самой веры. Веры в реальность воплощения, в реальность Воскресения Христова, веры в реальность Святых Таин. И понятно, что в этом отношении мы сойтись не можем. Но с другой стороны, у многих людей, богословские представления которых для нас неприемлемы, личный опыт молитвы и опыт Бога может быть истинным и глубоким.

Я был пять лет на войне и во французском Сопротивлении и видел людей разных исповеданий и даже безбожников. И меня поразило то, что нас разделяет не разная вера, а то, как ты активно в жизни переживаешь то немногое, что у тебя есть. Я помню одного офицера, который шесть раз вышел из защищенного положения, чтобы внести раненных солдат, он был весь изранен, он был католик, формальный католик (то есть вовсе не мистик). Я видел протестантов, которые отдавали свою жизнь за других. Я помню одного русского священника, который стал потом епископом в Цюрихе, его звали Серафим. Он с одного края фронта на другой написал мне письмо, о том, что он всю жизнь жаловался на то, что он такого высокого роста и такой широкоплечий, потому что все на него обращали свое внимание. А теперь он писал: "Я благодарю Бога, потому что когда бывает обстрел, двое могут спрятаться за мою спину". И это были люди разных исповеданий, но все - люди, глубоко верящие в Бога.

Поэтому сейчас вопрос между вероисповеданиями - не вопрос о сличении текстов и вероисповеданий, а в том, что через эти молитвы, через эти тексты, ты встречаешь Бога или нет.

Когда я попал сюда, изучил английский язык и смог делится своим православием, как умел, я стал замечать, что у нас есть непроходимые грани, которые нас разделяют, с точки зрения вероучения или даже духовного опыта. Но при этом есть нечто общее - то, что мы устремлены к одному и тому же Богу.

Если вы поставите вопрос о том, сколько часов в день обычный католик живет своей верой в непогрешимость Папы, он и не вспомнит. Поскольку он живет Богом и Таинствами. Это не значит, что он прав. Я очень отрицательно отношусь к такому экуменизму, который сглаживает разницу и искусственно сближает людей, которые остаются далекими. Мы должны ставить вопрос о том: какова твоя вера в Бога, что ты о Боге знаешь? Потом будем рассуждать о другом. И сейчас мы, кажется, начинаем возвращаться к этому, потому что мы истощили все аргументы в бесконечных спорах и теперь можно ставить вопрос человеку: в какого Бога ты веришь?

- Я был несколько дней назад в Вестминстерском аббатстве - месте, где венчаются на царство английские короли, и обратил внимание, что у входа висят две большие, недавно написанные русские православные иконы: Спаса и Богородицы. Я перекрестился на них и какой-то служитель (вероятно англиканский священник) начал расспрашивать меня: не из Русской ли я Православной Церкви, и я видел неподдельный интерес в его расспросах. И такой интерес, в частности к нашим иконам, я замечал здесь неоднократно. Да и сами иконы можно сейчас часто увидеть в англиканских храмах. Как Вы думаете: такой интерес - это выражение какой-то моды или подлинно глубокого внимания к Православию у какой-то части англикан?

- Вот именно только у какой-то части... Что касается икон, то иконы Спаса рассматриваются как исповедание веры в Боговоплощение, иконы Христа принимаются, как выражение того, что Бог стал человеком… Но проблема в том, что даже среди англикан не все в это верят!

- То есть среди них есть те, которые отвергают догмат Боговоплощения?

- Да. Они говорят, что Христос был пронизан Духом, в каком-то очень расплывчатом смысле слова. Но в то, что Он был Богом, который стал человеком во плоти многие не верят. В этом проблема.

Вообще англикане очень раздроблены, разделены внутри себя. Некоторые очень близки к православию, другие - к католицизму или тем или иным классическим протестантским группировкам. А есть такие, которые настолько расплывчаты, что не знаешь в общем-то - во что они верят.

Беда в том, что англикане, за последние два десятилетия приблизительно, захотели не терять своих верующих любой ценой и для этого стали разжижать свою веру для того, чтобы всех устроить. Примерно так: ты не веришь, но все равно ходи к нам.

- А что касается Римо-католической Церкви - она здесь очень активна, огромные храмы, несколько очень приличных газет, университеты и школы... Как вы относитесь к их политике сейчас и, в частности, к визиту Папы на Украину в эти дни?

- Политика Рима - это захват. Обращение всего некатолического мира в католический. А делается это порой исподволь, незаметно. Например так: придите к нам, вы увидете, что между нами никакой особенной разницы нет...

Я помню в Париже, недалеко от церкви Нотр-Дам, была небольшая униатская церковь, арабская. Я помню туда вошел, мне было лет восемнадцать-двадцать, и священник мне говорит: Вы интересуетесь верой? Я говорю: да. И он мне тогда начинает рассказывать: вот смотрите - несмотря на то, что у нас такой странный храм - иконы, иконостас и так далее - мы самые заправские католики! Я ему ответил: Вы знаете, этим Вы меня не привлечете, потому что я православный. И тогда он мне: православный? Так значит нас ничто не разделяет! У нас тот же самый обряд. И это то самое, что меня всегда возмущало в католичестве.

Из моего личного опыта я могу вспомнить еще, что когда мы попали во Францию, католики детям из русских семей давали места в очень хороших католических школах. И мама повезла меня на встречу в одну из таких школ. Все было устроено, мы договорились. И вот когда мы уже дошли до двери, священник, который нас принимал, сказал: одну минуту, конечно, если он поступит в нашу школу, он станет католиком. Я повернулся и сказал: мама, уходим, я не на продажу!

- Это было еще до Вашего обращения к Евангелию и Церкви?

- Да, задолго. У меня не было никакого православного отношения к этому. Но подкуп был мне неприемлем. И то, что нас отделяет от католиков, - это их нечестность: с одной стороны, очень большая резкость вероучительная, а с другой - готовность вступать в очень большие компромиссы, лишь бы ты перешел к ним. С англиканами в этом отношении проще...

- В самом начале беседы я упомянул о событии очень большого духовного масштаба, я имею в виду канонизацию Новомученников и Царской семьи...

- Я воспитывался в монархической семье, не страстно политической, а просто монархической. Вся семья была так или иначе связана со службой Государю. Мой дед и отец были дипломатами. Мамины братья были или гвардейцами или дипломатами, поэтому чувство верности Царю и его семье было всегда. Я убежден, я это вынес из того факта, что Царь и его семья по доброй воле разделила трагедию русского народа. Они могли бы бежать, но не захотели этого. Я видел книгу, где были выписки из тех мест "Добротолюбия", которые были отмечены Государем, Императрице и детьми как моменты особой важности и они все говорят о том же - о том, чтобы жизнь класть за свой народ и так далее. Поэтому я сочувствую канонизации. Единственный вопрос, который вставал у меня, - это своевременность. Но об этом я судить не могу - надо быть в России и знать, что люди чувствуют по этому поводу.

- Я могу поделиться своими ощущениями: я говорил со многими и был на торжествах по поводу канонизации. Мне кажется, это было более чем вовремя. Откладывать дальше было невозможно. И после того, как это произошло, наступила какая-то ясность. И даже сами эти торжества, конечно, были удивительны по своей духовной глубине и сосредоточенности. С одной стороны, тут была трагичность, не случайно и "Курск" затонул в это время, а с другой стороны - надежда на возрождение России. Мне кажется, здесь была встреча с Богом. То, о чем Вы говорили...

- Тогда я счастлив. Я рад, что канонизовали Царскую семью и в их лице всех, кто также отдал свою жизнь. Я не знал того, что Вы сказали, и того, какое значение это имело для России в более широком смысле. Я ведь не был в России чуть больше десяти лет - со времени Собора, на котором выбирали Патриарха.

- На мой взгляд, сейчас ситуация вообще очень сильно изменилась прежде всего в вопросе отношений Церкви и государства. Со стороны государства и общественности взгляды устремлены в сторону Церкви, может быть, как никогда за последние десятилетия. Пишут об этом много, много обсуждается тема взаимодействия Церкви и государства в разных областях… Как Вы расцениваете перспективы такого рода сотрудничества?

- Это очень трудный вопрос. Потому что с одной стороны, конечно, хочется, чтобы между государством и Церковью было взаимное уважение и гармония. С другой стороны, из истории Церкви мы знаем, как это опасно, когда Церковь делается орудием государства. Когда речь идет о том, чтобы Церковь стояла за родину и за образование - тут, конечно, вопроса никакого нет. Но до какой степени государство может использовать Церковь для своих целей - это всегда остается под вопросом. И Церковь должна быть очень внимательна в отношении такого рода сотрудничества.

- Между прочим, я как-то внутренне вздрогнул, когда я здесь на службе во время ектеньи услышал молитву об английской Королеве и королевской семье, а потом молитву о Патриархе - мне кажется Ваша епархия, одно из очень немногих мест, где одновременно возносятся молитвы о законном монархе и о православном Патриархе. В этом смысле особое место и по части отношений церковной и государственной власти.

- Да, это верно.

Православная церковь Успения Божией Матери и всех святых в Лондоне

- Каким Вы видите будущее Православия здесь, в Великобритании, а с другой стороны - в России?

- Я отвечу на этот вопрос так: ударение нам нужно ставить на познании Бога, а не на форме. Древняя форма, разумеется, сохранится. Но акцент должно делаться именно на Богопознании.

Вообще я думаю, что Православие сейчас растет, но растет не как пожар. А просто растет - постепенно. В Англии оно имеет особое значение в двух планах: с одной стороны, как исповедание веры - открытое, определенное, не колеблющееся, тогда как западные исповедания сейчас шатки и валки в этом отношении. С другой стороны, как я Вам уже говорил, оно важно как вероисповедание, которое не ищет интеллектуального спора, а ищет опыта общения с Богом и на этом основании нового взаимообщения между людьми.

- Что бы Вы хотели пожелать православным молодым людям в России сегодня?

- Чего я могу пожелать всем - это того, чтобы они погружались в православную русскую традицию (в богослужении, молитве и так далее), но не делались бы ее пленниками. Чтобы они ей питались, оживали через нее, как оживает человек от общения с кем-то, у кого есть большой опыт, какого у них нет.

В каком-то очень очень мелком смысле, я могу вспомнить свой опыт. Когда я поступил в университет в Париже, в Сорбону, на факультет естественных наук, физики, химии, биологии, одновременно мне раскрылся Достоевский и одновременно я встретил Церковь. И вот эти три вещи меня вдохновили. Наука, как она преподавалась учеными, а не школьными учителями, раскрыла предо мной целый мир сотворенного. Достоевский открыл предо мною целые глубины человеческие. А Церковь - Божий мир. И этого я желаю всем.

Известные московские священнослужители, лично знавшие почившего митрополита Сурожского Антония, делятся своими воспоминаниями о встречах с владыкой, говорят о значении новопреставленного архиерея Божия.

Архимандрит Тихон (Шевкунов), наместник московского Сретенского монастыря:

Митрополит Антоний - это целая эпоха в жизни Русской Православной Церкви XX века. Мне, по милости Божией, приходилось с ним несколько раз встречаться в Москве еще в начале 1980-х годов. Любое общение с ним производило неизгладимое впечатление, это был архиерей Божий, такого архиерея мы, наверное, уже не увидим. Совершенно доступный, милосердный, добрый, заботящийся о каждом из людей, который оказывался на его пути. Вы знаете, его духовным сыном в поздние годы своей жизни был владыка Василий (Родзянко). Владыка Антоний и постригал его в монашество, готовил к епископскому служению в Америке, и когда владыка Василий, зная, что он будет епископом, спросил у владыки Антония: "Как же я буду исполнять монашеский обет послушания, если я буду епископом, и сам буду руководить, меня будут слушать, у кого мне быть в послушании?" И тогда владыка Антоний сказал ему: "Всякий человек, который окажется на твоем пути, вот у этого человека ты и будь послушником, если, конечно, он не будет требовать от тебя, чего-то противного воли Божией". И владыка Василий, слушая своего духовника, был именно таким прилежным послушником всякого человека, с которым он встречался. Я думаю, что это качество, этот духовный подвиг был и у самого владыки Антония. Он был уже в старческом возрасте, когда мы встречались, и иногда приходилось просить у него, чтобы он где-то выступил, с кем-то встретился, даже приехал куда-то и освятил квартиру, повидался с людьми, и я не помню случая, чтобы владыка Антоний отказался, хотя он был уже митрополитом и управляющим Британской епархией и одним из самых уважаемых иерархов Русской Православной Церкви.

Больно было несколько лет назад читать или слышать, когда совсем недавно пришедшие в Церковь люди, вдруг начинали критиковать его, а иногда эта критика принимала совершенно скверный, хамский характер. Владыка Антоний знал об этом и воспринимал это смиренно, как и подобает монаху. Было, по меньшей мере, странно видеть, как люди, которые еще ничего не сделали для Церкви, для спасения собственной души, могли осуждать архиерея Божия, глумились над его именем. Владыка Антоний сделал очень многое, подвиг его жизни нам еще предстоит по-настоящему оценить. Десятки, а может быть, и сотни тысяч людей, приведены им ко Христу, к Православию. Он помог многим из нас совершенно по-другому, взглянуть на Церковь, помог освободиться от многих шор, которые неизбежно были у многих из нас, воспитанных в советское время. Вечная ему память, Царствие Небесное и, конечно, никто из нас не сомневается, что память о владыке Антонии, благодарнейшая память, навсегда останется в наших сердцах.

Протоиерей Всеволод Чаплин, заместитель председателя ОВЦС МП:

Скончался великий иерарх нашей Церкви, человек, который в течение длительного времени окормлял паству и в Великобритании, и по всей Европе, и по всей России. Служение митрополита Антония было совершенно особым, это было служение апостольское, служение миссионерское. Он практически с нуля, с одного маленького прихода создал епархию в Англии, которая объединила как русских людей разных поколений и разного происхождения, так и людей во многих странах мира, людей, не имевших до того, как они встретили митрополита Антония, отношения к Православию, не имевших православных корней. Среди его паствы много людей, которые родились в среде коренных англичан и были англиканами или католиками, и приняли Православие и стали органичной частью Вселенской Православной Церкви. И, конечно, мы все помним о том, как в трудные для нашей Церкви годы, в 1970-е, 80-е годы, когда очень была велика духовная жажда нашего народа, и очень сложно было эту жажду утолить, беседы митрополита Антония по радио ВВС, его книги, его проповеди, которые приходи в Россию, очень много помогали нашему народу, помогали тем, кто стремился лучше понять Православие. В этих сложных условиях, когда не было большого количества духовной литературы, когда не было православного радио и телевидения, газет, проповеди митрополита Антония сыграли очень большую роль в том, что люди имели источник слова Божия, источник церковной проповеди, источник знаний о своей вере. Так что владыка Антоний осуществлял миссионерское, апостольское служение, как на Западе, так и в России, это служение Церковь никогда не забудет. В эти дни особо призываю молиться об упокоении души новопреставленного блаженнопочившего митрополита Антония. Я думаю, что вся наша Церковь будет молиться. Точно так же как будут молиться люди во многих других Православных Церквах в разных странах Запада, в разных славянских странах, где знали и почитали блаженнопочившего митрополита Антония.

Протоиерей Максим Козлов, настоятель храма св. вмч. Татианы при МГУ:

Кончина митрополита Антония Сурожского, конечно же, является огромной утратой для всей Русской Православной Церкви. Прежде всего, потому что в личности митрополита Антония соединилось высокое иерархическое достоинство с подлинной высотой жизни, с достоинством святости, поэтому, конечно же, когда мы в последние годы слышали то или иное слово митрополита Антония, его проповедь его суждение по актуальным церковным вопросам, никто не мог пройти мимо него равнодушно или оттолкнувшись, все мы знали, что любое его слово продиктовано настоящей во Христе любовью, любовью к Богу, к Церкви, ко всему народу Божию. И мало у нас таких людей, наверное, их всегда бывает не так много видимых Церкви, но тяжелее становиться жить, когда мы одного за другим теряем тех, кто является нашими духовными маяками, духовными ориентирами, но мы верим в то, что владыка Антоний будет молиться о нас в Царствии Небесном. Мы верим что, конечно, Господь удостоит его упокоения со святыми, и что, как всю свою жизнь он положил на служение Матери-Церкви, так и ныне он будет предстательствовать и о нас, в Отечестве нашем находящимся, о том, чтобы дух любви Христовой не оскудевал в православных христианах, о том, чтобы слова Евангелия "потому узнают, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою", которые он так часто напоминал нам, жили в наших сердцах. Будем уповать и на то, что он будет молиться и о том, чтобы Православие, в стране, где он прожил столько лет, и на создание Православной Церкви в которой, он посвятил большую часть своей жизни, чтобы Православие в Англии стало действительно Поместной Православной Церковью, в которой соединятся все люди: и приехавшие из России, и родившиеся в Англии и эмигранты из других стран. Это будет главная наша благодарность владыке Антонию - Поместная, автономная или автокефальная, Православная Церковь. Будем молиться владыке Антонию, уповая, что он молится о нас, зная, что святые не оставляют нас своим попечением и по отходе от земной жизни, это, наверное, для нас сейчас главное утешение, хотя, конечно, для тех, кто любил и знал владыку Антония, кто читал его книги, кто слышал его проповеди, будет жить труднее. Владыко, отче, святителю Божий, моли Бога о нас! Аминь.

Протоиерей Валентин Асмус, настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в Красном Селе:

Митрополит Антоний - целая эпоха. Его почти 90-летняя жизнь закончилась только что, она протекала во времена, которые нами воспринимаются как стародавние. Он родился еще до революции, никогда, кроме недолгих посещений России не жил при советской власти, до конца жизни пользовался старой орфографией. Он был носителем и проповедником православной русской традиции, воспринятой им от старых простых русских батюшек, волею Божией оказавшихся за границей. И в то же время, он поразительно, для некоторых даже шокирующе, современный человек. Подростком встретивши живого и любящего Христа, он не сомкнул любви Христовой в глубинах своего сердца, как часто делаем мы, честно говоря, иногда эгоисты, маловеры и пессимисты. С дерзновением и уверенностью он свидетельствовал о Спасителе всюду и всем, и нередко его свидетельство переворачивало жизнь человека, приводило отчаявшуюся душу в объятия Отча. С любовью, милосердием, глубоким пониманием, обращался он к нашим современникам, стоящим перед многими, иногда небывалыми прежде трудностями, и вместе с ними искал христианского решения наших проблем. Он не подменял честного и смиренного "я думаю" авторитарным и нередко фальшивым "Церковь учит", потому что действительно не на все вопросы современности мы найдем ответы в многовековой церковной традиции. Будучи личностью, претворившей и Предание Церкви и современную жизнь в богатейшем, уникальном личном опыте, владыка Антоний был слугой Божиим, священником Христовым, пастырем овец словесных. Он никогда не был человеком какой бы то ни было партии, временами он мог быть неугоден любой из существующих партий. Экуменистам, которые считают, что Россия станет цивилизованной страной только тогда, когда ее посетит коронованный соотечественник Марины Мнишек, он не угоден тем, что многократно свидетельствовал о захватнических, прозелитических целях Католической церкви в России, но и нашим традиционным антикатоликам, иногда от него доставалось. Однажды я помню, он собирался ехать в Московскую Духовную академию, когда у него спросили: "О чем вы будете там говорить?" Он сказал: "К сожалению, о католиках". "Но почему, к сожалению, вроде бы у вас совершенно определенная и при том антикатолическая позиция?". Владыка ответил: "Да, конечно, я против католичества, но ведь перед ними-то нужно католиков защищать". То есть он очень хорошо понимал, что примитивный, в лучшем случае основывающийся на давно устаревших учебниках XIX века антикатолицизм, который у нас до сих пор кое-где процветает, очень опасен для Православия, опасен тем, что он не выдерживает столкновения с жизнью. И, действительно, на наших глазах произошли вещи, которые нас убеждают в глубокой правоте владыки Антонии: у мирян или клириков, которые были очень антикатоличенски настроены, при первом же столкновении с реальным католицизмом, когда оказывалось, что, скажем, католики не поклоняются папе как Богу, у таких нетвердых антикатоликов происходил какой-то переворот, они могли стать прямо-таки латинофимлами. Во многом владыка Антоний проявлял мудрость, которая иногда выражалась у него парадоксальным способом. Он всего себя отдал служению Богу и людям. Однажды, он рассказывал очень близкому человеку об одной своей личной внутренней проблеме, и этот человек спросил: "Почему вы не можете Бога попросить о разрешении этой проблемы?". И владыка тогда ответил: "У меня с Ним уговор: ничего не просить для себя". Вот таков он был, ничего не просил для себя, он просил только за других, таково было его предстояние Богу, таково было его служение людям, таким мы его продолжаем помнить, и таким он ныне предстает перед Богом уже лицом к лицу. Когда умерла дочь у одной старой знакомой владыки Антония, он достаточно строго сказал этой убитой горем женщине: "Не мешай своими слезами ее радости!". Вот и мы тоже, провожая владыку Антония, и естественно скорбя о его уходе, потому что о его уходе будут скорбить не только лично его знавшие, каких, может быть, у нас в России не так много, только в Москве и других немногих городах, которые он имел возможность посещать в прошлые годы, его слышали очень многие на пространствах великой России, которая недавно называлась Советский Союз, слышали его проповеди по радио, он часто вел религиозные программы радиостанции ВВС, и конечно все, кто так или иначе его знал, будут скорбить об уходе этого великого пастыря, но наша скорбь и печаль пусть будет в радость и у нас должна быть надежда, что не только мы молимся об упокоении новопреставленного митрополита Антония, но и он имеет дерзновение молиться о нас.