***

Свет тончайший в руках.

И венок из цветов.

Белый плащ на плечах.

И в глазах серебро.

Флейту нежно берёт,

И поёт средь лугов.

Мой Господь Иисус.

Белый Агнец Христос.

Бесконечность Небес…

Молоко облаков…

Стаи птиц, что белее

Бумажной травы.

Оставляя Свой след

Из прекрасных цветов.

Средь прекрасных цветов.

Он уходит в цветы.

***

Просторы степей загнаны королевскими гончими в леса, где умелые руки превратят их в жаркое и гранатовое вино для Его величества. И лапы собак медленно-медленно ложатся на траву, и взмывают из неё, не оставляя следов. И ветер, и вой — в вино! И кто-то приложится к тому серебряному кубку, что подносит из-за портьеры густая тьма. Он будет лишь одну ночь там, где под аркадами умершего дворца при свете свечи-луны из рук Её появляются ростки. Вино вересковых пустошей разлито в небе ночью. Достанется ли хоть капля вам, тем, кто жаждет летать во сне. В путь! Но Люцифер не дремлет, и если рядом вы увидите его страшный оскал, летите, летите как молнии на Крест! На нём хватит места и вам и мне…

***

Ем кисловатый хлеб под пылающим солнцем. Волосы выгорели. Пройдут времена, время и полвремя, я встану и пойду вверх по течению, туда, где Слово Божие заключено в райских птиц. Птицы эти не умеют летать. Они сидят на ветках огромных вечнобелых деревьев и говорят друг с другом посылая щебет с ветром. Они прекрасны… Я нет. Мне всё равно… Главное вовремя поймать ветер. Я буду учиться летать. Моя работа — венчать облака над травами из чёрного серебра. Они огромны эти птицы. Они величественны и полны. Полны. Полны. У них глаза — драгоценные каменья и каждый имеет судьбу и имя. Скоро я сяду под необъятным небом на ветку вечнобелого дерева и протяну им сердце полное желаний. И, они насытятся им, а я обрету покой.

Долго-долго меня будут вести длинным больничным коридором сквозь густой предбредовый туман в мою палату с раскрытым в райский сад окном. Туман будет чувствовать меня на своей влажной коже. Я буду ему проповедником. Я божий!

***

С зонтика пыль дождевую стряхивает верная мне… — Королева? Спрашиваю её. Молчит. А глаза властные!

С трона своего пыль золотую стряхивает верная мне… — Русалка? Спрашиваю её. Молчит. А глаза мокрые!

С портрета своего тень мою стряхивает верная мне… — Вдова? Спрашиваю её. Молчит. А глаза закрыты!

***

Девушка златокудрая гладью по мне вышивает письмо для любимого,

И картину заката морского, с дорожкой от Солнца к берегу,

Что легла по груди моей так красиво, и будто всегда там была.

Если время коснётся картины, то Солнце скроется за горизонтом

И ляжет на сердце моё, обжигая…

Девушка тьмы испугаясь, забросит своё рукоделие,

И любимому скажет всё нежно сама.

То, что я никогда не услышу,  то, что я никогда не услышу, то, что я никогда не          услышу… В ожидании новой иглы золотой.

***

***

Острые грани входят в мою реальность. Чувствую их края — лезвия. Рассекают сросшиеся веки. Они угрожают…

Японка говорит с чайками. Волосы её чёрные касаются меня нестерпимо. Улыбается мне сквозь китайские фонарики. Хищница — вегетарианка. Зверь — игрушка ёлочная взрывается в глаза зажёгшему гирлянду. Девочка-сакура одержима. Страх поглотил её сознание, завладел её телом, проник под акварельные волосы внутрь. Девочка широко расставляет пальцы по комнате, щурит глаза на выкате, идёт к окну-пропасти. В комнате этажом выше плачет распятие. Не знаешь ты кареглазая, что нет для тебя спасения в стенах, цепях и заклятиях. «Что же?» — спросишь ты… «А — а — а — а!» — это крик твой слабенький мечется меж стен… Господь придёт к тебе во сне. Он поведёт тебя в светлую долину. Очистит тело твоё. Освятит чело твоё. Свершится крещение, и страх отступит и не завладеет тобою вновь. Я знаю.

Изыдет тьма из мира сего. Не будет тени на мокрых улицах. Тень останется в смехе. Кто-то говорит… Кто-то говорит! Слушайте! Это ОН ваш БОГ!

***Комната была почти пуста, и только возле стены, поблёскивая лакированным боком, стояло фортепиано с открытой в струнный полумрак, крышкой. Из окна распростёрся пятнами на полу вечерний свет, проходя сквозь листву деревьев за окном. Медными бликами он ложился на чёрно-белую решётку клавиш, млеющих в ожидании трепетного танца пальцев.

В дверь тихо постучали… И, после минуты нерешительности светловолосая девочка вошла в комнату. На её бледном лучисто замершем лице не было даже намёка на улыбку. Изящность его линий выражали скорее задумчивость, граничащую с грустью.

Девочка, не торопясь, прошлась по комнате, оглядывая, в переборах световых пятен, стены с облезлыми обоями. Ничто не могло её здесь заинтересовать, и только у фортепиано она остановилась, застыв на секунду, и будто в некотором смущении, села перед ним. Она не умела играть, не знала нот, но, положив пальцы на тёплые клавиши, не удержалась перед тем, чтобы нажать одну из них. Звук взвился под потолок и каплями медленно стекал по стенам. Когда он уже совсем затих, в комнату вновь вторглась, на миг, прогнанная тишина. Девочка нажала другую клавишу, и новый. Ещё более тонкий, чистый, высокий звук взмыл вверх. Грустный маэстро сидела и перебирала звуки, которые заполнили комнату, ожили в солнечных пятнах на полу, окрасившись в их медный, медлительный цвет. Звуки гладили её по рукам, вплетались в волосы. И, вот, уже на пальцах загорелись яркие синие огоньки. Срываясь с кончиков пальцев, они пробегали по изгибам фортепиано и уносились в непроглядную даль. Взгляд девочки был отрешён. Она уже ничего не видела вокруг, и пальчики, послушные уже не её, а более высшей воле, заставляли рождаться и умирать, новые, несущие хоровод чувств, звуки, плясавшие огнями в брызгах неведомого моря, сквозь порывы ветра, и ветви деревьев за окном. Их уже нельзя было остановить.

***

(Песня)

Тихо, лишь листья шуршат опадая.

Волосы неба в раскрытую руку.

Снег упадёт и наутро растает.

Реквием станет прибежищем звуков.

Льдом затянулись глаза как озёра

Слёзы из них ни когда не прольются.

И затерявшись в морозных узорах

Детские грёзы уже не вернутся.

Сотни танцовщиц закружатся в небе

Холод, пылающим танцем пронзая.

Полные снов, желто-лиственной неги

Вспомню глаза я твои, умирая.

***

Белые-белые листья.

Синие-синие ветви.

Нет ни какой корысти.

Есть только шёпот ветра.

Белые-белые руки.

Синие-синие души.

Эти движения чутки.

Этой тиши не нарушить.

Радости этой безгрешной

Дали мы власть над нами.

Нашу печаль утешит,

Нежность, обвив руками.

Старые-старые песни.

Новые, странные чувства.

Стены вот-вот исчезнут.

…Радостно, страшно, грустно…

***

Вагоны — сбежавшие в перестук ото всех платяные шкафы. Галки и голуби падают, кружась в небе, словно чаинки в холодном размешанном чае. Смотрю на них, а думается о другом…

 Отношения меж двумя порой как книга, своего размера и возраста. Начинается она с немного трудной плотной для прохождения обложки. Вслед за нею, пройденной шелестят лёгкие быстрые страницы с иллюстрациями и без, привязанные то ли к дням, то ли к месяцам, годам и датам. Странички разные, одни узкие, быстро пролистанные, другие точно по границам обложки, аккуратно заполненные строчками в разных направлениях, иные же большие, с махристыми надорванными краями, или загнутыми углами и пометками на полях. Оглавление аккуратно напечатано в конце, когда всё уже проясняется, ведь не ясно в начале, а будет ли как таковой конец  у любой из историй; и если он есть — снова обложка. Тверда ли она, заполненная чувственным проникновенным прощанием в несколько актов, или же пустотела — молчание телефонов, надрыв и хмурая сердечная пустота… Всё по-разному… Во всём печаль.

***

Голубые сполохи в полу отражаются. Ветер входит мягкой поступью. Меж створок окна распахнутых белые танцовщицы. Дымчатые. Ближе к глазам поднесите лампаду. Фимиам не держат в медной посуде. Её не разбить. Где-то мальчик мой в шелках запутался. Глянцевитый цвет монист… Пречистый голову склонил на серый камень. Волосы чёрные на землю просятся. Как постичь Его?

Миллионной памятью обрастает день. Где отпевают город не застланный? Здесь сливается то, что сначала и то, что всегда. Лунный свет заключён в жемчуг. А в розовый? А в чёрный? Милый праведный ребёнок весь вечер были вы для нас распахнуты. Распаханы плоя под Сидоном. И пепел покрывает поля Копернаума. И жив Иерусалим — изменница и возлюбленная.

Глаз полон лик Господа. Света полон лик Господа. Любви полон лик Господа. Дух и Свет. Молоко праведности в сосудах всепрощения. Не отвернитесь же, те, кто выбирает пепси…

***

Бесконечный дождь идёт холодными ногами по холодной земле. И снизу вверх идёт дождь, и справа налево и слева в никуда, идёт бесконечный дождь по бесконечно холодной земле. И нельзя выразить сон или музыку словами. Можно только почувствовать их, когда холодными струйками небесная грусть стекает с потолка, и кружиться, кружиться в чёрном пространстве золотая печаль деревьев.

Крылья чаек застилают глаза, а на них чем-то голубым написано небо. Оно вливается в мои глаза, растворяя тело. А любовь смотрит на меня издали и не хочет уходить ни с чем. Пальцы мои ложатся на клавиши, и они предательски прилипают к ним. А по чёрному стеклу фортепиано скользит слеза, красная как роза, и, неизбежная как смерть.

***

Зов раздался так близко… Забилось сердце, замолкла кровь. Это был последний день.

Тьма обманчива. Она заставляет внимательно вглядываться в себя. Вглядываться до рези в глазах. Затаив дыхание. В предчувствии неведомо влекущей пустоты, наполненной скрытой жизнью и тайной сулящей откровения и взлёт к притаившимся звёздам. Даже если звёзды оказываются зеленоватыми могильными огнями, мерцающими в бездне. Но не стоит обольщаться. В пустоте порой не оказывается ничего кроме её самой. А тьма не подарит прозрения, ибо она, как известно извечный удел слепых. Бегите тьмы…

Земная любовь иногда уходит. Пламя былого костра рассыпается искрами. И эти искры  могут подняться в небо и стать для вас светлыми небесными звёздами, указывающими путь во тьме, либо теми же могильными огнями, несущими холод разочарования. Чем они станут для вас? Смиритесь ли вы в доброте и уважении? — Ответить на эти вопросы могут  лишь два слова — сила веры!

E. А. В.

Я всю свою жизнь искал лишь двух вещей. Любви земной и любви небесной. В этом и весь мой смысл, вся моя надежда и суть.

***

Каждый вечер, ночь или день мы отправляемся с перронов своих кроватей в путь сна. Вагончик едет по запутанной сети дорог. В переплетение путей и свивающихся порой направлений. По мирам и образам. И каждый раз выныривает на новом светлом перроне реальности, который, в первые секунды кажется ровно настолько же реальным как и сон из которого он держал путь. От закатов к рассветам. От расссветов к закатам. Мы обязательно встретимся на полустанке. Я знаю.

***
Ладонь моя на белый лист ложится.
Тепло её почувствуешь, – коснись, коснись листа
И, что должно случиться, то случится.
Мы встретимся в подножии Креста.
Ворвётся свет сквозь сомкнутые веки…
Ты снова здесь… А где реальность сна?
В заветный том твоей библиотеки
Войдёт тепло руки моей с листа…

***
(песня)
Спит королева серебряный волк
Чернью ей пишет на веках молитвы
Волосы гладит пушистым хвостом.
Сны навевает о скрипках разбитых.
Спит королева под лунным лучом
Чуть приоткрыты и девственны губы.
Замок старинный увитый плющом
Выточен ветром из старого дуба.
Бархат кровавый на царственный трон
Вышит руками прекраснейшей девы.
Кто был тот рыцарь, сражённый мечём,
Певший о волке и снах королевы?

Любовь

«Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я
возлюбил вас.
Нет больше той любви, как если кто положит душу свою
за друзей своих». (Иисус).
(Евангелие от Иоанна, 15:12,13)

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а
любви не имею, то я - медь звенящая или кимвал
звучащий. Если имею [дар] пророчества, и знаю все тайны, и имею
всякое познание и всю веру, так что [могу] и горы
переставлять, а не имею любви, - то я ничто.
И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на
сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой
пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не
завидует, любовь не превозносится, не гордится,
не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не
мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине;
все покрывает, всему верит, всего надеется, все
переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества
прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем;
когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти,
прекратится…
(1 послание Коринфянам, 13:1-10)

***

Рассекая волны, плывёт неустрашимый кораблик нашей мечты.

На чёрном небе загораются звёзды, и путь за горизонт расцвечен тайной нежностью в безбрежном солёном океане. А выше, над самым куполом небес поют светлые ангелы, и плачут и смеются под неусыпным любящим оком.

Жизнь мотыльков родившихся солнечным утром уже на исходе и бури и ураганы и шторма по всей земле стихают, смиряются перед тихими снами. Кто-то зажигает тишайшую, но яркую свечу молитвы, и она соединяет землю с небесными горизонтами, с тем миром, для которого мало даже самой смелой и светлой мечты. Как счастлив был тот, кто покачивал тебя в мягкой колыбели! Как величественно улыбаясь от гордости кормила тебя мать, вся, превращаясь в белое тёплое молоко! Какие волшебные песни она пела тебе! И тогда, вбирая молоко полным ртом, ты училась полной грудью вбирать в себя ЛЮБОВЬ. А, я всегда был неподалёку.

***

  На западных холмах живёт человек с фиолетовой кожей. Он носит белые шёлковые рубашки и играет на золотой трубе. Недалеко от своего маленького домика, утопающего в яркой траве он выкопал колодец, и колодец наполнился молоком. Рано ночью фиоловек выходит за порог и черпает пригоршнями молоко из колодца. Белое молоко в фиолетовых ладонях… Не расплескать бы!

    СВЕТ! СВЕТ! СВЕТ!

А лепестки, твоей руки касаясь — тлели, торопились, таяли тихо.

Воздушные вихри сиреневели, снились, сияли и скатывались в ласку лёгких ладоней, — там линии, линии…

Отражались, нежились, черкали чистоту предвестиями.

Верили зрачки, что тьма за ними — бесконечность, слабость, ситцевые цветочки промелькивали задорно у кроны солёной солнечной солистки…

Сцепиться, слиться, силой сонной стоять и слушать снег.

Заставить посудой стол, принять простуду спасением, сладость сновидения спрятать в душистом белье, растереть по волосам и впитать до следующего наступления нас ли, сна ли…

Далёкие дали удлинялись, убегая, бокового зрения охлаждением обиженные…

Ладно, ладанно, ладонно, только втеплитесь в память, берегите себя…

Берегите Её. Всё берите, но не бросайте… Я выплачу за неё. Хотите выкуп? Хотите слезами? Хотите хрустом хрупким хрусталя?

Ломайте сумрак, Ангелы! Ангелы! Не меркните над нами!

СВЕТ!!! СВЕТ!!! СВЕТ!!!

***

Стол накрытый дорогой серебряной посудой тускло поблёскивал, отражая свет свечей, заботливо зажжённых её рукой. Старинные резные стулья ждали гостей. Но тщетно… Из распахнутого в ночь окна в комнату вливалось изумрудное, светящееся изнутри море. Оно тёплыми волнами подкатывалось к столу и шевелило края наполовину вымокшей скатерти.

Я ждал её… Как всегда неизменно ждал. Может быть, я видел её когда-то, в мгновенье озарённой проблеском уличных фонарей, и ушедшей в никуда, перевернув за этот миг всё внутри.

Ладонью, лежащей на столе, я, вдруг почувствовал, как белая шёлковая материя под рукой зашевелилась и стала убегать из под неё. Слабый росток с зелёными листочками пробился к слабому свету в самом центре стола. И, рос всё выше, выходя из под контроля уснувшей реальности. Росток на глазах превращался в могучее дерево, которое устремилось к звёздам забыв обо мне.

Солнце, которого не случилось.

        Я начал бы со слова «белое». Ещё, наверное, пару лет назад я начал бы именно с этого  слова. Но своими подслеповатыми глазами я уже не могу разглядеть это истаявшее белое. Чтобы заглянуть за край нужно дорасти до кромки глухих перил, за которые при удачном результате так трудно удержаться и не полететь. Вниз или вверх, но полететь. И как не странно «пьедестал» рифмуется с «пьёт и стал…».

Чёрные волосы с нестарческой проседью. Огромные глаза меж ресниц-струн. Распахнутая настежь грудь, одинаково доступная листве и снегу приносимому ветром. А протянешь к ней дрожащую ладонь, давно ставшую символом жизненной неполноты и упадёт в неё тёплое рубиновое сердце. Бери, тепло его растопит смёрзшуюся землю у твоих ног, и ты дорастёшь до края и, наконец, заглянешь в тот далёкий близким мир. Он тоже твой. И ты догадывался об этом и много лет страдал от невозможности простить непростимое. Многие покинули тебя, хотя они не знали, что именно тебя они покидают и летят…летят…

И пусть некоторые пьют, наливая в стакан на два пальца, другие всегда будут наливать на два сердца. А солнце сегодня так и не настало. И не свершилось. И нежность бесполезно валяется в пыльном углу. Но само то, что она есть, говорит «Да!».

Оставил её вчера одинокую, перегнулся через перила и полетел на неокрепших крыльях прямо в грозу. И холодно и тоскливо и вода срывается в никуда, назад. И летел  совсем низко. Волочился над мёртвыми проводами Её величества — ночи. Заденешь перьями и повиснешь беспомощно вниз теми, что видят. А чуть позже и этого непонятого, до сих пор, дара лишусь. Вот так, врастать с неба в землю совершенно не хочется. Если б иначе…

Знаю, дом у меня там, на небе есть мой дом! Но искать его, смысла нет. Особенно в грозу. Я летел не за этим. Я искал синее. То, что отзывается во мне тем, чему адекватного названия я дать пока так и не сумел.

Лететь было всё труднее и труднее, и порой холодные капли казались острозаточенным частоколом, на который приходилось натыкаться во тьме постанывая от боли. И вот тогда повинуясь подсознательному стремлению к смерти в тёплой постели во сне, я начал подумывать: — а может нежность моя тоже имеет хотя бы один синеватый оттенок? Но в результате образных сопоставлений, мне, грешному, нежность навязчиво предлагала свой чудный образ в цветах нежно-тёплых, телесных.

У меня был выбор. Выбор есть почти всегда. И я решил вернуться и громко захлопнуть за собой оконную раму, что всё равно менее надёжна, чем веки. Вспомните беспомощность мертвецов, с неприкрытыми веками…. Почти каждый видел это.

Сегодня я вернулся. Вернусь ли завтра? Нежность моя ответь мне… Ответь мне…. Ответь!

***

Сон. Явь. Ни кто не заметил

Как ночь озарилась светом.

Сон. Явь. Ни кто не услышал

Как страх говорил с поэтом.

Он залил вином безучастную зиму.

Он залил вином крик свой летом.

Сон. Явь. Ни кто не услышал

Как страх говорил с поэтом.

Пытаясь укрыться обрывками неба

Он вышел на холод раздетым.

Деревья бросали вниз листья,

Как нищему в шляпу монеты.

Сон. Смерть. Ни кто не увидел,

Как приняли тени поэта.

Сон… Явь… Смерть…

***

Сестре посвящаю.

(Песня)

Ты войдёшь со мной в сон прекрасный мой

Где растут цветы на стенах старых башенок дворца.

Мы пойдём туда, где течёт вода

Охлаждающая яростью горящие сердца.

Ты войдёшь со мной в сон прекрасный мой.

Нас обнимут крылья ангелов, где снег летит в глаза.

Слёз твоих росой ты меня умой.

Станет морем в этом мире даже малая слеза.

Растопи слезой ледяной покой.

Путь любви, всегда, дорога без начала и конца.

Медвяной настой будем пить с тобой.

И желать лишь только света и небесного венца.

(27 декабрь 1995 г.)

***

Надейся! Надейся! Надейся и Верь!

Тебе ДАРОВАЛИ так много потерь!

В пылинке Вселенная! Бог это Свет!

И, нет оправданья отчаянию нет!

Ведь, вверх поднимается каждый росток.

И смерть - лишь начало! А, жизнь, лишь исток!

***

В далёкой сказочной долине

Где сотни рек берут исток

Цветёт наверно и поныне

Любви прекраснейший цветок.

Когда-то в мертвенной пустыне

Всевышний посадил росток.

Цветёт он в зной, зимой не стынет,

И светел каждый лепесток.

И сотни ангелов слетались

К цветку тому и в все концы

Долины мрачной разбросали

С цветка того златой пыльцы.

Под ветром всколыхнулись травы,

Чудесно всё ожило вдруг,

Холмы и реки и дубравы

И Солнца в небе ясный круг.

И был огонь, была гордыня,

И на кресте алеет кровь…

Но жив цветок, цветёт доныне.

Бессмертна Вышняя Любовь.

***

По кирпичам я складываю церковь.

Из золота рождённый листопад…

Как будто в чём-то виноват,

Я становлюсь пред вами на колени,

И поднимаюсь ночью по ступеням

В тот храм, что выстроил я много лет назад.

В святилище моём давно нет двери.

Не нужно в спешке подбирать ключи.

Душа всегда открыта для любви

И для того, кто хоть немножко

Может верить,

Обнять меня и больше не уйти.

Размытые слова, растаявшие лица…

Заносит летом сад мой снегопад.

И снегом старый дом объят…

Прости, я не успел с тобой проститься

В сугробах белых яблоневый сад.

Поставить точку не имеют права!

Поставят памятник, по мне, могильный крест.

Вольюсь я в тишину родимых мест

И буду ветрам вечною забавой.

Потешься надо мной старик Норд-вест.