Вера в Бога включает в себя не только уверенность в Его существовании, но и полное доверие к Нему... Причащение всех одной ложкой, а по церковному она называется – Лжицей, из одного Потира является древней практикой Православной Церкви. 

«Со страхом Божиим и верою приступите!» — возглашает священник, вынося на амвон из алтаря Чашу. 

Православные причащаются. И кто-нибудь обязательно предпримет попытку снять частичку Тела Христова, пропитанного Христовой же Кровью, одними лишь зубами, стараясь во что бы то ни стало не коснуться латунной Лжицы губами. Любой священник сталкивается с подобным явлением брезгливости. Люди боятся заразы. «Вдруг какую-нибудь болезнь подцепят»? Они не понимают, что мы принимаем Творца вселенной, Самого Бога. 

А у многих крещёных эта практика причащения сегодня и вовсе вызывает отторжение. Потому как негигиенично. Микробы, вирусы, кто-то чихает, кто-то кашляет, у кого-то вообще, может быть, СПИД, а он об этом даже не знает. 

По этой причине большинство членов Церкви Христовой не приступают к самому главному Таинству, о котором свидетельствует Сам Господь: «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день» (Ин.6:53-54). 

Возникает щекотливая ситуация, когда христианин избегает вечной жизни, опасаясь подхватить опасную инфекцию и, возможно, лишиться жизни земной, временной. Действительно, на самом деле довериться Богу очень сложно, когда речь идёт о собственном здоровье и, тем более, жизни. Вера в Бога включает в себя не только уверенность в Его существовании, но и полное доверие к Нему. А тут встаёт между человеком и Богом микробиология. Наука, как ни крути. 

Микробов и вирусов действительно полно в любом храме. Но факт состоит в том, что за всю историю Православной Церкви не было не одного случая, чтобы кто-нибудь заразился какой-либо болезнью через общее причащение. Священники и диаконы, после причащения народа, этой же лжицей, употребляют остатки святого Причастия из Святой Чаши, и не брезгуют и не заражаются. Причём этот процесс чаще всего доступен для созерцания всем прихожанам, ведь самый удобный момент для этого — после заамвонной молитвы. Царские Врата открыты, клирос поёт 33-й псалом, священнослужитель стоит у Жертвенника, доедая и допивая всё содержимое Потира. В данном случае диакон или священник — живой маркер, ходячий носитель статистики распространения инфекции через общую Чашу и Лжицу. По всем правилам, установленным наукой, духовенство должно просто выкашиваться заразой из строя здоровых людей и штабелями укладываться в инфекционные больницы. Да и жить должны недолго, чего уж там. 

Более того, священники причащают не только в церквях, но и в тюрьмах, и в туберкулёзных диспансерах! А там чем только не болеют. И ни одного случая заражения! 

Но факт состоит в том, что за всю историю Православной Церкви не было не одного случая, чтобы кто-нибудь заразился какой-либо болезнью через общее причащение. 

Почему не срабатывает наука? Неужели могли ошибиться врачи и биологи? 

Ответ на этот трудный вопрос лежит вовсе не в области знания, но в области веры человека, который, будучи христианином, доверяет себя своему Творцу и Спасителю. Господь действует благодатью в храме. 

Причастие, которое дается в ложечке является чистейшим, святым даром Божиим. Кровь Господа и его тело подобно огню, убивает все микробы. 

Архимандрит Амвросий (Юрасов) в своей книге «О вере и спасении» приводит такой пример. Одна женщина - микробиолог Ника Ивановна Стрельцова - поначалу была невоцерковленной. Приехала в монастырь, набрала святой воды и про нее забыла. Вспомнила, когда прошло уже больше года. Как микробиологу ей было интересно узнать, что стало с водой. Стала она ее под микроскопом изучать и увидела, что в воде совсем нет микробов, вода стерильная. 

После этого случая пришла она в храм, смотрит: все прикладываются к иконе. Подошла поближе и увидела, что икона вся зацелована, а тут еще старичок подошел, долго перед иконой стоял, после него на стекле большое пятно осталось. Женщина взяла ватку и незаметно стерла это пятно. Пришла в лабораторию и ватку под микроскоп, подумала: «Вот сейчас увижу колонии микробов». Но под микроскопом ватка оказалась стерильной, абсолютно чистой. Стрельцова глазам своим не поверила, но это было так. Потом она взяла другую ватку и протерла картину, которая висела у нее в лаборатории. Посмотрела в микроскоп, а там микробы кишмя кишат. Так она опытно поняла, что в церкви все нечистое Святым Духом попаляется. Дух Святой животворит и все приводит в порядок, в гармонию. 

Чтобы укрепить свою веру нужно каждый день читать Евангелие, в котором описано много чудес Господа нашего Иисуса Христа. К нему прикасались прокаженные люди и Он от них не заражался а напротив – исцелял их. 

прот. Сергий Адодин

 

Чтобы исцелиться от греха, человеку приходится терпеть страшную муку. 

Вот кто-то тебя раздражает, и попробуй изо дня в день не раздражаться. Ну для начала хотя бы не подавай виду, что он тебя раздражает, не бросай гневных взглядов, пусть у тебя голос не дрожит, старайся говорить спокойно - и ты увидишь, какая это мука. Гораздо проще его оттолкнуть, наговорить ему дерзостей, нахамить как-нибудь - и сразу на душе будет приятно, потому что бес, который возбуждает в душе раздражение, ослабит свое давление. Он ждет, когда мы согрешим, вляпаемся в грязь, - и тогда немножко отпустит. А потом начнется опять сначала, и так бесконечная игра: он нас раздражает, мы злобу сорвем, нам полегчает. Завтра опять раздражает, и так без конца. 

И это будет продолжаться не только до самой смерти, но и после смерти, потому что свое раздражение мы унесем и туда, в тот мир. И эту муку, которую мы терпим, допустим раздражение - а таких мук у нас бесчисленное множество, - мы будем терпеть вечно. Вот это и называется вечный огонь, вот это и называется ад. 

Здесь-то он тебя раздражает - ты злобу сорвал, и полегчало. А там это невозможно, там раздражение будет в тебе кипеть, а сорвать его будет не на чем. Поэтому адская мука, она в тысячу крат сильнее. 

А Христос предложил нам другой путь: вообще освободиться от раздражения, достичь такого состояния души, когда нас ничто не раздражает: никакой человек, ни погода, ни низкий оклад, ни то, что прохудился ботинок, вообще ничто, - когда мы ровны и спокойны. И не потому, что нам на все наплевать, а потому, что через терпение мы достигли смирения. 

Как достигается, допустим, победа над раздражением? Только терпением и молитвой, только постоянным воздержанием: вот умру, а не буду раздражаться. А если во мне все-таки закипает раздражение, я начинаю молиться Богу до тех пор, пока оно не уйдет. И так буду делать сегодня, завтра, послезавтра, десять лет, двадцать лет, тридцать, сорок - пока раздражение не исчезнет. И так буду поступать с каждым грехом, который я обнаружу в себе. 

Какая это страшная мука, какой тяжелый труд, особенно для человека, который впервые в церковь пришел уже в годах! Когда ребеночек маленький, ему легко победить в себе многие грехи. Поэтому хорошо, когда ребеночка с младенчества в церковь папа с мамой приносят. А когда человек пришел в церковь впервые в пятьдесят лет и каждый грех у него - это не просто стебелечек, а вот такое дерево, попробуй это вырви из сердца. 

Сколько нужно труда! Для многих это уже бесполезное дело. Остается только надеяться на милость Божию, на то, что Господь Сам спасет, послав какую-нибудь скорбь, какую- нибудь болезнь, трудность. Ну вот, например, настолько человек привык вкусно кушать, что видит грибочки соленые - и не в состоянии удержаться. Казалось бы, какой пустяк: ну не ешь, и все. Но это просто для того, кто уже постился, кто тренировался в воздержании, а для него это страшная мука. И Господь, умилосердившись над ним, посылает ему язву какую-нибудь или холецистит, при котором грибы есть категорически нельзя: съешь грибочек, и будет приступ. И человек выправляется - как бы палкой. 

То, что мы не можем доделать в силу своей немощи, Господь по милости Своей Сам выправляет, давая нам вот такие лекарства. Правда, они горькие и трудные, но если мы хотим душу свою спасти от греха, получить свободу, то мы должны это принимать. 

Поэтому то, что с нами случается, все скорби, болезни, надо принимать с радостью, надо жадно пить чашу страданий, потому что это исцеляет нас от греха. Хотя бес нам все время шепчет: уклонись от страданий, найди какой-то выход, чтобы тебе только не страдать. Он хочет внушить, что нам будет хорошо, только если мы будем беса тешить, но на самом деле он обманывает нас. 

Сколько вечером ни съешь, хоть целый грузовик еды, завтра будешь еще больше хотеть есть. Это закон. Чем больше человек спит, тем больше у него потребность во сне. Чем больше человек пьет, тем больше ему надо пить. Чем больше он блудит, тем больше ему надо блудить. Чем больше у него денег, тем все больше, и больше, и больше ему надо. 

прот. Димитрий Смирнов

 

Верочка была больна. Больна серьёзно и неизлечимо. Врачи говорили, что с этой болезнью долго не живут. Не более восемнадцати лет жизни пророчили они ей. Какая-то страшная болезнь крови — всё, что знала она. Постоянной тупой, ноющей болью всё чаще и чаще вырывалась болезнь наружу, и тогда темнело в глазах и барабанным боем било в голове, отзываясь в каждой клеточке тела. С каждым разом обследования в больнице становились всё более длинными и утомительными. 

Вера, как и все дети, ходила в школу, хотя быстро уставала и иногда ничего не могла запомнить. А вечерами прибегала на занятия в студию и рисовала, с увлечением слушая учительницу. 

Однажды, во время каникул, ребята из студии поехали в монастырь на экскурсию. Обыкновенные дети, почти ничего не слышавшие о вере, и учительница, только-только пытающаяся что-то узнать. Ехали в первый раз. 

В монастыре их радушно приняли, покормили в трапезной. Экскурсовод-семинарист все рассказал и показал, отвечая на детские вопросы. Решили этим же вечером и уехать. Но… человек предполагает, а Бог располагает. Сломался автобус, и они остались на вечернюю службу. 

У Господа ничего случайного не бывает. И этот день в монастырь привезли частицу мощей святой великомученицы Екатерины. Перед службой матушка Мария, узнавшая от учительницы о неизлечимой болезни девочки и, шепнула: “Помолись святой Екатерине, только верь и молись. Ты же Вера…” 

Шла служба. Диакон возглашал: “Миром Господу помолимся”. Читали что-то не совсем понятное. И только одна мысль билась в голове: “Святая Екатерина, моли Бога о мне!” Вот и Вера подошла к аналою, где в ларце находилась частичка мощей святой. Приложилась. Батюшка нарисовал маслом на лбу крестик. Отошла в сторонку… 

И вдруг вокруг зажглись немерцаемым пламенем тысячи свечей… И тишина… Все застыли, словно слившись в молитве в единый огненный вихрь. Бездонная тишина и душевный мир. “Свете тихий…” — вспомнились слова из песнопения. 

…Дети возвращались домой. Золотом осени горела вечерняя заря, длинным прощальным криком звенела журавлиная стая, гасли звуки монастырских напевов, таяли колокольные звоны. Вера прощалась с монастырём. Нет, не прощалась, а говорила “до свиданья”, чувствуя, что ещё не раз вернётся сюда. 

Осознание того, что произошло, придет позже. Врачи тщетно будут искать следы болезни, не веря анализам и показаниям приборов, снова и снова проверяя их. Начиналась новая жизнь — с верой. 

Борис Ганаго

 

В январе к Антоновне пришел климакс. Поначалу никаких особых проблем это событие не принесло. Не было пресловутых приливов и отливов, потливости, учащенного сердцебиения, головных болей. Просто прекратились месячные и все: здравствуй, старость, я твоя! 

К врачу Антоновна не пошла, и так много читала и знала что к чему. Да и подруги о себе часто рассказывали, делились ощущениями. Тебе, говорили, Антоновна, крупно повезло. Это же надо, так легко климакс переносишь! 

Как сглазили подруги. Стали вскоре происходить с Антоновной странные вещи. Понимала она, что это гормональные изменения в организме, которые бесследно не проходят. Отсюда, наверное, и беспричинная смена настроения, и головокружение, и слабость. 

Все труднее стало Антоновне наклоняться к внучке Лизоньке, аппетит пропал, спина болеть стала как-то по-новому. По утрам часто отекало лицо, а по вечерам — ноги. Какое-то время на свои недомогания Антоновна особого внимания не обращала. Первыми забили тревогу невестки: какая вы, мама, квелая стали, бледная. Сходите к врачу, сделайте УЗИ, не тяните, с такими делами не шутят! 

Антоновна молчала. Сомнения, что с ней что-то неладно, и так уже давно поселились в ее душе. А тут еще стала сильно болеть грудь, ну просто огнем горит, не дотронуться. Низ живота тянет, спать не дает. Часто бессонными ночами под мерное похрапывание мужа, лежала Антоновна на спине, уставившись в потолок, и тихо плакала, думая о будущем и вспоминая прошлое. 

Ну как же не хотелось ей умирать! Ведь только пятьдесят два еще, до пенсии даже не дотянула. С мужем дачу начали подыскивать, решили на природе побольше побыть. Сыновья такие замечательные, на хороших работах. Невестки уважительные, не дерзят, помогают седину закрашивать, советуют, что из одежды купить, чтоб полноту скрыть. 

Внучка единственная, Лизонька, просто золотая девочка, не нарадоваться. Фигурным катанием занимается, в первый класс осенью пойдет. Рисует хорошо, уже вязать умеет – бабушка научила. 

Как же быстро жизнь пролетела! Кажется Антоновне, что и не жила еще совсем. Вот младшего сына только что женила, еще детей от него не дождалась, а тут болезнь, будь она неладна! Утирала Антоновна горячие слезы краем пододеяльника, а они лились и лились по ее щекам. По утрам под глазами образовывались синие круги, лицо потемнело, осунулось. 

*** 

Кое-как пережила Антоновна весну и лето, а к осени совсем ей плохо стало. Одышка, боль в спине страшная почти не отпускает, живот болит нестерпимо. Решилась, наконец, Антоновна записаться на прием к врачу и рассказать о своих страданиях мужу. 

В женскую консультацию Антоновну сопровождала почти вся семья. Муж, Андрей Ильич со старшим сыном остался в машине, а обе невестки ожидали ее в коридоре. 

С трудом взобравшись на смотровое кресло и краснея от неловкости, Антоновна отвечала на вопросы докторши: когда прекратились месячные, когда почувствовала недомогание, когда в последний раз обследовалась. Отвечала Антоновна долго, успела даже замерзнуть на кресле, пока докторша заполняла карточку, мыла руки, натягивала резиновые перчатки. 

Докторша осматривала Антоновну основательно, все больше хмурясь и нервничая. Потом бросила короткое «одевайтесь» и подсела к телефону. Антоновна трясущимися руками натягивала непослушную юбку и с ужасом слушала разговор докторши. 

— Онкодиспансер? – кричала та в трубку. – Это из пятой. У меня тяжелая больная, нужна срочная консультация. Срочная! Да, да… Видимо, последняя стадия. Я матки не нахожу. Пятьдесят два… Первичное обращение. Да, не говорите… Как в лесу живут. Учишь их, учишь, информация на каждом столбе, а лишний раз к врачу сходить у них времени нет. Да, да, хорошо, отправляю. 

Закончив разговор, докторша перешла к столу и стала оформлять какие-то бумаги. 
— Вы сюда одна приехали, женщина? 

— Нет, с мужем, с детьми, на машине мы, — тихо ответила Антоновна онемевшими губами. Только сейчас почувствовала она сильнейшую боль во всем теле. От этой боли перехватывало дыхание, отнимались ноги, хотелось кричать. Антоновна прислонилась к дверному косяку и заплакала. Акушерка выскочила в коридор и крикнула: 

— Кто здесь с Пашковой? Зайдите! 

Невестки вскочили и заторопились в кабинет. Увидев свекровь, все поняли сразу. Антоновна плакала и корчилась от боли, словно издалека доносились до нее обрывки указаний докторши: немедленно, срочно, первая больница, онкология, второй этаж, дежурный врач ждет… Вот направление, вот карточка… Очень поздно, сожалею… Почему тянули, ведь образованные люди… 

В машине ехали молча. Андрей Ильич не стесняясь шмыгал носом, время от времени утирая слезы тыльной стороной ладони. Сын напряженно всматривался на дорогу, до боли в пальцах сжимая в руках руль. 

На заднем сидении невестки с двух сторон поддерживали свекровь, которую покидали уже последние силы. Антоновна стонала, а когда боль становилась совсем нестерпимой, кричала в голос, вызывая тем самым у Андрея Ильича новые приступы рыданий. 

Иногда боль на несколько мгновений утихала, и тогда Антоновна успевала увидеть проплывающие за окнами машины пожелтевшие кроны деревьев. Прощаясь с ними, Антоновна мысленно прощалась и с детьми, и с мужем, и с внучкой Лизонькой. Уж не придется ее больше побаловать вкусными пирожками. А кто теперь поведет ее в первый класс, кто встретит родимую после уроков? Кто обнимет ее крепко-крепко, поцелует, восхитится ее первыми успехами?.. 

*** 

В диспансере долго ждать не пришлось. Антоновну приняли сразу. Семья в ужасе, не смея присесть, кучкой стояла у окна. Андрей Ильич уже не плакал, а как-то потерянно и беспомощно смотрел в одну точку. Невестки комкали в руках платочки, сын молча раскачивался всем телом из стороны в сторону. 

В кабинете, куда отвели Антоновну, видимо, происходило что-то страшное. Сначала оттуда выскочила медсестра с пунцовым лицом и бросилась в конец коридора. Потом быстрым шагом в кабинет зашел пожилой врач в хирургическом халате и в бахилах. Затем почти бегом туда же заскочило еще несколько докторов. 

Когда в конце коридора раздался грохот, семья машинально, как по команде, повернула головы к источнику шума: пунцовая медсестра с двумя санитарами быстро везли дребезжащую каталку для перевозки лежачих больных. Как только каталка скрылась за широкой дверью кабинета, семья поняла, что это конец. Андрей Ильич обхватил голову руками и застонал, невестки бросились искать в сумочках сердечные капли, у сына на щеке предательски задергался нерв. 

Внезапно дверь кабинета снова распахнулась. Каталку с Антоновной, покрытой белой простыней, толкало одновременно человек шесть-семь. Все возбужденные, красные, с капельками пота на лбах. Бледное лицо Антоновны было открыто. Ужас и боль застыли в ее опухших глазах. Оттолкнув невесток, Андрей Ильич бросился к жене. Пожилой врач преградил ему дорогу. 

— Я муж, муж, — кричал Андрей Ильич в след удаляющейся каталке. — Дайте хоть проститься. Любонька, милая моя, как же так, мы же хотели в один день… 

— Дохотелись уже, — медсестра закрывала на задвижку широкую дверь кабинета. – Не мешайте, дедушка, и не кричите. Рожает она. Головка вот-вот появится... 

*** 

В родильном зале было две роженицы: Антоновна и еще одна, совсем молоденькая, наверно, студентка. Обе кричали одновременно и так же одновременно, как по приказу, успокаивались между схватками. Вокруг каждой суетились акушерки и врачи. Пожилой профессор спокойно и вальяжно ходил от одного стола к другому и давал указания. 

— И за что страдаем? – спросил профессор у рожениц во время очередного затишья. 

— За водку проклятую, она во всем виновата, зараза, — простонала студентка. 

— Ну, а ты, мать? — обратился профессор к Антоновне и похлопал ее по оголенной толстой ляжке. 

Антоновна помолчала немного, подумала, а потом тихо, ибо сил уже не было совсем, прошептала: 

— Да за любовь, наверное. За что ж еще? Вот день рождения мой так с мужем отметили. Пятьдесят второй годок. 

*** 

Акушерка вышла из родильного зала довольная и исполненная важности. Будет что подружкам рассказать – не каждый день в наше время бабушки рожают. 

— Пашкова Любовь Антоновна. Есть родные? 

— Есть, — хором ответила семья, делая шаг вперед. 

— Поздравляю, — с откровенным любопытством разглядывая мужскую часть семьи, сказала акушерка. — А кто отец-то будет? 

— Я, — хрипло, не веря еще всему происходящему, прошептал Андрей Ильич. 

— Он, – одновременно ответили невестки, указывая на свекра. 

– Обалдеть, — не удержалась от эмоций акушерка и добавила уже с явным уважением. — Мальчик у вас. Три пятьсот. Рост пятьдесят один сантиметр. Еще бы часик и неизвестно, что было бы… К самым родам поспели. Вот чудеса так чудеса. Зачем только в онкологию везли, не понимаю...

 

Жена О., вполне здоровая и видная женщина, уже имевшая троих или четверых детей, была еще раз беременна и готовилась стать матерью следующего ребенка. 

И вдруг что-то случилось. Женщина почувствовала себя скверно, температура поднялась до сорока, полнейшее бессилие и незнакомые ей дотоле боли нестерпимо мучили ее в течение уже многих дней. 
Были вызваны, разумеется, лучшие врачи и акушерские светила Москвы, в коих, как известно, никогда не было недостатка в городе пироговских клиник. 

— Не дай Бог, что творится у дяди! — Сказала мне утром Саша Т., встретившись со мною как всегда в полковом манеже на офицерской езде. — Лиза при смерти. Вчера был консилиум профессоров… Если сегодня не сделают какого-то кесарева сечения и не вынут из нее труп младенца — Лиза умрет. Дядя в отчаянии. Мама сидит неотлучно у них, в доме — ужас и смятение… 
— Пока все по-старому… — шепотом сообщил нам старый слуга. — Барыня вся в жару и в бесчувствии… Только резать себя сегодня не дозволили… Просят сначала батюшку из Кронштадта. Послали телеграмму. 

Вечером того же дня из Кронштадта пришла краткая депеша: «Выезжаю курьерским, молюсь Господу. Иоанн Сергиев». 

Отец Иоанн Кронштадтский уже и раньше хорошо знал семью О. и бывал у них в доме во время своих проездов через Москву. И вызванный телеграммой, он уже на другой день около полудня вошел в квартиру О. на Мясницкой, в которой к этому времени собралась целая толпа родственников и знакомых. 

— Где Лиза? — спросил отец Иоанн, обычной торопливой походкой входивший в гостиную. — Проводите меня к ней, а сами все оставайтесь здесь и не шумите. 

Отец Иоанн вошел в спальню умирающей и плотно закрыл за собою тяжелые двери. 

Потянулись минуты — долгие, тяжкие, сложившиеся под конец в целые полчаса. В гостиной, где собралась толпа близких, было тихо, как в могильном склепе. 

И вдруг двери, ведущие в спальню, с шумом распахнулись настежь. 

В дверях стоял седой старик в пастырской рясе, с одетою поверх ее старенькою епитрахилью, с редкою всклокоченною седенькою бородкой, с необычным лицом, красным от пережитого молитвенного напряжения и крупными каплями пота. 

И вдруг почти прогремели слова, казавшиеся страшными, грозными, исходившими из другого мира. 

— Господу Богу было угодно сотворить чудо! — произнес отец Иоанн. — Было угодно сотворить чудо и воскресить умерший плод! Лиза родит мальчика… 

— Ничего нельзя понять!.. — смущенно сказал кто-то из профессоров, приехавших к больной на предмет операции, спустя два часа после отъезда отца Иоанна в Кронштадт. — Плод жив. Ребенок шевелится. Температура спала на 36,8. Я ничего, ничего не понимаю… Я утверждал и утверждаю сейчас, что плод был мертв и что уже давно началось заражение крови. 

Ничего не могли понять и другие светила науки, кареты которых то и дело подкатывали к подъезду. 
Тою же ночью г-жа О. благополучно и быстро разрешилась совершенно здоровым мальчиком, которого я немного раз впоследствии встречал у Т. на Каретно-Садовой ул. в форме воспитанника Катковского лицея. 

И. К. Сурский: “Отец Иоанн Кронштадтский”.