"КАКИМ СУДОМ СУДИТЕ, ТАКИМ БУДЕТЕ СУДИМЫ" ( Мф. 7.2.)
Вопрос: Борюсь с этим изо всех сил, но преодолеть не в силах, мысли осуждения, как тараканы в голову лезут. В метро, на работе, в ХРАМЕ! Начинаю читать Исусову молитву -отпускает, но не надолго...
Сама вся в грехах, а других судить все лезу
ЧТО ДЕЛАТЬ!? КАК ПОБОРОТЬ ЭТО?
Ответ: Есть хороший способ.. Носите всегда с собой зеркальце.. И когда захотите о ком то что - то сказать или подумать осуждающее - сперва посмотрите на себя в зеркальце : если за спиной есть крылья, а голова окружена сиянием - смело высказывайте осуждение .
|
ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА.... МНЕ ДОВЕЛОСЬ БЫТЬ СВИДЕТЕЛЕМ УДИВИТЕЛЬНОГО СЛУЧАЯ. На лавочке около детской площадки мы беседовали с одной женщиной. Вдруг она увидела, как ее малыш побежал наперерез летящим тяжелым качелям. Времени не было даже на один шаг, на взмах руки. Удар был неизбежен, а дальнейшее настолько ясно, что кто-то из стоявших рядом закрыл лицо руками, кто-то вскрикнул.
Но для матери это последнее мгновение словно расширилось, и она успела произнести: "ПРЕСВЯТАЯ БОГОРОДИЦЕ, СПАСИ, СОХРАНИ И ПОМИЛУЙ!" Произнесла эти слова не в спешке, спокойно и внятно. И даже добавила почему-то в конце, после паузы: "ПОЖАЛУЙСТА".
Малыш поскользнулся, голова его чуть наклонилась, и железная рама качелей с детьми пронеслась над ним, чуть растрепав его льняные волосы.
Протоиерей Сергий Николаев Один моряк, воевавший на Балтийском море с фашистами, оказался в ледяной воде. Он взрывал вражеские корабли, теперь взорвали его катер. Никого не осталось. Погибнет и он.… Надеяться не на что. Разве только на чудо. Но всю жизнь он считал, – да и учили его в Московском университете, а там такие знающие профессора, – что чудес не бывает, что Бога нет, все это враки и выдумка неграмотных дураков или жуликов.
В эти минуты ему вспомнилась любимая бабушка, которая в детстве говорила совсем другое: "Ты только скажи: Отче наш. Назови Бога своим Отцом. А Отец оставит ли в беде Свое дитя?"
И моряк, с трудом вспоминая слова молитвы, из последних сил шептал: "Отче наш, Сущий на небесах! Да святится Имя Твое..."
Не успел моряк дочитать молитву до конца – туман неожиданно расступился, показался советский корабль, случайно оказавшийся в этом районе. И это избавление от неминуемой смерти, да еще после того, как он прочитал молитву, показалось ему настолько чудесным, что моряк поверил в Бога.
ЧУДО С ПАРАШЮТОМ
В Бога я не верил. Когда наступило время сборов в армию, моя мать, часто ходившая в церковь и молившаяся за меня, дала мне бумажку с написанной на ней молитвой и сказала: "Сынок, пусть она всегда будет с тобой". Впоследствии я узнал, что на бумажке был Девяностый псалом. Служить мне выпало в десантных войсках. В армии не разрешают иметь лишнее в карманах, и я зашил молитву в подкладку гимнастерки у левого плеча.
Первый прыжок с парашютом.
Не забуду того мгновения, когда, провалившись в бездну воздушного пространства, я дернул кольцо – и... парашют не раскрылся.
Я дернул кольцо запасного парашюта – он тоже не раскрылся.
Земля стремительно приближалась.
В эти считанные секунды я не мог, естественно, достать из гимнастерки мамину молитву и прочитать ее. Поэтому я только хлопнул по тому месту, где она была зашита, и закричал: "Господи, спаси меня!!!"
В ответ мне захлопал раскрывающийся парашют.
Потом будет все: расспросы начальства и друзей, мамина радость и мамины слезы, но прежде даже, чем я опустился на землю, я дал себе слово поступить в семинарию.
Впоследствии, окончив семинарию, я поступил в монастырь, теперь я иеромонах.
«БОГ СПАС!»
Большинство из нас, прошедших в школьные годы через пионерские и комсомольские организации, воспитано в атеизме. И далеко не каждый и не сразу приходит к вере в Бога. Многие не верят в то, что Иисус Христос – Бог, не верят в чудеса, сотворенные Им. Подай человеку чудо, да чтоб видел он его своими собственными глазами, – тогда он, может быть, и поверит в Бога. Примерно так же жил и я. Хотя крещен был в младенчестве, нательный крестик одел сознательно только около пяти лет назад. Церковь посещал раз в полгода, исповедовался и того реже. В своем автомобиле прикрепил иконку Божией Матери. Со временем перед каждой поездкой я стал молиться своими словами (не зная полагающихся традиционных молитв) Господу Богу и Божией Матери.
И вот однажды я подъезжал к крутому повороту. Скорость – чуть меньше сорока километров. Асфальт – мокрый после дождя. Встречный автомобиль, не вписавшись в поворот, вылетел на мою полосу – и столкновение почти "в лоб". От моего автомобиля целыми остались два задних колеса и правая задняя дверь.
Очнулся я уже после того, как меня вытащили из машины, выломав остатки двери. Увидев, в каком состоянии было водительское сидение, изумился: в каком же положении я там находился? Я отделался несколькими ушибами, а в кулаке моем каким-то образом оказалась зажатой иконка Божией Матери.
Как здесь не поверить?.. Бог спас!
|
Из воспоминаний патриарха московского Пимена: "Вот меня часто обвиняют в том, что я будто бы сотрудничал с советской властью. А я хочу спросить обвиняющих - а по чем вы судите? Я что, доносы на кого-то писал, комментарии к статьям Ленина издавал, с орденом Красной звезды по коридорам патриархии ходил? За мою жизнь я допустил всего три ключевых ошибки. Три. И ни одна из них не связана напрямую с советской властью. Первая ошибка - это когда я в пятнадцать лет постриг принял. Монашество в подростковом возрасте не может научить ровно ничему. Да-да, я помню все эти примеры из святоотеческой литературы об Иоанне Предтече и Сергии Радонежском - но я не такой как они, мне до них далеко. В итоге, молодости нормальной - с книгами, театром, кинематографом - у меня не было. А 1920-е были богаты на это дело. Короче говоря, много я пропустил. Вторая ошибка - это когда я был вынужден служить в советской армии. Если бы капелланом - то и ладно, а то ж приходилось и оружие в руках держать, а шла Великая отечественная... И третья ошибка, эта самая сложная. После войны, в 1946-м, меня назначили штатным священником в Благовещенский собор в Муроме. И был у меня дьякон - дореволюционной закалки старик, 1870-х годов рождения - о. Евграфий Силуэтов. Службу он служил невнятно, постоянно опаздывал, да еще и был толстый. Сам не понимаю, как он в те годы умудрялся и колбасу доставать, и сыр, и консервы. Я ему раз замечание сделал, второй - никакого результата. А мне ж только 36, молодой еще, реформ хочется, рвения много. Пошел я к о. Евграфию домой - поговорить с ним по-семейному в присутствии его, значит, дражайшей супруги. Прихожу, мне наливают стакан чаю, подают печенье галетное 1-й сорт (такое я только в 1944-м ел, когда Красная армия прорвала чехословацкий фронт и нас начали чуточку лучше кормить, чтобы мы не сильно на европейские радости засматривались). Ну и я начинаю - так и так, внятнее произносите возгласы, не опаздывайте, сбросьте лишний вес. Цитирую Игнатия Брянчанинова, Феофана Затворника, что-то там из беседы Серафима Саровского с Мотовиловым. Отец диакон слушает внимательно, а потом говорит - а вот вы, о. Пимен, сами себе противоречите. Вы меня, значит, отцами стращаете, а я сам в молодости прислуживал преподобному Никону Оптинскому и от него знаю, как должен себя вести. Главное, говорил мне преп. Никон, не возгласы и не живот - а понимание того, что дать тарелку горячего супа бомжу голодному - это благодатно, а по четыре часа на дню читать Псалтырь в стену - это путь в психиатрическую лечебницу. Болезненный был для меня урок, но я за него очень благодарен о. Евграфию." 
|
Тяжелый характер...Если бы люди на большой земле знали, как труден и скорбен путь афонского монаха, никто бы тогда не шел подвизаться, но если бы все, хотя бы на минуту, ощутили блаженство, ожидающее воинов Христовых после смерти, наверное, не осталось бы на земле людей, которые не захотели бы стать монахами...
Григорий всегда повторял про себя это изречение одного великого старца, когда наступала пора искушений. А искушения приходили довольно-таки часто. Он принял монашество сравнительно недавно — два года назад, был еще молод и обладал достаточно жестким и весьма неприятным для окружающих характером.
Григорий родился в Афинах и был единственным ребенком своих богатых родителей, которые в свое время избаловали его донельзя. Сейчас это все выходило ему боком.
Отцы чувствовали железное сердце Григория и старались смягчить его всевозможными колкостями, причиняя молодому монаху при этом огромные душевные мучения. Почти с завистью глядел он на тех послушников, которые были кроткими в общении и смирялись под игом послушания. Для Григория же любое слово, сказанное повелительным тоном, превращалось в бич, которым его загоняли, как какого-то паршивого мула в стойло.
— Отец! Живо пойди и отнеси эту муку на склад! — пожилой монах Гервасий был в монастыре келарем уже пятнадцать лет, и Григорий, по постановлению собора старцев, находился этот год у него в послушании. Раз в две недели они вместе ездили в Салоники за продуктами, при этом часто ссорясь, как и сейчас.
— Отец Гервасий, можно говорить со мной немного повежливей, я уже знаю,что эту муку нужно на склад. Необязательно говорить со мною в таком тоне.
Когда Григорий начинал выстраивать свою психологическую оборону, старый монах обычно замолкал — такова была его стратегия. Но уже через пять минут, когда конфликт казался исчерпанным, Гервасий снова принимал привычный стиль общения, и Григорию оставалось только смиряться.
— Ты что, не видишь, как ты просыпал крупу?! Возьми веник и аккуратно замети ее — бережливость одна из главных добродетелей монаха, — старый монах указал на горстку риса, лежащей на дне салона микроавтобуса, новенького «мерседеса» на котором они справляли свое послушание. — Вон там, рядом с ящиком помидоров, — он театрально покачал головой. — Эх ты! Сколько тебя можно учить?
— Да где там что просыпалось, отец?! Это всего лишь шелуха из мешка — буду мыть машину, тогда и вымету отсюда всю грязь.
— Я тебе сказал, выполняй послушание — выметай ее сейчас же и не вздумай выбрасывать эту крупу в мусорный бак, а засыпь ее обратно в мешок. Когда ты научишься жить по-монашески?! Монах должен быть бережливым.
— Да хватит меня уже смирять, отец! —Григорию казалось крайне унизительным выполнять, как ему казалось, нелепые приказания старого монаха. — Тебе ведь не столько важен этот рис, сколько ты хочешь поддеть меня. Но если, как вы говорите, я такой гордый, зачем вы, зная все это, продолжаете мучить меня своими нападками!
— Ой-ой, сколько пререканий на одно маленькое замечание. Щи отдыхай, Григорий! Я сам все сделаю. Иди с Богом, —Гервасий попытался улыбнуться и пошел на кухню за веником.
«Опять я оказываюсь в дураках, а Гервасий чуть ли не святой! Если бы он ничего не говорил мне, было бы все нормально. А сейчас у меня нет душевного мира, теперь весь день стану об этой стычке думать и переживать. Уж лучше уйду в пустыню, буду жить один», — Григорий пошел в свою келью и, присев на кровать, достал свои четки и начал усердно молиться.
Но молитва почему-то не шла. — «А как же другие все переносят?» — Григорий даже не представлял себе, как эти святые мужи из патериков выносили сильнейшие оскорбления и унижения с улыбкой на лице, да еще и молились со слезами за своих обидчиков. Возможно ли это? Объемистые книги патериков и житий святых значили для него одну из двух вещей: либо он сам настолько слаб, что не может повторить и сотой доли того, что переживали эти великие отцы, либо их жизнеописатели несколько преувеличивали.
Молодой неопытный монах решил обратиться по этому вопросу к духовнику обители — старцу Евфимию, поделиться своими сомнениями и получить взамен вразумление и добрый совет.
После окончания вечерни он договорился с ним о беседе и, выстраивая в уме предстоящий диалог, пошел на трапезу...
— Что ты хотел спросить у меня? —отец Евфимий был очень добрым, благообразным и рассудительным монахом. Его любили все, и слово его редко кто осмеливался нарушить. Сейчас они, после повечерия, стояли на левом клиросе в соседних стасидиях и беседовали.
— Я не могу понять, почему Господь призвал меня в монахи? Как ни стараюсь я смирить себя, ничего у меня не выходит. Даже на маленькие замечания я реагирую нетерпеливо, а иногда даже и злобно. С таким характером, как у меня, можно жить только в пустыне, подобно дикому зверю. Пусть я никого не трогаю, и меня пусть никто не трогает. А иначе, отче, я больше не могу — сердце мое изнемогает от постоянных обид. Я понимаю, что это неправильно, но ничего не могу с этим поделать.
Отец Евфимий подумал немного и размеренно, как бы вкрадчиво, начал свое вразумление:
— Ты понимаешь, какое дело, Григорий, смирение и кротость — добродетели разного порядка. Кротким может быть не каждый. И даже, я тебе скажу, далеко не каждый. А вот смириться под силу всякому человеку.
— Да, но ведь смирение — это именно кроткое перенесение обид без какой-нибудь потери душевного мира. А я и обид не переношу, и душевный мир теряю. Какое же тут смирение!
Отец Евфимий продолжил:
— То смирение, о котором ты говоришь, это дар Божий и признак святости.
Человеческими силами такое смирение не стяжать. Мы можем только своими делами показать Богу свое произволение и желание придти в такое состояние, а уж только от Него зависит, кому раздавать Свои благодатные дары. Но, помимо смирения-дара, есть еще и смирение-делание, когда мы принижаем себя как в собственных глазах, так и в глазах других людей. И даже если ты, Григорий, не можешь смириться с нудными поучениями отца Гервасия, ты можешь,по крайней мере, смириться с тем, что ты никак не можешь с ними смириться.
Я не силен в таких вещах, отче, — Григорий стал жалобно просить духовника благословить его на пустынножительство. — Там мне будет спокойней. Буду плести четки и есть свой скудный хлеб, молясь Христу в глубокой тишине.
— Понимаешь, какое дело, — отец Евфимий всегда пребывал в каком-то покое, в другом состоянии духа Григорий пока его не видел, — то, что ты осознал свою неспособность к послушанию, — это признак смирения. Но твое стремление в пустыню есть признак уже демонической гордости. Ты хочешь убежать сам от себя, от своей неспособности смиряться.
— От боли!
— Да, и от боли тоже, — духовник вдруг стал говорить еще более вкрадчиво: —Григорий, я хочу открыть тебе одну тайну, но ты должен пообещать, что никто обэтом не узнает. Заинтригованный монах сразу согласился:
— Конечно, отче, я буду нем, как могила.
— Так вот, слушай. Недавно мне было от Господа откровение о самых смиренных людях Афонской горы. Увиденное так поразило меня, что я вначале даже усомнился в божественном источнике этого откровения. Но затем все стало на свои места, — отец Евфимий вдруг задумался, словно что-то вспоминая. — Так вот, на вершине этой святой пирамиды стоит отец Богдан — македонец, который живет в Кавсокаливии, в келье великомученика Димитрия Солунского. Я давно его знаю, Григорий, он плетет четки, зарабатывая этим на жизнь. Мне бы хотелось, чтобы ты немного поучился у него настоящему смирению, поэтому я отправлю тебя к нему с одним личным поручением.
— Здорово! — Григорий полностью отошел от своих скорбей и уже представлял себе встречу с самым смиренным афонским подвижником, а может быть, одним из самых смиренных людей мира. Великая благодать!
Духовник вытащил из кармана рясы сто евро и медленно передал деньги Григорию:
— Завтра бери благословение у игумена и поезжай в Кавсокаливию. Скажи отцу Богдану, что я хочу купить у него четверо четок. Теперь иди в келью, уже поздно, — он опять задержал его на мгновенье, взяв за рукав. — Правило-то выполняешь?
— Конечно, все так, как вы мне и назначили: семь четок с поклонами.
— Ну, хорошо, иди, дорогой.
— Благословите, отец! — и Григорий радостно пошел в свою келью, думая о завтрашнем дне.
На следующее утро молодой греческий монах — обладатель скверного характера, получив благословение игумена, сел на паром и отправился в скит Кавсокаливию учиться смирению. Паром плыл вдоль святого полуострова, и монах наслаждался прекрасным видом афонских монастырей и скитов, окруженных зеленой растительностью. Кавсокаливия была последней остановкой, и плыть нужно было еще долго. Григорий заметил одного знакомого русского монаха, уже целый год ходящего по горе от монастыря к монастырю:
— О! Здравствуй, Николай, как твои дела?
— Очень хорошо, как у тебя? — Николай плохо говорил по-гречески и знал только самые простые фразы.
— Да нормально. Ты сейчас куда?
— В Григориат. А ты куда? — они говорили громко, перекрывая шум ревущего мотора.
— Я в Кавсокаливию к отцу Богдану, знаешь такого?
Николай, похоже, удивился:
— Да кто ж не знает этого злого монаха?
— Злого?! — Григорий подумал о том, как велика зависть диавола. Самого смиренного человека Афона какой-то русский проходимец зовет злодеем.
— Молчи уж лучше, Николай, ты уже и сам, как я гляжу, обозлился. Езжай-ка лучше обратно в свою Россию. Что вы все рветесь сюда, как будто у вас там Бога нет?!
Николай, обидевшись, наспех попрощался с ним и отошел в другую сторону парома, а Григорий, уже укорявший себя за вспыльчивость, погрузился в молитву...
Наконец, паром подошел к последней пристани. Седовласые старцы с мулами, нагруженными всевозможными тюками, молодые послушники с торбами, рабочие и восторженные паломники — все смешались на выходе с катера в одну разнородную толпу.
Григорий спросил у одного вежливого схимника, у которого был на удивление спокойный навьюченный мул, где тут в скиту находится келья великомученика Димитрия. Получив исчерпывающий детальный ответ, он улыбнулся, поняв, что отец Богдан достаточно известный монах, а может быть, и почитаемый старец, — странно, что раньше он ничего о нем не слышал. Поблагодарив схимника и сжав покрепче посох, Григорий стал подниматься по древним каменным ступенькам.
Без труда найдя эту келью, Григорий постоял немного, собираясь с духом, и постучал в дверь с непременной молитвой: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» Никто к двери не подходил, и Григорий повторил свою попытку:
— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, — он, наконец, услышал шаркающие шаги.
— Кого там лукавый опять принес?! Чего надо?!
Григорий подумал, что таким образом старец скрывает свои добродетели от мира, от таких праздношатающихся верхоглядов, как Николай. Конечно, мир отвечает ему завистью, ненавистью и презрением.
— Я из Ксенофонта, монах Григорий. Приехал по поручению отца Евфимия.
— Евфимия? Что этому старику от меня надо? — отец Богдан слегка переждал изумленное молчание, словно молния, разорвав стереотип собеседника новым выпадом: — Чего ты теперь заткнулся?! Я тебя спрашиваю, сынок, что этому старику от меня надо?!
Григорий понял, что так отец Богдан его проверяет на смирение, и решил терпеть все до конца.
— Он хотел бы приобрести у вас несколько четок, отче!
В ответ наступила короткая пауза. «Перед бурей», — подумал Григорий.
— Четок? Ну ладно, сейчас, подожди, — старец, то и дело разражаясь проклятьями
в адрес замка, открыл скрипучие двери. — Заходи быстрей, у меня мало времени.
Григорий посмотрел в лицо отца Богдана: оно было красным, с маленькими злыми глазками, большая нечесаная седая борода окаймляла подбородок, грязные грубые кисти рук теребили сальный подрясник.
— Чего уставился, олух?! — старец резким взмахом связки ключей указал на стол с низенькой скамейкой. — Сядь туда! Лукума у меня нет, если хочешь жрать, вынесу тебе пряники. Ты хочешь жрать?
— Нет-нет, отче, я не голоден.
— Отлично! Воду можешь набрать вон в том кранике, стакан рядом, сиди тихо, молись, а я пока вынесу товар, — старец зашел в келью и долго шумел, недовольно ругая дьявола, отца Евфимия и его самого весьма сочными выражениями, которые Григорий слышал в Афинах от уличной шпаны уже так давно, что и позабыл, как они звучат. Через десять минут старец, ежесекундно чертыхаясь, вышел, держа в руках связку четок разных цветов и длины. Он бросил эту горсть на стол и грубо спросил:
— Сколько хотел заказать старик Евфимий?
— Четверо четок.
— Так мало? Стоило ли посылать тебя из-за ерунды в такую даль? Мой тебе совет, малец, держись подальше от этих духовников — от них одна беда. Когда я был молодым послушником, гораздо моложе, чем ты теперь, то есть четырнадцати лет от роду, один известный святогорский духовник прилюдно возмутился, что такие молодые безусые юноши, как я, спокойно разгуливают по горе, соблазняя монахов. Не выдержав оскорбления, я вцепился ему в бороду и вырвал густой клок волос, — старец при воспоминании об этом инциденте воспламенился гневом; казалось, что краснота его лица перейдет сейчас на бороду и она загорится. — За это меня чуть не упрятали за решетку и удалили с горы, но я вновь пробрался сюда тайно и жил в ущельях и пещерах шесть лет. Как дикий зверь, я выходил ночью на промысел, воруя еду и одежду... Никто не хотел меня принимать в монастырь, потому как на третий день, максимум через неделю, я устраивал в обители жестокую драку. Полицейские так зауважали меня, брат, что при встрече до сих пор отдают честь. Но, как ты уже успел понять, меня, старика, никто не любит. Послушники у меня держатся, самое большее, два часа, — отец Богдан немножко расстроился. — Но мне они и не нужны, эти послушники-лентяи, все бы им есть и спать. Смирения у них — ноль, потом только ходят и порочат меня по всему Афону, — отшельник махнул рукой и смачно выругался. — Сколько раз лаврские старцы хотели выгнать меня отсюда, с горы, с этой кельи, если бы ты знал! А какие подлости вытворял прежний дикей*(выборный начальник скита)! О!
Тем не менее, я на Афоне вот уже шестьдесят лет, малец, — старец казался гордым, оттого что он все еще живет здесь и, несмотря на преклонный возраст, сам ухаживает за собой. — Ну, ладно, заболтался я с тобой, давай деньги, получай товар и уматывай отсюда, мне пора молиться Богу. Григорий вытащил сто евро и принялся выбирать из предложенной ему разноцветной кучи четверо четок для отца Евфимия; он уже почти выбрал самые красивые, когда услышал дикий вопль разгневанного старца:
— А! Подонок! Ты думаешь, что я стар и меня можно так легко обмануть?!
— В чем дело, отец Богдан? У меня и в мыслях не было вас обманывать, — молодой монах уже спрятал свой скверный характер в самую глубину своего сердца, испугавшись дикого гнева старца, способного, по всей видимости, даже дать волю рукам.
— Евфимий хорошо знает, что мои четки стоят сорок евро! Где еще шестьдесят? Решил, видно, припрятать себе! Ну, смотри, я тебя проучу, — старец занес над монахом свой буковый посох так решительно, что Григорий подумал, что он расколет его голову, как орех.
Вспомнив, что у него как раз была заначка в шестьдесят евро, на которую он хотел купить компакт-диски с песнопениями в исполнении хора Ватопедского монастыря, Григорий взмолился:
— Отче, наверное, я все перепутал, деньги здесь, в кармане... — он вытащил несколько мятых купюр, которые старец вырвал из его рук и, смяв, бросил на землю.
— Поздно, брат! Не выкручивайся теперь, как змей, надеясь уйти от справедливой расплаты. Возмездие ворам — мой посох! — старец замахнулся своей дубиной, и Григорий почти распрощался с жизнью.
— Не бейте меня, отче! Я больше не буду воровать.
— Я тебе не верю!
— Обещаю, Богом клянусь!
— Ах! Ты еще, как я погляжу, любитель произносить имя Божие всуе. Так получай же, подлец, — и старец обрушил на привыкшую к поклонам монашескую спину свой тяжелый посох...
После экзекуции Григорий, охая, забрал четки и быстро направился к выходу:
— Спасибо вам, отче, за науку.
— Не язви, а то опять схлопочешь. А Евфимию передай, чтобы никого больше ко мне не присылал, я уже, кажется, говорил ему об этом. А то мне придется лично придти к нему и все объяснить, — старец стал руками подталкивать Григория к дверям. — Давай-давай! Не пытайся меня разжалобить, не на того напал.
— А что, я уже не первый, кого посылает отец Евфимий? — задал тот свой последний вопрос.
— За последние десять лет ты уже, кажется, шестой, — отец Богдан уже закрывал дверь. — Да, и еще! Если ты когда-нибудь увидишь меня на пароме, в Карьесе или Дафни, не вздумай ко мне подходить, здороваться или брать благословение —проучу так, что будешь вечным посмешищем. Все, проваливай!
Григорий, кряхтя от боли, пошел в скитскую гостеприимницу. Архондаричный*(ответственный за гостиницу) ласково принял его, угостил обедом и спросил:
— Что, был у старика Богдана?
— Да, а как вы узнали? — проученный монах с удивлением посмотрел на архондаричного.
— Это достаточно легко, отец. Не переживай, я все прекрасно понимаю. Сколько лет мы хотим приструнить этого бесчинника. Прежний дикей чуть не добился своей цели, но игумен лавры сказал, пусть уже этот злобный старик доживает век в своей келье, и благословил его причащаться в нашем Кафоликоне. Так что мы терпим его каждое воскресенье, можешь себе представить?
На следующий день Григорий сел на паром и поехал в монастырь. Прибыв в родные стены, он сразу пошел к духовнику за объяснениями.
Отец Евфимий отдыхал в своей келье, когда он пришел к нему. Услышав молитву, духовник открыл свою дверь и неожиданно сделал перед Григорием земной поклон. Монаху стало неловко, и он подивился как мудрости, так и смирению монастырского духовника. Затем старец пригласил его войти.
— Григорий, прости меня...
— Нет-нет, отче, это был для меня хороший урок. Я только хочу вашего разъяснения, — взяв иерейское благословение и передав ему купленные четки, он замер в ожидании ответа.
Духовник протянул Григорию синюю бумажку в двадцать евро и отдал одни из четок отца Богдана:
— Возьми эти чудесные четки, отец. И когда будешь по ним молиться, помни, что отец Богдан уже шестьдесят лет живет и мирится со своим жутким характером. Несмотря ни на что, он живет на Афоне и молится Богу. А ты, имея уж куда более покладистый характер, через два года приходишь в уныние. Имей ты хоть сотую часть смирения отца Богдана, ты бы терпел собственные недостатки так же легко, словно бы они были чужими. Так что, дерзай.
Григорий опустил голову, теперь ему стал ясен смысл урока.
|
О ВИДЕНИИ ОДНОГО МОНАХАО ВИДЕНИИ ОДНОГО МОНАХА ИЛИ ПОЧЕМУ РОДИТЕЛЬСКИЕ СУББОТЫ ТАК ВАЖНЫ ДЛЯ НАС ВСЕХ Эта статья была помещена в журнале «Духовное наследие», № 3 (59), 2004. Мы сочли важным привести его полностью, ничего не опуская и не определяя меру достоверности описываемого в нем видения афонского монаха. «Была родительская суббота, кончилась Литургия. Одни из присутствующих уже выходили из церкви, а другие остались и стали подходить к общему кануну (стоящему, по обыкновению, посреди церкви). Я же, пишет монах, стоял на клиросе. Вышли из алтаря священник и диакон. Священник провозгласил: “Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь”. Диакон зажег свечи и стал раздавать присутствующим. И в это время я увидел, что много народа стало входить в дверь храма с улицы, а затем проникать сквозь стены и окна. Храм наполнялся множеством прозрачных теней. В этой массе я увидел женщин, мужчин и детей. Определил я по внешнему виду священников, императоров, епископов и между ними простого чернорабочего, дряхлого солдата-поселянина, бедную женщину и нищих вообще. После возгласа священника они бесшумно, но чрезвычайно быстро заполнили весь храм, становясь тесно друг с другом. Все они как будто стремились к кануну, но почему-то не могли подойти к нему. Я не мог оторвать глаз от этой удивительной картины. Наконец их набралось так много, что реальные молящиеся казались мне фигурами, ярко нарисованными на фоне этих удивительных теней. Они (тени), подходя в безмолвии, становились у священного алтаря. Некоторые из них как будто преклоняли колени, другие нагибали головы, точно ожидая произнесения приговора. Дети протягивали руки к свечам, горящим на кануне, и к рукам молящихся живых. Но вот диакон вынул записки и начал читать написанные на них имена. Удивлению моему не было конца, когда я заметил, что порывистым, радостным движением выделялась то одна, то другая фигура. Они подходили к тем, кто помянул их, становились рядом, глядели на них глазами, полными любви, радостного умиротворения. Мне даже казалось, что в руках духов появилась какая-то духовная горящая свеча и они сами, молясь вместе с молящимися за них, сияли необыкновенно радостными лучами. По мере того как прочитывалось каждое имя, из толпы безмолвных теней все более выделялось радостных фигур. Они бесшумно шли и сливались с живыми молящимися. Наконец, когда записки были прочитаны, осталось много неназванных — грустных, с поникшей долу головой, как будто пришедших на какой-то общий праздник, но забытых теми, кто бы мог пригласить их на это великое для них торжество. Некоторые из душ тревожно посматривали на дверь, словно ожидая, что, быть может, придет еще близкий им человек и вызовет их в свою очередь. Но нет, новые лица не появлялись, и неназванным оставалось только радоваться радостью тех, которых призвали пришедшие для единения с ними. Я стал наблюдать за общей группой молящихся, которая как бы смешалась с дрожащими в светлых лучах призраками из потустороннего мира, и увидел еще более чудную картину. В то время, когда произносились слова “Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим” или слова “Сам, Господи, упокой души усопших раб Твоих”, видно было, как лица живых озарялись одинаковым светом с лицами отошедших, как сердца сливались в одно общее сердце, как слезы не уныния, а радости текли из глаз тех, кто носил телесную оболочку, и в то же время какой горячей любовью, беспредельной преданностью горели глаза помянутых. При облаке дыма благовонного кадила, при струях дыма от горящих свечей раздался дивный молитвенный призыв: “Со святыми упокой…”, и я увидел, что вся церковь как один человек стала на колени и духи, имена которых были помянуты, молились и за присутствующих, и за себя, а те, о которых забыли, молились лишь за себя. Когда окончилось молитвенное песнопение, затухли свечи и священник прочитал последний возглас, а диакон закончил общим поминовением отошедших, стоящие передо мной тени стали исчезать и оставались только люди, пожелавшие отслужить еще частную панихиду за своих усопших. Тогда я увидел на лицах такой покой, такое удовлетворение, такое обновление, которое не в силах передать. Велик, свят и отраден для усопших обряд поминовения Православной Церковью. И как грустно бывает тем, кого предают забвению, лишая их не только радости видеть себя не забытыми, но и замедляя тем их духовное обновление и прощение их согрешений у Господа как во время панихиды, так тем более во время Литургии. Потому что с каждым разом, когда священник вынимает частицы за упокой души, души эти получают милость, приближаясь к Царствию Божию». 
|
Художник Владимир Волегов. Женские образы и дети.
 Художник Владимир Волегов (Vladimir Volegov) родился в Хабаровске.Начал рисовать в возрасте трех лет и его талант неоднократно отмечался на протяжении всей его юности.
С 1990 года Владимир начинает путешествовать и рисовать портреты на улицах европейских стран: Испании, Австрии, Германии. С 2004 года Владимир Волегов определяет стиль, в котором продолжает успешно работать дальше - романтический реализм.
Из-под его кисти выходят прекрасные картины, в основном с изображением детей, женщин. С 2006 года художник живет в Испании, сотрудничая со многими известными галереями по всей Европе.
В картинах Владимира - сочность и в то же время нежность тонов. Наполненные светом, и даже не светом, а теплом, изображения не то чтобы оживают, но кажутся реальными, как картинка перед глазами. Появляется желание дотронуться рукой, вдохнуть аромат букета, потрогать воду.
 
|
То здесь хочется согрешить, то там – но как ни греши, не нагрешишься. И когда жизнь кончится, там уже греха не будет. Останется только одно желание, которое осуществить невозможно. Вот оно и страдание. Представьте человека, который сгорает от блуда – не год, не два, не миллион лет, не миллиард, а вечность. Как это страшно. А есть еще сребролюбие, объедение, многоспание, осуждение, гневливость, злопамятность – представляете, какой клубок? Что за жизнь мы там себе готовим, если не очистим свое сердце? Здесь мы на какие-то секунды можем ослабить огонь греха. Вот дико хочется выпить – ну выпил, и все, на душе легче. Здесь кто-то тебя обидел – взял наподдал (обычно детям, ни в чем не виноватым); злобу сорвал – и на душе легче. А там-то не сорвешь, там эта злоба так и будет в тебе кипеть, она будет тебя жечь – вот она, геенна огненная. Страсти греховные останутся, а возможности их удовлетворить не будет.
А человек, у которого одна только страсть – Бог, эту страсть сможет удовлетворить; он будет непрестанно Бога созерцать и прославлять, непрестанно Богом любоваться; он будет жить с Ним одной жизнью. Вот это, собственно, и есть вечная жизнь, это есть спасение, это есть Царствие Небесное, это есть святость – как угодно можно называть.
Протоиерей Димитрий Смирнов
|
Люди все время скорбят. День заканчивается, они скорбят, что день заканчивается. Ночь подходит к концу, они скорбят. Луна их ночью не радует, днем солнце не радует, потому что не чувствуют в этом бесконечный дар, бесконечную заботу, любящие, ласковые родительские руки. Как дать это почувствовать, чтобы мы наконец-то по-настоящему благословили время, благословили течение жизни с рождением и умиранием, с солнцем и дождем, так, как это благословлял Иисус? Благословлял течение жизни. А ведь это есть. Пусть мы это не чувствуем, но это же есть!
«Огонь принес я на землю, и как бы хотел я, чтобы он поскорее разгорелся!»
Что это за огонь? Может быть, огонь радости?
Когда уже невозможно уныние, отчаяние, потому что ты чувствуешь Бога во всем. Тогда человек перестает быть маленьким, мелким, его не может зацепить ничто мелкое, мелкие мысли не поселяются в нем, он каждое мгновение живет, дышит любовью и отвечает любовью. А мы сплошь заполнены мелким, заполнены мелкими переживаниями, страхами. Одна причина у всего этого - мы в отрыве от Бога. Мы парадоксально Его не чувствуем. Удивительно, младенец в утробе матери, а матери не чувствует. Мы в утробе Бога, а Бога не чувствуем. Что это такое? Как это возможно? Я не понимаю. Наверное, это невозможно понять. Глупость нельзя понять, на то она и глупость. Человек, который является таким богачом, все время чувствует себя нищим. Все время грустит об уходящем, желая зацепиться хоть за что-нибудь.
Дорогие мои, от этого не уменьшается любовь Божия, и не прекращает течь кровь через пуповину. Просто в какой-то момент у нас откроются глаза, и мы мелкое увидим, как мелкое, а великое, как великое. И отбросим мелкое, и наполнится жизнь великим, великой радостью. И тогда мы будем встречать каждое мгновение со слезами умиления и радости. Тогда мы будем все время встречать. Мы всю жизнь живем, провожая. А надо жить встречая. Обратите внимание, человек прожил жизнь, что он делает? Провожает жизнь, вместо того, чтобы встречать смерть. Понимаете? Человек живет спиной вперед и смотрит назад. А надо смотреть вперед, встречать все с радостью. Это «все» - божественное все. Оно само проявится, как только мы отбросим все мелкое. Отбросьте хоть что-нибудь мелкое. Если ты отбросишь одну мелкую мысль, то отбросишь и вторую, и третью. И в какой-то момент ты почувствуешь, что больше отбрасывать нечего, и вот тут ты поймешь, что все то время ты был с Богом, ты был в Боге. «Блаженны чистые сердцем, тии Бога узрят». И тут же Бога узришь.
Так будет. Аминь.
Священник Илья Дорогойченко
|
|
|
