Александра Соколова

Священник Александр Ельчанинов где-то во Франции в далекие довоенные годы писал: "...все почти юноши унылы, мрачны, тяжелы. У всех девушек — легкость, простота, лучистость какая-то. Им все дается легче, в обращении их к христианству им легче дается сердечность этого обращения. Для юноши надо преодолеть гораздо больше — прежде всего рассудочность, самолюбие и т. д. Поэтому в будущем русском церковном обновлении женщине предстоит, верно, немалая роль..."

Пророческие слова! Вот я смотрю на тех, кто привел в храм детей. Почти исключительно это женщины — такие же молодые, как и я, или уже почтенного возраста матушки. Редко-редко можно увидеть в храме христианскую семью в полном составе: дети с отцом и матерью. В основном это все-таки мамы и бабушки.

На своем опыте я убедилась, насколько труден путь  воцерковления семьи. Всей душой работаешь над этим, и не может быть момента, когда бы женщина могла сказать себе: "Вот — я все сделала, и нечего больше прибавить к этому". Какую же ношу вновь взяли на себя наши русские женщины! Опять наши женщины, трудолюбивые и верные в деле, впереди всех и, впрягшись в этот воз, потащили его. Я удивляюсь терпению русских женщин, их верному чутью на благо, готовности все претерпеть ради своих семей, их великому трудолюбию. А еще я восхищаюсь их красотой и хочу запечатлеть ее на бумаге хотя бы в портретах двух женщин, которыми я имела возможность любоваться в наших храмах.

...Юную девушку с таким современным, ничего не значащим для русских ушей именем Кристина я заметила сразу, едва она появилась в нашей церкви. очень удивилась, заметив рядом с ней трехлетнюю девочку, как оказалось, дочку Кристины. В лице было смятение, в движениях — некая суетливость и излишняя резвость. Она с чисто юной готовностью исполняла все-все, что положено делать в церкви: крестилась, кланялась, вставала на колени. В церкви Кристина начала бывать очень часто, однако внимание на нее я обращать перестала, лишь однажды очень удивилась, рассмотрев ее взволнованное лицо в толпе причастников.

Потом я заметила ее с новорожденным ребенком на руках, сидящую в самом укромном уголке церкви. Это была для меня новость, но то, как в дальнейшем они все трое (Кристина и две ее дочки) буквально жили в церкви, явило передо мной такой сюжет, какого я и в книжках о старой России не читывала. Она причащала своих детей раза три в неделю и за миновавшие два года, в течение которых я ее видела, помню лишь один день, когда, придя в церковь, не заметила их в толпе прихожан. С новорожденным ребенком она приходила в церковь к началу службы, была ли это обедня или всенощная, и уходила в самом ее конце. Ее дети очень мало плакали и капризничали в храме, а голос самой Кристины я слышала считанное число раз. Никогда я не видела ее разговаривающей во время богослужения, и она ни с кем в церкви не подружилась.

Об этой юной женщине мой старший сын спросил меня как-то:

—А та, у которой маленькая Надя сидит на руках, это кто ей?

—Мама.

—А разве бывают мамы-девочки?

—Бывают, — кратко ответила я, не став развивать этой темы. Как-то удивительно ловко, грациозно и очень тихо делала все в церкви Кристина. Долгое время на нее обращали сугубое внимание, но потом перестали, и это, по-видимому, было то, к чему она стремилась всей душой: стать незаметной в толпе. Эта ее скромность особенно бросилась мне в глаза и покорила собой, поскольку мамы с детьми порой бывают так нарочито картинны в церкви. Подолгу Кристина с ребенком на руках простаивала на коленях, опустив глаза, не видя вокруг никого и ничего. Частенько я видела ее буквально распростертой на полу и знала тогда: значит, ее ребенок заснул в коляске где-нибудь в уголке. А заметив маленькую Надю на чужих руках, тотчас понимала: Кристина на исповеди.

Она очень часто причащалась сама. И я, заметив это, постаралась разглядеть как следует ее правую руку. Странно — кольцо есть. Как же ей, будучи замужем, удается так часто причащаться?

Мой старший сын до сих пор просит меня приводить его в церковь не к началу обедни, которую ему стоять тяжеловато, а чуть попозже. И вот как-то в Рождество я, поддавшись такой "вражеской агитации" да и убоявшись праздничной толпы, привела детей в храм минут на десять позже обычного и, рассчитывая на большую толпу исповедников, просчиталась. Едва войдя в храм, я увидела уходящего батюшку в епитрахили, с крестом и Евангелием в руках. Исповедь закончилась, и мы на нее опоздали! Такое с нами случалось и раньше, и что же в подобном случае я испытываю? Досаду на себя, на ребятишек, которые нестерпимо долго возились дома со своей одеждой, на их капризы, на домашних, каким-то образом задержавших меня... Со словами "Видно, Бог нам с тобой сегодня не судил причаститься, Митюша" я повернулась назад и буквально застыла от изумления: сзади стояла Кристина и горько плакала. Плакала она молча, не закрывая лицо руками и только пониже опустив голову.

 Я в ужасе подумала: "У нее что-нибудь стряслось с детьми!" Посмотрела вниз: в коляске спокойно сидела малышка, посмотрела вбок — другая стояла себе рядом. Снова взглянула в лицо плачущей женщины с намерением спросить: "У вас что-нибудь случилось?" И вдруг все поняла! Румяная с мороза, в верхней одежде, которую она обычно в церкви снимала, Кристина явно, как и я, опоздала с детьми к исповеди. И вот теперь она плакала о "Хлебе насущном", который в этот праздник Рождества Христова пронесут мимо нее! Я молча, не потревожив ее, отошла со своими детьми подальше и оттуда, спустя некоторое время, видела, как Кристина добралась-таки до батюшки, вышедшего из алтаря исповедать ее. Они были хорошо видны со ступенек придела, где стояли. Однако я, грешница, туда не поспешила, лишь отправила к исповедующему батюшке своего старшего сына, да он не смог пробраться к ним сквозь праздничную толпу прихожан.

—Не судьба нам сегодня с тобой, миленький... Надо вовремя к обедне ходить. Это нам урок, — сказала я расстроенному Мите.

На этом я и закончу рассказ об этой удивительной красоты женщине и расскажу о другой.

С ношей выполосканного белья я шла по цветущему лугу к дому, где мы гостили, и вдруг увидела на его крыльце незнакомую мне женщину. Подошла и — обомлела: "Анька!" Она стояла на невысоком, в три ступеньки, крыльце и, может быть, поэтому показалась мне выросшей на целую голову. А может быть, ее новая одежда так поразила и буквально "возвысила" в моих глазах: черная широкая юбка до самых пят, белая блузка с серенькими цветочками, туго завязанный, с подобранными концами светлый платок. Еще год назад Анька была цветущей мужней женкой, а нынче это — горькая вдовица...

Мы вошли в дом, уселись, как и положено бабам, на кухне и стали неспешно беседовать. Говорили об общих знакомых, вспоминали прошлое, рассуждали о настоящем. Ведь мы с ней знаем друг друга давно, больше десяти лет! У Аньки очаровательный подбородочек — остренький, торчащий вперед, и оттого всегда кажется, будто бы голову она держит, гордо подняв кверху. Глаза ее смотрят на собеседника смело и прямо. Говорила Анька о погибшем муже, детях, нынешнем своем вдовьем  житье-бытье. Припоминала, что о вдовах говорил святой Иоанн Златоустый и другие отцы Церкви, объясняла верность сказанного ими на собственном примере. Я молча слушала, и вдруг как будто кто-то шепнул мне на ухо: "Это юродивая. Смотри и запоминай. Увидишь ли еще такое в жизни?"

Разговор наш тек неспешно, потому что маленький сынок ее, с которым Анька приехала, спал в соседней комнате. Но вот зазвонили ко всенощной, и Анька, взяв ребенка, ушла в церковь. Часов через пять я встретила ее выходящей из церкви и отругала, как могла:

 —Ты вот по-русски одеваешься, юбку длинную надела, так будь ты русской бабой по сути, а не по одеже!  Где это видано — ребенка ко всенощной некормленым вести? Пять часов его, трехгодовалого, там держала! Зачем? Хоть бы пожалела голодное свое дитятко! И вообще, имей в виду: я тебе свекровь. Спуску не дам. Еще раз увижу такое — отругаю снова.

Анька не обиделась, лишь добродушно засмеялась:

—Глядите-ка вы! Мужа нет, а свекровь есть".

В десятом часу вечера по белой дороге, ведущей из монастыря, уходила от меня вдаль женщина, ведя по зябкому августовскому холодочку мальчика в легкой летней рубашке и синих трусах. "Ох-хо-хо", — только и сказала я, покачав им вслед головой.

Снова эту парочку я увидела на следующий день, в полдень. Они зашли к нам после обедни. Анька принесла с собой мешочек с едой, переданный ей прямо в церкви хозяйкой, у которой она ночевала: сама Анька о еде для сына позаботиться не могла... Посидели они немножко и стали собираться на автобус. Анька что-то надела на себя в сенях и пошла, взяв ребенка за руку. Увидев их в окошечко, я побежала прощаться с ними на улицу. Выскочила за калитку, посмотрела и — застыла от удивления. На белой дороге, ведущей в монастырь, стояла женщина в черной длинной юбке, большом синем, с мужнего плеча свитере, подпоясанном ремешком, в туго затянутом светлом платке. За плечами — скромный рюкзачок, а в руках... Я ведь прекрасно помню, что никакого посоха у нее в руках не было, но, вновь и вновь разглядывая ту картину, не уходящую из моей памяти, я вижу у нее в руках страннический посох. Она держала за руку беленького мальчика с тихими светлыми глазами. На нем была розовенькая новая рубашка (как же — он нынче причастник!) и синие застиранные трусы. И эти спокойные лица. И готовность идти куда-то. И бесстрашие этих вечных русских глаз... Их покой. Их грусть. Их любовь.

"Не умерла ты, Святая Русь! — думала я, глядя на них широко открытыми глазами. — Как же возможна для тебя смерть, если щемящая красота твоя тревожит наши сердца, исторгая из них слезы умиления, жалости, любви? Вечно зовешь ты нас, тянешь к себе тоской и мукой невыразимой. Не суждена тебе смерть, потому что этой красоте жить вовек! И всегда будут сердца, тоскующие о тебе, зовущие тебя, Святая Русь!"

Ушли они. Остались досужие разговоры о странной женщине, неумехе,  лентяйке. А я ходила, слушала и думала свою думу. Ох, как трудно найти благочестивую женщину, по-особому горячо любящую церковь, о которой бы не только внешние, но зачастую и церковные люди могли бы сказать: "Вот уж хозяйка так хозяйка! Везде-то у нее чистота. А как готовит! Детки у нее ухоженные, а уж рукодельница — поискать  таких!" Никогда не забуду, как один мужчина сказал мне в деревне: "А у нас в приходе нормальных баб только одна и есть (такая-то). У нее и корова, и огород, и варенья-соленья, и с детьми-внуками все хорошо, все при деле. Вот праздник, стоит она у свечного ящика, а я твердо знаю: ни одного дела у нее дома не брошено. Все успела и в церковь пришла. А у других что? Какой-то кавардак, а не дом!"

Долго я размышляла над этой "хозяйственно-психологической" загадкой, а потом взяла да и решила ее для себя очень просто. Эти женщины, горячо любящие свою церковь и так много сил отдающие ей, они и есть "нищие духом", о которых говорил Господь. А ведь, по слову Иисуса Христа, таковые блаженны. Они нищенки! Их, по сравнению с удачливыми, процветающими "мужними женками", Бог обделил многими свойственными их полу талантами да умениями. Однако в душе у них есть некое разряженное пространство. Я-то уж знаю тот беспорядок, который зачастую можно найти в доме, где живет такая благочестивая женщина! Пирогами, как правило, их дома не красны: печь или не умеют, или некогда. Однако в душе у них есть некое разреженное пространство, куда призывается благодать Божия, ибо если эту пустоту не заполнять ею, то начинает там ныть и посасывать от чисто духовного голода. Покоя себе не найти вне церкви! А ведь такими, нищими да убогими, если сравнивать их с преуспевающими в миру женщинами, церкви наши и стоят. Так было всегда: и в старой России, и в советской, и сейчас. Ведь мы-то туда не пойдем дни и ночи простаивать там на молитве да обихаживать Божии храмы. Мы совсем другие. Мы люди с достоинством. Нам много чего от жизни надо, а прежде всего — славы от людей, которая нам нужнее Божией. А они вот такие: нищие, убогие. Не все, конечно. Немало среди благочестивых женщин хороших хозяек. Не хочу на них наговаривать и брать грех на душу. Могу лишь сказать, что среди молодых верующих женщин едва ли не большинство бесхозяйственных. Наши матери были великими труженицами, и мы почему-то сильно отстаем от них на хозяйственном фронте.

Частенько мне приходится защищать от разного рода нападок своих сестер:  то у них дети слишком бледные, то сами не так одеты, то еще что-нибудь. Однако мы с ними, как говорят в вологодских деревнях, одинокие, и я хорошо знаю ту алчбу и жажду, что т  да и с нехристианами, не скрывающими своей веры. Пришла пора и мне говорить и с иудеем, и с лютеранином, и с евангелисткой. У них, крепких в вере, не смогла я разглядеть этих глаз. Отчего же я узнаю эти глаза в толпе, не будучи знакома с человеком, не зная о нем ничего? Долго размышляла я о потрясении, которое зачастую испытываю от глаз христиан, и мужчин и женщин, встречаемых мною в православных храмах. И решила сама для себя так: Кровь Христова, доступная им в таинстве приобщения Святых Христовых тайн, омыла эти очи изнутри, сделав их по-особому чистыми, печалующимися и радующимися за меня, грешную, любящими меня, недостойную. Тихие это очи. Светлые.  Бездонные, как тайна Христа... Глядеться  не наглядеться мне в них.