Как отличить промысл Божий от искушения ? http://www.youtube.com/watch?v=RM0r_yLpOb0&feature=related

Мистика

Светозар Афанасьев 2

В позапрошлом годе, теперешним числом, у меня случился странный, очень странный день.

Вечерело. В темных окнах простуженных домов то тут, то там загорались огни. Они вспыхивали, вдруг, зажженные чьей-то заботливой доброй рукой и горели – эти яркие желтые маяки – они горели сквозь года и метели, сквозь дождь и туман, в ожидании усталых озябших путников, спешащих воссоединиться, слиться с их теплым, ласковым светом, укрыться, спрятаться в нем от стремительно надвигающейся темноты. Помнится, в тот ненастный осенний день я бесцельно бродил по улицам под моросящим холодным дождем и в бесконечной толчее и сутолоке мокрых шляп, зонтов и пальто не замечал ни одного знакомого мне лица. Да и сам город; город, в котором я прожил такую долгую, неизмеримо-долгую жизнь, казался мне совершенно незнакомым, чужим. И я – я, живущий здесь, в городе дождей и ветров, был чужаком и незнакомцем, до которого кажется, нет дела никому, никому в целом свете!

Впрочем не удивительно, - последнее время я часто и подолгу болел, здоровье мое пошатнулось и я почти не выходил из дому. Дела мои обстояли совсем худо: и изнурительная, отнимающая силы болезнь, и приступы черной меланхолии, сменяющиеся, внезапно, вспышками безудержного отчаянного веселья, и жестокая, не проходящая депрессия, и постоянная стесненность в средствах… Да что там стеснённость! Те жалкие крохи, что иногда перепадали мне от частных уроков, да правки никуда негодных статей (с начала зимы я подрабатывал «на вольных хлебах» в одном малоизвестном, плохоньком журнале) – их едва хватало на внесение платы за мою убогую холостяцкую комнатку. Но, кажется, и того было навряд ли: я задолжал за два месяца своей квартирной хозяйке Аделии Францевне – хмурой, неразговорчивой немке, с блеклыми соломенными волосами. Так, каждое утро, встречаясь с нею во дворе, я раскланивался и шаркал ножкой, принимая, по-возможности, деловой озабоченный вид и рассказывал ей бог знает какие небылицы о том, как якобы, скоро я получу приличное место (по протекции одного дальнего своего, по материнской линии, но весьма, весьма уважаемого и влиятельного в литературных кругах родственника!) и тогда рассчитаюсь с ней тотчас же и непременно, еще и наперед, после чего, зажав подмышкой папку с рукописями, уходил быстрой, торопливой походкой обивать пороги редакций журналов и издательств, без надежды, впрочем, на какой-либо успех. Верила ли мне эта худая, плоскогрудая, прямая, как жердь, женщина, в неизменно черном вдовьем закрытом доверху платье и жидкими бесцветными волосами, собранными на затылке в пучок, глядя на мои жалкие потуги тусклыми своими рыбьими, ничего не выражающими глазами сквозь круглые блестящие стекла очков; верил ли я сам в то, что говорил? Да, пожалуй, что и нет! И мои путанные, пространные обещания, не имеющие под собой ровным счетом никакой почвы – они звучали не слишком убедительно, скорее напротив. Я был противен сам себе и, таким образом, пытаясь оттянуть время, что так или иначе будет растрачено мной впустую и бестолково, я лгал; лгал домовладелице, лгал своим немногочисленным знакомым и приятелям, с которыми виделся почти всегда мельком, во время своих редких вылазок в бесплодных попытках перехватить двадцатку-другую «до среды», лгал, наконец, самому себе и эта моя ложь была омерзительна, как омерзительно и беспросветно было то, что мне неоткуда было ждать улучшения своего плачевного положения. И, часто, дождливыми ноябрьскими вечерами я, лёжа на продавленном, с торчащими тут и сям пружинами диване, стоящем в углу моей холодной неприбранной комнаты и, не зажигая света, тщетно пытался остановить, отогнать свои невеселые, безрадостные мысли…

О, мысли, мысли мои!.. Они приходили всегда неурочно, подобно незваным гостям, которым никогда не бываешь рад, хотя бы лишь потому, что тебе, попросту, нечего им предложить, кроме, разве, своих сомнений и тревог, усталости, своего разочарования и отчаянной безысходности. Они, мои мысли, чинно рассаживались в темном углу на колченогих стульях и молчали. Молчали подолгу, невыносимо, будто не зная с чего начать предстоящий неприятный разговор. И эта тягостная, тяжелая тишина – она давила, угнетала меня, с каждой минутой все больше, больше… Наконец, я не выдерживал и, зашедшись в приступе удушливого астматического кашля, комкая носовой платок в дрожащих липких от пота пальцах и сотрясаясь всем телом от долгих его мучительных спазмов, я вступал с ними – безликими свидетелями моих страданий – в бесконечный немой диалог. Мысли напирали, давили изнутри, пытаясь вывести меня и из без того непрочного равновесия, столкнуть в бездну глухого отчаяния; они, словно, издевались надо мною, порой доводя меня до полного умоисступления своей неуклонностью и неотступностью; и мое слабое сопротивление, мои жалкие попытки не дать им влезть, изнасиловать мой изможденный болезнью мозг – они были заранее обречены на неуспех, изначально сведены на нет. Они, мои чёрные гнетущие мысли, довлели надо мной, круша, сминая мою слабую волю и, часто, находясь на грани безумия, я был уже почти готов подчиниться их безмолвному всевозрастающему сокрушительному давлению и, когда мне уже казалось, что я не выдержу и сорвусь в пропасть, они, внезапно, вдруг, ослабляли это чудовищное натяжение, отпускали меня из цепких своих когтистых лап и уходили; уходили, не прощаясь(куда? – этого я не знал), оставляя на душе лишь опустошение, усталость и боль. И, оставшись один в пустой и холодной квартире своей, я долго лежал так, вслушиваясь в резкие порывы ветра и дождя, бьющего частой барабанной дробью по оцинкованным карнизам темных провалов погасших с последним лучом заката окон.

Итак, в позапрошлом годе, теперешним числом, у меня случился престранный день.

Вечерело. Весь день, с самого обеда, я бесцельно бродил по улицам так ненавистного мне города; города, в который меня забросила злодейка-судьба, города, где я живу и доныне и, наверно, умру, не надеясь уже на что-то лучшее. Бесконечная суета и толчея серого безликого потока несли меня широким ярко-освещенным проспектом мимо угрюмого немого гранита нависших над ним домов. Зажав подмышкой пухлую потертую папку, с вложенной в нее неоконченною рукописью, я отдался бурному течению толпы, не замечая никого вокруг, не слыша гула ее, автомобильных гудков, не замечая толчков, насмешек и гневливых окриков. О чём думал я в те минуты своего краткого забвения? Да, верно, ни о чём; не знаю, не помню теперь и, бредя в плотной пелене дождя, я, переполненный сумасшедшей усталостью, глядел невидящим взором сквозь мокрые спины обгонявших меня прохожих, не замечая любопытных взглядов (да и были ли они вообще?!). Я, как будто, выпал из времени и пространства, потеряв с ними всякую связь, выпал в совершенно иную реальность.

Как, вдруг, я ощутил сильнейший толчок и, очнувшись от небытия, я увидал стоящего передо мной худого согбенного старика в мятой фетровой шляпе, с обвисшими полями, по-всему, ровеснице своего владельца, одетого в поношенное же, видавшее виды серое драповое пальто и осыпающего меня ворчливой стариковской бранью. Извинившись, я поспешно кинулся подбирать прямоугольные свертки, выпавшие, по-видимому, из его рук в момент нашего с ним столкновения. Книги (их было пять или шесть) оказались тяжелыми, увесистыми, завернутыми в плотную пожелтевшую бумагу. Я выпрямился, сунул их в дрожащие не то от холода, не то от испуга и неожиданности руки бранившегося старика и, еще раз извинившись за свою рассеянность, собрался было следовать далее; но, внимательно вглядевшись в его изборожденное глубокими морщинами лицо, в его воспаленные, слезящиеся, часто моргающие старческие глаза (что увидел я в них, не знаю, - груз ли неземной усталости, бесконечное одиночество ли, боль и страдание отверженного людьми существа?), я, повинуясь внезапно, вдруг, захватившему меня порыву, остановился, едва ли сделав шаг и, растерянно оглядевшись по сторонам, предложил ему зайти в небольшое питейное заведение, находившееся тут же, неподалеку, за углом. Старик смотрел на меня молча, крепко прижав книги к груди, своим колючим и, одновременно, униженным, затравленным взглядом, явно не понимая, чего от него хотят. Я представился, но он не отвечал ничего, как будто и не расслышав моих слов. Тогда я взял его за локоть прохудившегося заплатанного пальто и, торопясь, покуда он не передумал, увлёк его за собой.

Немного времени спустя, мы сидели за столиком в плохо освещенном тесном помещении, с обшарпанными стенами, с годами впитавшими в себя прогоркло-кислый запах щей и табачного дыму, размещенном в полуподвале мрачного старинной постройки трехэтажного здания. То было одно из тех злачных мест, что пользуются далеко не лучшей репутацией: драки и поножовщины здесь были приняты за правило, ввечеру тут собирались девицы дурного толка, эти бледные ночные создания, слетающиеся на тусклый свет мутных окошек грязного портового кабака, в поисках случайного заработка, бродяги и лихие люди всех мастей, выползшие на полночный гнусный свой промысел, да горькие безнадежные пропойцы, в надежде угоститься дармовой выпивкой; здесь давали в долг и принимали в заклад, не задавая лишних вопросов, не справляясь о происхождении закладываемых вещей. Порядочные же люди заходили сюда лишь на минуту, по-необходимости, выпить рюмку скверной разбавленной водки, да обогреться от разбушевавшейся на дворе непогоды. Не считая человека с порочным рябым лицом, механически перетиравшего за стойкой грязные захватанные стаканы, в тот ранний вечерний час мы были единственными посетителями этого заведения. На столе, перед нами, стояли две нетронутые чашки простывшего чая; книги, завернутые в намокшую от дождевой влаги бумагу, лежали тут же, на столе.

- Да пейте же, пейте! – я подвинул к нему блюдце, с стоявшей на нём чашкой, - Вот ваш чай! Что же, вы, право… Он совсем простыл!

Старик сидел молча, униженно сгорбив вздрагивающие худые плечи, положив мокрую шляпу, с обвислыми полями к себе на колени; голова его была опущена и, глядя куда-то вниз, перед собой, бессмысленным пристальным взглядом, он, словно не смел решиться взять в свои жилистые трясущиеся руки чашку с остывшим уже чаем. «Как странно!» - подумал я и, чувствуя неловкость и раздражение от долгого молчания, повторил, уже громче:

- Пейте же, пейте!

Разглядывая в упор этого странного случайного своего знакомого, я, вдруг, почувствовал тем особенным внутренним чутьем, какое еще именуют intuitive, что с появлением его, в жизни моей произошла какая-то важная, но едва ли уловимая перемена. Какая – я не мог точно определить ее, не мог до конца понять, осознать, что же и каким непостижимым образом изменилось во мне и вокруг меня, в одночасье, но что-то, что-то мистическое было в этом одиноком усталом старике, робко сидящем напротив меня за шатким трехногим столиком, покрытым несвежей, замызганной скатертью, что-то мистическое было в тусклом свете чадящих свечей, в тёмных мрачных картинах, втиснутых в тёмные же рамы и развешанных на обшарпанных стенах полуподвального помещения ресторации, что-то мистическое, ирреальное было во всем происходящем со мною, с нами. И резкие порывы холодного ноябрьского ветра, и частая мелкая дробь дождя, монотонно стучавшегося в грязные немытые окна подвала, и этот нетронутый, давно простывший чай, и эти книги, и свечи, стоящие на столе, и капли воды, стекающие на пол с обвисших полей старой измятой его шляпы, и долгое это молчание, от которого мне становилось как-то не по себе – все это казалось очень, очень странным. «Мистика какая-то!», - я медленно протянул руку к стопке книг, лежащих на краю стола, вопросительно глядя на нелепую сутулую фигуру в мокром пальто, сидящую безмолвно, будто привидение, над остывшей давно чашкой крепко заваренного чая. Он дернулся всем телом, словно желая защитить свое жалкое презренное имущество, но потом, как будто раздумав, еще ниже опустил седую голову, тупо уставившись взглядом в грязный заплеванный пол. Я осторожно взял верхнюю из стопки книгу и с любопытством раскрыл ее на первой странице. Вырвавшийся было громкий возглас удивления, смешанный с неизъяснимым ужасом, застыл у меня на губах.

Я с трудом оторвал взгляд, прикованный к открытому мною титульному листу книги, что была стиснута в моих трясущихся руках, и с страхом устремил его к лицу сидящего напротив меня – кого?!

Кто это был, кто сидел со мной за одним столом в полутемном неубранном зале пустого дешёвого кафе – дряхлый ли, уставший безмерно, одинокий старик со слезящимися воспаленными глазами, бесплотный страшный призрак ли, встретившийся мне ненастным весенним вечером; было ли это существо порождением моего безумного, воспаленного, истощенного болезнью мозга, вызванное бредом случившейся внезапно горячки; прошлое мое, будущее ли смотрело мне в лицо – мне не узнать этого никогда!

Но тот погасший, мертвый взгляд черных бездонных провалов его пустых глазниц – он так часто снится мне теперь по ночам и, пробуждаясь с криком, вырванным из пересохшей глотки в предутренние часы кошмарами ночных видений, я тщетно пытаюсь унять бьющую меня нервическую дрожь и, вспоминая тот день и тот час, весь тот ужас, объявший мое существо в момент, когда я прочел название книги, что держал я в руках своих дождливым вечерним часом, сидя за столиком тёмной убогой питейной – нет, я никак не могу избавиться от этого животного страха, преследовавшего меня на протяжении всего того дня, прошлых лет, преследующего меня на протяжении всей моей жизни! И имя автора – МОЕ ИМЯ! - напечатанное (о, ужас!) над заглавием книги – я не в силах понять и осмыслить с ЧЕМ я столкнулся тем далеким ненастным ноябрьским вечером, давным-давно канувшим в небытие, в вечность, в тёмные глубины зыбкого зеркала моего прошлого!

Таганрог, март, 2013г.



© Copyright: Светозар Афанасьев 2, 2013