Достойный собеседник

Снимая с полки книгу, мы выбираем себе собеседника. Святки дарят нам не только праздник в храме, но и ёлку, уют, и веселье, и гостей, и подарки. Кого же избрать себе в собеседники, чтобы не расставаться с радостью и уютным теплом в сердце? Среди самых первых имён, несомненно, Гилберт Кийт Честертон, английский писатель, который прожил двадцать шесть лет в веке девятнадцатом и ещё тридцать шесть в двадцатом.

Честертон оказал большое влияние на Толкина и Льюиса. За свою жизнь он издал более ста томов и был признан, но сам называл себя журналистом. Может быть, это и справедливо, ибо Честертон — несомненный король эссе, жанра скорее журнального, чем книжного. Романы его читать почти невозможно сегодня: они громоздки, многословны и представляют собой каждый инсценированную идею. Гораздо известнее сегодня и гораздо лучше его детективы, главный герой которых — отец Браун. Невзрачный и обыкновенный (его бы играть актёру Леонову), он распутывает преступления, не будучи профессионалом, но лучше сыщиков, потому что не брезгует мысленно ставить себя на место преступника. Это очень тёплые и добрые рассказы, но пересказывать детективы — злодейство, их стоит просто читать.

Честертон — глубоко верующий христианин. Он перешёл из англиканства в католичество в поисках более строгой веры. Можно предположить, что он обрадовался бы Православию, если бы знал его. Очень известны и многими любимы его философско-религиозно-нравственные трактаты «Вечный человек», «Ортодоксия». Большинству из нас самонадеянно и дико думать, что мы так невероятно преуспели как православные, что нам во вред порадоваться душевно вместе с Честертоном чуду, и тайне, и свету христианской веры, пронизавшей историю человечества. Мы не согласимся с его книгами о Фоме Аквинском и Франциске Ассизском, но «Вечного человека» и «Ортодоксию» читать стоит. Эти книги сродни эссе Честертона, в которых ему нет равных. Главное его достоинство в том, что, как писал о нём Грэм Грин, «он выражал мысль со всей простотой, ясностью и высотой открытия».

Честертон часто почти афористичен, и мне хочется предложить короткие выдержки из его эссе, а также отрывки из воспоминаний и статей о нём, потому что все они полны любовью к этому человеку, написавшему лучшую книгу о Диккенсе и очень близкому к диккенсовскому духу — духу веселья, уюта, чудаковатости, сердечной теплоты и участия.

Гилберт Кийт Честертон всю свою жизнь учил жить других, и даже сегодня его имя — как зов боевой трубы. Мир виделся ему вечным полем битвы со злом во имя добра. Если бы из людей его поколения надо было выбрать кого-то одного, кто продолжает род Дон Кихота, мы назвали бы его. В его словах и делах не было ни страха, ни расчёта.

Девяносто девять людей из ста, девятьсот девяносто девять из тысячи живут скучно и бездуховно, в прозаических повседневных заботах. Главная заслуга Честертона в том, что он всегда видел жизнь и показывал другим как светлую, славную, дивную повесть.

Артур Брайант

И в разговоре, и на бумаге Честертон умел как никто высмеять идеи с помощью игры слов. Его соученик вспоминает, как они спорили о том, что хорошо и что плохо в политике.

—?У слова «хороший» много значений, — заметил Честертон. — К примеру, если кто застрелит бабушку с расстояния в пятьсот ярдов, я назову его хорошим стрелком, но нехорошим человеком.

Его рассеянность была легендарной. Как то раз его жена получила от него телеграмму: «Я в Уолверхемптоне. Где я должен быть?»

Хекет Пирсон

Честертон в самом редком и подлинном смысле слова был сверстником всякому. Он болтал, разыгрывал сценки, играл с детьми, читал нелепые стихи, и вы не думали, что он дружелюбно старается перебросить мостик через пропасть между детьми и взрослыми, вы чувствовали, что этой пропасти нет.

Майкл Асквит

Одной маленькой девочке, собиравшейся на детский праздник к Честертонам, мама сказала, что мистер Честертон — очень умный человек и многому её научит. Вернувшись, девочка поведала: «Он показал мне, как подбросить булочку и поймать её ртом».

Хекет Пирсон

Мне говорили, что Честертон — человек великий, но он оказался и очень большим; таких больших я ещё не видел. Честертон — единственный человек, на моих глазах застрявший в дверях. Заметим, что он от души этим забавлялся. Вот и вторая причина, по которой его любили дети, — он охотно выставлял себя на посмеяние.

Майкл Асквит

Шутки над собой были его любимым развлечением. Но он был блестящим спорщиком и, когда хотел, наносил тяжкие удары. Когда задевали что-то близкое его сердцу, он возмущался свирепо и яростно. В споре он был горяч, но не жёлчен, самые ядовитые его сарказмы смягчались добродушной весёлостью.

Радость жизни не иссякала в нём, и ничто не возмущало его так, как люди, принимавшие жизнь без благодарности, ибо сам он постоянно благодарил за выпавшее ему на долю удивительное приключение — жизнь.

Майкл Асквит

Я называю его великим, ибо он с одинаковой лёгкостью жил в любой среде, писал в любом жанре. Я верю, что он и впрямь заглянул однажды к своему литературному агенту узнать, нет ли предложений.

—?В вашем вкусе нет, — ответил тот. — Обращались из журнала, но им нужны детективы.

—?Что ж, попробую, — сказал Честертон и, усевшись прямо там, в конторе, написал первый рассказ об отце Брауне.

Детективы, выдумки, стихи, пьесы, история, биография, эссе — всё годилось ему. Ни в каком жанре он не был слишком прилежен, но сияющая суть проступает непременно — суть, которую не все замечают, потому что она слишком проста.

Роналд Нокс

Теперь считают, что «развиваться» значит «сметать различия», «отбрасывать догмы». На самом же деле, развиваясь, разум должен узнавать и усваивать всё больше убеждений и догм. Когда же, в припадке утончённого скепсиса, мы отвергаем доктрины, бросаем системы и говорим, что переросли догму, — словом, когда мы, сочтя себя богами, смотрим на всё и вся, ни во что не веря, — мы сползаем на уровень низших животных или даже травы. У деревьев нет доктрин. Репа на редкость беспристрастна.

Почему-то считают, что отсутствие убеждений даёт уму живость и свободу. Это не так. Тот, кто во что-нибудь верит, ответит точно и метко, ибо оружие его при нём, и мерку свою он приложит в мгновение ока. Глубоко убеждённый человек кажется странным, ибо он не меняется вместе с миром. Миллионы людей считают себя здравомыслящими, потому что они успевают заразиться каждым из модных безумий; вихрь мира сего втягивает их в одну нелепость за другой.

Любимая фраза: «У каждого своё мировоззрение, вот это мне подходит», — знак слабоумия. Воззрение на мир создаётся не для того, чтобы подходить человеку, оно создаётся, чтобы подходить миру. Частная вера так же немыслима, как частное солнце или частная луна.

Новая философия означает практически восхваление какого-нибудь старого порока. Был у нас софист, который защищал жестокость, называя её силой. Есть софист, который защищает распутство, называя его свободой эмоций. Если вы побывали в нездоровом мире словотолчения, вы поймёте, как много можно сказать в защиту трусости. «Разве жизнь не прекрасна и не достойна спасения?» — скажет отступающий солдат. «Разве я не обязан продлить несравненное чудо сознательного бытия?» — воскликнет из-под стола глава семьи. «Разве не обязан я оставаться на земле, пока цветут на ней розы и лилии?» — послышится из-под кровати. Так же легко сделать из труса поэта и мистика, как легко оказалось сделать его из распутника или тирана.

Благородные люди — позвоночные: мягкость у них сверху, твёрдость — глубоко внутри. А нынешние трусы — моллюски: твёрдость у них снаружи, внутри мягко. От мягкости им не уйти — да что там, от слякоти. В обширном нынешнем мире её так много!

Никто не может быть «свободным любовником» — или ты предатель, или ты связан.

Любовь стремится себя связать, а институция брака лишь льстит человеку, принимая его слова всерьёз. Нынешние мудрецы предоставляют влюблённому полную свободу и снимают с него ответственность, но не уважают его, как уважает Церковь, когда пишет на Небесах его клятву в память о высочайшем мгновении. Хотеть «свободной любви» так же разумно, как искать «белого негра» или «женатого холостяка». Человек бродит в поисках того восторга, который можно обрести только тогда, когда перестанешь бродить.

Очень обидно слышать про «серые одинаковые дни», с таким же успехом можно сказать «зелёные одинаковые деревья». Серый цвет сложен и переменчив, как обыденная жизнь, и так же много в нём обещания и надежды.

Нам хочется переложить свой долг на чужие плечи, а в этом суть и душа рабства, независимо от того, рабам или владыкам мы препоручаем свои дела.

Легенда правдивее факта: она говорит нам, каким был человек для своего века, факты же — каким он стал для нескольких учёных крохоборов много веков спустя.

Если есть что-нибудь ничтожней непочтительности к прошлому — это непочтительность к настоящему, к пылкому и яркому шествию жизни.

Не мистики недостаёт нам, а здоровой мистики; не чудес, а чуда исцеления. Мы спарили оккультизм с порнографией, материалистическую чувственность мы помножили на безумие спиритизма. Из Гадаринской легенды мы изгнали только Христа; и бесы, и свиньи — с нами.

Почти все «последние слова науки» расшатывают не древние догматы веры, но сравнительно новые догмы разума. Неважно, скажем ли мы, что в науке открылись новые глубины или что в ней провалился пол.

Современные художники правы, обращаясь к так называемому примитиву. Не правы они в другом — нельзя соединить топорность простоты с надменностью пресыщения. Единственное моё возражение против нового искусства укладывается в одно слово — «гордыня». Его поборники горды не только гордостью вызова, но и гордостью презрения. Искусство замкнулось в себе. Прежде художник верил в себя, несмотря на свои провалы. Теперь он верит в себя благодаря им.

Возможно, «Илиаду» создал кто-то один; быть может — целая сотня людей. Но помните: тогда в этой сотне было больше единства, чем сейчас в одном человеке. Тогда город был как человек. Теперь человек — как город, объятый гражданской войною.

Слишком трудно награждать успехом хороших людей; куда легче считать хорошими преуспевших, что и делают наши газеты и наши дельцы.

Тех, кого заботит правда, а не мода, не собьёт с толку чушь, которой окутывают теперь всякое проявление раздражительности или распущенности. Те же, кто видит не правду и ложь, а модное и немодное, — несчастные жертвы слов и пустой формы.

Главная польза от чтения великих писателей не имеет отношения к литературе, она не связана ни с великолепием стиля, ни даже с воспитанием наших чувств. Читать хорошие книги полезно потому, что они не дают нам стать «истинно современными людьми». Становясь «современными», мы приковываем себя к последнему предрассудку.

Всякий знает, что Ницше проповедовал учение, которое сам он и все его последователи считали истинным переворотом. Он утверждал, что привычная мораль альтруизма выдумана слабыми, чтобы помешать сильным взять над ними власть. Не все современные люди соглашаются с этим, но все считают, что это ново и неслыханно. Никто не сомневается, что великие писатели прошлого — скажем, Шекспир — не исповедовали этой веры потому, что до неё не додумались. Но откройте последний акт «Ричарда Третьего», и вы найдёте не только всё ницшеанство — вы найдёте и самые термины Ницше. Ричард-горбун говорит вельможам:

Что совесть? Измышленье слабых духом,
Чтоб сильных обуздать и обессилить.

Шекспир не только додумался до ницшеанского права сильных — он знал ему цену и место. А место ему — в устах полоумного калеки накануне поражения. Ненавидеть слабых может только угрюмый, тщеславный и очень больной человек — такой, как Ричард или Ницше.

Если человек — ничто, то и народ — ничто, ибо ноль не перемножается.

Скромность уходит корнями в самую естественную глубь бытия. Дичатся, робеют, замыкаются те, кто проще всех, — дети, дикари, даже звери. Скрывать хоть что-то — первый из уроков природы. Жить, вывернув кишки наружу, неестественно и нелегко. Для истинного самовыявления нужна истинная скромность, и как ни усложнялись общественные и философские системы, люди не могли додуматься до полной принципиальной беззастенчивости, пока не дошли до нашей сверхцивилизованной жизни.

Мало сказать: «Конфуцианец украл у меня щётку — долой конфуцианство». Хорошо бы узнать, почему конфуцианец крадёт щётки — по особым конфуцианским причинам или по общим для всех людей.

Не льстите себе мыслью, что вы оставляете семью, потому что вас влечёт искусство или познание. Вы просто бежите от непосильного познания людей и от немыслимого искусства жизни. Не говорите, что вы ушли, потому что миссис Браун пресна, дядя Джон — зануда, а тётя Мэри не понимает вас. Скажите, что вы — вполне простительно — не уловили тонкой прелести миссис Браун, или прошли мимо захватывающих глубин дядиной души, или не поняли тётю. Сильный человек, совсем хороший, найдёт радость там, куда его забросит судьба. Великому герою хорошо дома. Лучший из лучших сидит у ног своей бабушки.