Возвращенное счастье

Леонид Гаркотин












Крестная моей сестры, Мария Николаевна, человеком была уникальным. Появлялась всегда неожиданно, и пространство вокруг нее немедленно оживало, просыпалось, наполнялось шутками, смехом и какой-то невероятной позитивной энергетикой. Рядом с ней невозможно было оставаться серьезным или пребывать в плохом настроении. Она всегда была в движении, и если кому-либо случалось иногда пойти с ней по делам, то этот кто-то возвращался домой совершенно измотанный и еще долго вздрагивал при малейшем желании Марии Николаевны с ним куда-то пойти.

Она не ходила по улице – она летала. Транспорту городскому никогда не доверяла и весело шутила по этому поводу: «Зачем я поеду на автобусе за деньги, если пешком приду быстрее и бесплатно?».

Все четыре работы, на которых она работала одновременно, исполняла добросовестно и с удовольствием. В детском саду служила няней и ночным сторожем, и дети, завидев быстро бегущую им навстречу кормилицу и утешительницу, бросали игрушки и повисали на ней гроздьями, как бананы на пальме. Она всех обнимала, каждому говорила что-то такое, только ему предназначенное, и с напускной суровостью командовала: «Марш в группу!» – и они, радостные и счастливые, вместе с ней возвращались к оставленным делам и игрушкам.

Завершив рабочий день, она направлялась в другой детский сад, где работала уборщицей и истопником. Быстро мыла лестницы, а потом носила дрова и топила печи.

В редкие минуты отдыха садилась в кресло и вязала что-нибудь, исполняя чей-то заказ. Иногда прямо в кресле засыпала, но поразительно: вязать не переставала. Натруженные и натренированные руки по каким-то своим немыслимым законам сами продолжали делать начатое дело.

Казалось бы, при таком плотном рабочем графике времени еще на что-то или на кого-то у нее просто не должно было оставаться, но, к удивлению всех, оставалось. Она успевала заниматься дочкой и сыном, да и родственники другие вниманием ее не были обделены.

Детей своих Галю и Колю она боготворила, и понятно было, что жизнь свою – всю без остатка – она полностью посвятила им. Дети были ухожены, всегда аккуратно и модно одеты и выглядели не как все, а лучше всех. Она гордилась ими и заботилась о них с каким-то небывалым чувством одержимости, ради их благополучия была готова на любые жертвы со своей стороны, будто бы искупала какую-то огромную вину свою перед ними, никого не пускала в мысли свои, ни у кого не просила помощи, а сама несла тяжелый крест, данный Господом Богом только ей, и конкретно знала и понимала, для чего крест этот несет.

В рассказах своих она никогда не возвращалась в прошлое, будто и не было его вовсе, а если по телевизору начиналась передача или фильм о войне, немедленно уходила или выключала телевизор.

Лишь однажды, в порыве отчаяния, когда ребенок ее повзрослевший попал в дурную компанию и ей, с огромным трудом и огромными унижениями от соседей и недобрых людей, удалось вытащить его из этой грязи, рассказала она о том, что так долго и трудно носила в сердце своем и о чем запрещала близким своим разговаривать.

В середине тридцатых годов, когда страна мощно и уверенно строила и развивала новую экономику, семнадцатилетняя деревенская девушка Маша по протекции двоюродного брата Ивана, героя Гражданской войны, дважды награжденного Орденом Боевого Красного Знамени и дружившего с самим Кировым, приехала в Ленинград и устроилась на один из военных заводов, чтобы вместе со всем советским народом участвовать в строительстве социализма. Здесь встретила любовь свою, родила двоих детей, дочку Галю и сыны Колю, радовалась за удачно сложившуюся жизнь свою, вместе с мужем растила деток, строила планы на будущее, безоблачное и светлое.

Всё разрушилось в один миг. Началась война. Муж погиб при первой же бомбежке, сбрасывая зажигалки с крыши. Ей казалось, что остановилось всё и горя этого и потери этой перенести невозможно. Она и предположить не могла, что самое страшное и непереносимое будет потом.

Началась блокада, и потянулись бесконечные дни ужаса и страха, голода, холода и каждодневной смерти. Маша, как и прежде, ходила на работу на свой завод, за детьми смотрела соседка Стефания Карловна, пожилая питерская аристократка, бывавшая на балах в Зимнем дворце и неизвестно как уцелевшая в годы репрессий, категорически не пожелавшая покинуть вместе с семьей город и уехать в эвакуацию, свято верившая, что ее любимый Петербург выстоит, а вместе с ним выстоят и они с Машей и детьми.

Но, вернувшись однажды с работы, Маша застала испуганно плачущих детей, закутанных в одеяло, но всё равно дрожащих от холода и страха, и неловко лежащую на полу Стефанию Карловну. Вещи были разбросаны, а ящик стола, где хранились хлебные карточки, пуст. В квартире побывали мародеры. Соседи вызвали милицию, Стефанию Карловну погрузили на сани и увезли, а Маша, расписавшись в составленном милиционерами протоколе, осталась с детьми в холодной квартире без малейшей надежды на завтрашний день.

Ночью она не спала, бережно прижимала к себе вздрагивающих во сне детей и думала с завистью о своей подруге Вальке Платовой, бездетной и свободной: «Счастливая Валька! Замуж до войны не вышла и детей не нарожала. Теперь и заботы такой, как у меня, нет».

Рано утром разделила пополам оставленный с вечера кусочек похожего на серую глину хлеба, дала детям, заперла их в квартире и отправилась на работу.

В перерыве начальник цеха сообщил, что завтра с утра ей надлежит быть на сборном пункте с детьми: подошла очередь на эвакуацию.

На сборном пункте было шумно, девушка в военной форме записывала в тетрадку какие-то данные, бледные и ко всему равнодушные дети тихо сидели на узлах, мамы нервничали и ожидали команды на погрузку в бортовые полуторки, чтобы доехать до Ладожского озера – единственной возможности спасти детей от неминуемой смерти.

Пришел офицер, провел перекличку, быстро погрузились в машины и скоро прибыли на берег Ладоги. Все приободрились, понимая, что еще немного усилий – и всё самое страшное останется там, за Ладогой.

Резко прозвучала команда: «Воздух!» – женщины с детьми прыгали с машин, падали в снег; метались военные, пытались рассредоточить людей, понимая, что сделать этого уже не успеют.

Маша прижала Коленьку к себе и побежала. Пятилетняя Галя отстала. Снаряды рвались со всех сторон, кричали раненые, падали убитые. Сбросив бомбы, самолеты скрылись за горизонтом, оставив после себя ад. Горели машины, рыдали и выли над убитыми детьми матери, черный дым застилал Ладогу.

Маша лихорадочно искала дочку, а увидев ее, недоуменно застыла, не понимая, почему девочка не встает, а тихонько лежит, поджав ножки, рядом с машиной, как будто только что уснула. Двое военных подхватили Машу с ребенком под руки и подняли на машину. Колонна двинулась по льду, оставив на берегу Галю и других погибших и раненых детей.

Маша не помнила, как они пересекли Ладогу, как везли их в теплых автобусах до станции. Она лишь везде машинально твердила: «Нам надо в Вельск, а потом на девяносто пятый километр». Там и встретила их Августа, жена племянника. Увидев Машу, она чуть было не потеряла сознание. Прямо с подножки поезда на руки ей свалилась седая, изможденная старуха с потухшим взглядом. Она крепко прижимала к себе закутанного в платок ребенка, такого же изможденного и измученного. Бережно уложив их на санки, предусмотрительно взятые с собой, ошеломленная женщина повезла их к себе домой.

Колю выходить не смогли, он умер в больнице, а Маша долго и медленно возвращалась к жизни. К весне уже потихоньку помогала племяннице по хозяйству. Она мало чем интересовалась, и только дети племянников поддерживали в ней какой-то интерес к жизни. Она любила смотреть на их игры, а когда девочки Тоня и Нина, ровесницы ее Гали, и двухлетний бутуз Вовка, заметив долгий взгляд ее, подбегали и, крепко обняв, что-то щебетали, она замирала, и в глазах ее, просветленных и влажных, появлялись одновременно и теплота, и боль, и радость, и скорбь, и виден был, пусть небольшой, но твердый и упрямый огонек надежды и желания на новое свое счастье, в котором она уже никогда не усомнится.

Семь лет она лелеяла свою мечту и умоляла Господа простить ей отчаяние и мысленный грех, когда она позавидовала своей бездетной подруге, и верила и чувствовала, что получит прощение от Всевышнего. И получила!

Леонид Иванович был вдовцом и несколько лет жил один. Он не ухаживал за Машей. Он просто позвал ее замуж. Маша ни разу не пожалела, что приняла это приглашение. Пять лет, которые они прожили вместе, были годами радостными и добрыми.

Родившуюся через год зеленоглазую и крепенькую девочку родители назвали Галей, несмотря на предрассудки многочисленной родни, убеждавшей Машу, что нельзя давать новорожденной имя погибшей дочки. Она ни на шаг не отходила от ребенка и впервые за долгие годы после гибели детей улыбалась широкой счастливой улыбкой и была уверена, что Господь ее простил.

Через три года Маша родила сына и дала ему имя Коля.

Счастье вернулось, а вера укрепилась.

Леонид Гаркотин


19 февраля 2014 года
pravoslavie.ru›jurnal/68558.htm