МАТЬ

Один священник отправился навестить мать. 
Жила она в другом конце страны. 
Так случилось, что рос он с отцом, родители расстались, когда ему было года три. Мать, деловая, боевая, убежденная коммунистка, уехала на какие-то стройки социализма. Виделись они редко, а последние лет двадцать так и совсем не виделись. Она не то чтобы звала, и он не то чтобы хотел ее видеть, но годы, и к тому же мать есть мать. И вот еще отец умер. Отец был важным и нужным куском его жизни, огромной ее частью. Отец умер, и чего-то не стало. Опоры что ли, хотя отец был больной и беспомощный последние годы. Но была связь. Была общая огромная жизнь. Было его детство с ним, были внуки, которые его любили, было слово и явление под названием «отец» и «дед». Он умер.
А еще была мать. Никакое не явление, а просто слово.
Он летел, потом ехал. Потом даже немного плыл, и снова ехал. И нашел ее в деревянном двухэтажном восьмиквартирном, как там это называлось, доме. Обшарпанном, без удобств. Вода в колонке на улице за два квартала, нужно в бидоне возить. И туалеты прямого падения, она так назвала, усмехаясь.
Ну что мать? Седая, высокая, раньше казалась выше. Но не сгорбленная, во всяком случае, не хотящая горбиться, от этого нарочито прямая. 

Нежности не было. Виделись лет двадцать назад, она приезжала в Москву, он заканчивал семинарию. У нее было мало времени, она была в составе делегации своих, местных, на какую-то выставку на ВДНХ по обмену опытом. Сообщила ему через отца. Его отпустили, он приехал на вокзал, у нее было два часа до поезда. 
Он запомнил только, что она не целовала его, не дотрагивалась. Смотрела со стороны. 
Спросила:
- Попом будешь?
Он ответил:
- Священником.
А еще было неловкое чувство в привокзальном кафе за высокими стоячими столиками, где в стаканах нарезанная бумага вместо салфеток и длинные огромные, резиновые на вкус, жареные пирожки в витрине буфета. И теплый лимонад "Буратино ". Она взяла ему лимонад и пирожок с картошкой. Потом еще один. Был пост, и он попросил, чтобы без мяса. 
А неловкое чувство было, потому что идут минуты, идут медленно, и он, и она все время поглядывают на часы над стойкой буфета и ждут, когда уже можно будет ей сказать:
- Ну ладно, не провожай меня на перрон, пойду, а то опоздаю на поезд.
И еще как-то понять, как прощаться. Она ему протянула руку:
- Ну, давай, - повернулась и пошла.

Теперь она встретила его, как будто он был знакомый знакомых, которому негде переночевать. 
Все показала, где туалет, где умыться, зажгла плиту.
Он приготовил заранее, еще из дома, такой покровительственный тон. Тон взрослого, которым он общался последние годы с больным отцом. Но здесь, с ней, этот тон был невозможен. Тон любой был здесь невозможен. Только отдельные слова, короткие фразы, да еще «да» и «нет».
Она кормила его супом из кастрюльки с черными проталинами под облупившейся пожелтевшей эмалью, и было непонятно, из чего этот суп, то ли из мяса, то ли из рыбы, и спросить было неудобно. 
Жила она на первом этаже, комната у нее была одна, и она выходила курить на крыльцо. Хотя вся квартирка ее была пропахнута табаком, первый раз закурила в комнате и увидела, как он поморщился. И теперь выходила. 
Разговор не получался. Был вечер. Он показывал ей фотокарточки жены и детей. Заметку в газете про новый храм, который ему выстроил благодетель. Фото с могилы отца.
Она ничего не рассказывала. Она молчала, смотрела на него. Кивала. Брала фотокарточки, отодвигала от лица, рассматривала, возвращала ему обратно.
- Хочешь, завтра на реку сходим. Здесь красивая река. 
Он пожал плечами и кивнул.
- Давай укладываться, я тебе на раскладушке вон постелила. А я пойду еще воздухом подышу, - она взяла со стола пачку папирос «Беломор» и вышла, потряхивая в другой руке коробок, слушала, есть спички или нет.
Он умылся под рукомойником. Сел на раскладушку. Спать не хотелось. Пересел на стул, на раскладушке было неудобно. 
Это была какая-то чужая, не его жизнь. Какая жизнь? Что за жизнь? Зачем он приехал? Говорить было не о чем. Его жизнь для нее тоже была чужой. Ну, мать. Да, мать. Заповедь и все такое. Растил его отец. Отец был дедом его детей. Ее он никогда не интересовал, у нее была своя жизнь, и эта жизнь была не его. 
В этом всем было что-то ложное. Он ведь с разными людьми общался. Но все эти люди, были людьми посторонними, людьми без общего с ним прошлого. Людьми без общей с ним крови. Людьми, к которым не применимо было слово «мать». Здесь, между ними должна была быть какая-то связь, какие-то отношения, родство, чувства, тяга. Может быть, даже нежность. Ну, ведь была же у него связь с отцом и отношения и родство и нежность? А здесь ничего не было. Вот были бы они случайными посторонними людьми, давно бы уже нормально общались.
Он тут сидит, на стуле, она там, на крыльце. Она ждет, что он ляжет, отвернется к стенке, заснет. Тогда ей можно вернуться. И не надо будет уже придумывать с ним никакого разговора, не надо смотреть фотокарточки внуков.
Он встал, разделся, сложил одежду на стуле и лег. И когда раскладушка под ним перестала, наконец, скрипеть, он услышал, как тихонько открылась входная дверь, она вернулась. И он решил, что как только проснется утром, то скажет ей, что уезжает. Что дела.

Она не удивилась и не уговаривала остаться. Пожала плечами. Сказала:
- Я провожу тебя.
И теперь они шли по главной улице поселка, мимо почерневших деревянных домов, шли к автобусу. 
Она – прямая, шагала широко, как и он. Люди, которые попадались ей навстречу, улыбались и здоровались. Видели незнакомого мужчину рядом и обращались к ней. Она ничего никому не объясняла. Не говорила:
- Это мой сын.
Как будто его не было.
- Здравствуйте, Валентина Ивановна.
- Добрый день, Галина, как твой Николай?
- Да, вроде, не пьет, слава богу.
Шли дальше.
- Как себя чувствуете, Валентина Ивановна?
- Спасибо, Нина, держусь. Как Танечка?
- Уже в одиннадцатом, хочет в институт ехать.
Каждый раз они останавливались и шли и снова останавливались. 
В коротком перерыве она сказала ему:
- Я здесь была главой поселка двадцать лет. Много хорошего людям сделала. Кому – садик, кому – с квартирой помогла. Кому – воду провела.
- Всем провела, себе не провела, - подумал он.
- Добрый день, Валентина Ивановна! Хотела Вам картошки занести, у нас много.
- Спасибо, Нюся, мне не надо. Государство платит мне пенсию. А вот ты лучше скажи, почему у тебя забор не покрашенный? 
- Да все руки не доходят.
- Нехорошо. Надо покрасить.
И снова:
- Хорошо выглядите, Валентина Ивановна. Так держать!
Пришли на маленькую площадь. Единственное каменное здание из серого силикатного кирпича и памятник со звездой, железный, крашенный голубенькой краской, а звезда – красной.
- Это здание администрации. В области фонды выбила на кирпич и построила. И вот памятник этот тоже.
Помолчала.
- Я была хорошим руководителем. И люди это помнят и ценят.
Неудобно было стоять на площади. Неудобно было ждать автобуса. Неудобно было среди людей, которых он не знал, среди этой жизни, которую он не знал, с прямой пожилой женщиной, которую он тоже не знал.
Поэтому, когда пришел автобус, он смешался, кивнул:
- Ну, я пошел. 
И она кивнула ему в ответ. И он поднялся на ступеньку и вошел, не оглядываясь.
И потом, когда автобус отъезжал, он видел в окно, что к ней подошла какая-то старушка, наверное, такого же возраста, что и она, но только не такая прямая и в платочке, и смотрела на нее снизу вверх, и о чем-то спрашивала, а мать отвечала ей. Отвечала так, как будто он, ее сын, и не приезжал к ней и только что не уехал. По всей видимости, навсегда.

Прошло лет семь. Она позвонила ему и сказала:
- Здравствуй, я хочу приехать.
И он чуть было не спросил «Кто это?». Но чуть раньше понял «кто» и не спросил. Ответил:
- Конечно. Приезжай. 
Жена, сама прекрасная мать, а у них уже было шестеро детей, четверо своих и двое приемных, жестко и коротко спросила:
- Зачем она едет? Она тебе никто.
- Она моя мать.
- Мать – это кто воспитала. 

Из вагона она вышла со старым фанерным чемоданом, постарела, но не согнулась. Такая же прямая шла рядом с ним по перрону. Молчала. И он молчал. И когда ехали на машине домой молчали. 
Жена вышла в прихожую, не глядя на мать. Буркнула:
- Здравствуйте.
Вернулась на кухню. 
Дети вышли, тоже сказали:
- Здравствуйте.
Он взял чемодан и отвел ее в комнату. 
- Вот. Мы тут потеснились. Ты здесь будешь жить.
И дальше пошло очень странное время. Она сидела или лежала в своей комнате, выходила только в туалет и ванную. Снова уходила к себе. Курила в открытую форточку. Он приносил ей еду прямо в комнату. Потом забирал тарелку. Когда его не было дома, это делали дети. Жена ничего ему не говорила, ей тоже. И дети жили, как обычно. Просто в одной из комнат находилась женщина, про которую все знали, что она его мать.
А он сидел по ночам на кухне, когда все уже спали, он сидел, пил горячий чай и думал:
- Мать. Приехала мать. Там, в той комнате – мать.
Однажды днем, а прошло уже недели две, как она приехала, старшие дети были в школе, а жена ушла гулять с младшими, он сидел на кухне и так же пил чай. Мать вышла и прошла в ванную. Потом вышла из ванной и хотела уйти к себе в комнату. Он поднялся и сказал:
- Зайди, пожалуйста, ко мне на кухню.
Она вошла.
- Садись.
Она прошла и села.
- Чаю налить?
- Нет, спасибо.
Она сидела седая, прямая. Твердая, сухие кулачки положив на край стола.
- Зачем ты приехала?
- Мне уехать?
- Не надо никуда уезжать. Просто объясни, зачем ты приехала? Я не нужен был тебе почти пятьдесят лет. И вот? Зачем ты приехала?
- Не знаю, - она пожала плечами, - Просто приехала. Так мне уехать?
- Не надо никуда уезжать! Не надо никуда уезжать! Тебя не было пятьдесят лет! Я жил без тебя пятьдесят лет! Тебе не было до меня никакого дела пятьдесят лет! И вот ты приехала! А жизнь прошла! Пятьдесят лет! Жизнь прошла! Пятьдесят лет! – кричал он ей, и плечи его тряслись.
И он все повторял это про «пятьдесят лет». И это точно доказывало, что жизнь прошла. И это ему казалось самым важным и самым горьким, и от этого жальче и жальче было и ее и самого себя и всю эту прошедшую жизнь. 
Она поднялась, прошла через кухню мимо него, на миг остановилась, положила руку ему на плечо и спросила:
- Скажи мне, а Бог есть?
Он плакал, положив голову на скрещенные на столе руки. И не отвечал.
- Не надо плакать, - сказала она. Слегка сжала крепкими пальцами его плечо. И пошла дальше, из кухни, к себе в комнату. 

У нее оказалась опухоль головного мозга. Однажды он зашел к ней и увидел, что она без сознания. Вызвал «скорую» и уехал с ней в больницу. Там сделали снимок.
- Шансов нет, - сказал доктор, - Неделя… Дней пять…
Ее положили в реанимацию. В больнице его знали, он часто приходил причащать больных. Поэтому его пустили бывать у нее в реанимации.
Он приходил. Сидел, молчал. Ничего не говорил. Время от времени подтыкал ей одеяло, ему казалось, что она мерзнет. Она не приходила в сознание.
Когда она умерла, он сидел рядом и держал ее за руку.
Когда зазвенели датчики, что сердце остановилось, а потом перестали звенеть, он опустил ее руку, встал. Укрыл ее получше, чтобы и руки и плечи были закрыты, и бросился тщательно подтыкать одеяло, плотнее и плотнее подтыкать одеяло. С одной стороны. Потом с другой. Особенно ноги. Ему казалось, что у нее мерзнут ноги.
Потом пришли врач и медсестра и вывели его в коридор.

Автор Илья Забежинский