МАТЬ

Один священник отправился навестить мать. 
Жила она в другом конце страны. 
Так случилось, что рос он с отцом, родители расстались, когда ему было года три. Мать, деловая, боевая, убежденная коммунистка, уехала на какие-то стройки социализма. Виделись они редко, а последние лет двадцать так и совсем не виделись. Она не то чтобы звала, и он не то чтобы хотел ее видеть, но годы, и к тому же мать есть мать. И вот еще отец умер. Отец был важным и нужным куском его жизни, огромной ее частью. Отец умер, и чего-то не стало. Опоры что ли, хотя отец был больной и беспомощный последние годы. Но была связь. Была общая огромная жизнь. Было его детство с ним, были внуки, которые его любили, было слово и явление под названием «отец» и «дед». Он умер.
А еще была мать. Никакое не явление, а просто слово.
Он летел, потом ехал. Потом даже немного плыл, и снова ехал. И нашел ее в деревянном двухэтажном восьмиквартирном, как там это называлось, доме. Обшарпанном, без удобств. Вода в колонке на улице за два квартала, нужно в бидоне возить. И туалеты прямого падения, она так назвала, усмехаясь.
Ну что мать? Седая, высокая, раньше казалась выше. Но не сгорбленная, во всяком случае, не хотящая горбиться, от этого нарочито прямая. 

Нежности не было. Виделись лет двадцать назад, она приезжала в Москву, он заканчивал семинарию. У нее было мало времени, она была в составе делегации своих, местных, на какую-то выставку на ВДНХ по обмену опытом. Сообщила ему через отца. Его отпустили, он приехал на вокзал, у нее было два часа до поезда. 
Он запомнил только, что она не целовала его, не дотрагивалась. Смотрела со стороны. 
Спросила:
- Попом будешь?
Он ответил:
- Священником.
А еще было неловкое чувство в привокзальном кафе за высокими стоячими столиками, где в стаканах нарезанная бумага вместо салфеток и длинные огромные, резиновые на вкус, жареные пирожки в витрине буфета. И теплый лимонад "Буратино ". Она взяла ему лимонад и пирожок с картошкой. Потом еще один. Был пост, и он попросил, чтобы без мяса. 
А неловкое чувство было, потому что идут минуты, идут медленно, и он, и она все время поглядывают на часы над стойкой буфета и ждут, когда уже можно будет ей сказать:
- Ну ладно, не провожай меня на перрон, пойду, а то опоздаю на поезд.
И еще как-то понять, как прощаться. Она ему протянула руку:
- Ну, давай, - повернулась и пошла.

Теперь она встретила его, как будто он был знакомый знакомых, которому негде переночевать. 
Все показала, где туалет, где умыться, зажгла плиту.
Он приготовил заранее, еще из дома, такой покровительственный тон. Тон взрослого, которым он общался последние годы с больным отцом. Но здесь, с ней, этот тон был невозможен. Тон любой был здесь невозможен. Только отдельные слова, короткие фразы, да еще «да» и «нет».
Она кормила его супом из кастрюльки с черными проталинами под облупившейся пожелтевшей эмалью, и было непонятно, из чего этот суп, то ли из мяса, то ли из рыбы, и спросить было неудобно. 
Жила она на первом этаже, комната у нее была одна, и она выходила курить на крыльцо. Хотя вся квартирка ее была пропахнута табаком, первый раз закурила в комнате и увидела, как он поморщился. И теперь выходила. 
Разговор не получался. Был вечер. Он показывал ей фотокарточки жены и детей. Заметку в газете про новый храм, который ему выстроил благодетель. Фото с могилы отца.
Она ничего не рассказывала. Она молчала, смотрела на него. Кивала. Брала фотокарточки, отодвигала от лица, рассматривала, возвращала ему обратно.
- Хочешь, завтра на реку сходим. Здесь красивая река. 
Он пожал плечами и кивнул.
- Давай укладываться, я тебе на раскладушке вон постелила. А я пойду еще воздухом подышу, - она взяла со стола пачку папирос «Беломор» и вышла, потряхивая в другой руке коробок, слушала, есть спички или нет.
Он умылся под рукомойником. Сел на раскладушку. Спать не хотелось. Пересел на стул, на раскладушке было неудобно. 
Это была какая-то чужая, не его жизнь. Какая жизнь? Что за жизнь? Зачем он приехал? Говорить было не о чем. Его жизнь для нее тоже была чужой. Ну, мать. Да, мать. Заповедь и все такое. Растил его отец. Отец был дедом его детей. Ее он никогда не интересовал, у нее была своя жизнь, и эта жизнь была не его. 
В этом всем было что-то ложное. Он ведь с разными людьми общался. Но все эти люди, были людьми посторонними, людьми без общего с ним прошлого. Людьми без общей с ним крови. Людьми, к которым не применимо было слово «мать». Здесь, между ними должна была быть какая-то связь, какие-то отношения, родство, чувства, тяга. Может быть, даже нежность. Ну, ведь была же у него связь с отцом и отношения и родство и нежность? А здесь ничего не было. Вот были бы они случайными посторонними людьми, давно бы уже нормально общались.
Он тут сидит, на стуле, она там, на крыльце. Она ждет, что он ляжет, отвернется к стенке, заснет. Тогда ей можно вернуться. И не надо будет уже придумывать с ним никакого разговора, не надо смотреть фотокарточки внуков.
Он встал, разделся, сложил одежду на стуле и лег. И когда раскладушка под ним перестала, наконец, скрипеть, он услышал, как тихонько открылась входная дверь, она вернулась. И он решил, что как только проснется утром, то скажет ей, что уезжает. Что дела.

Она не удивилась и не уговаривала остаться. Пожала плечами. Сказала:
- Я провожу тебя.
И теперь они шли по главной улице поселка, мимо почерневших деревянных домов, шли к автобусу. 
Она – прямая, шагала широко, как и он. Люди, которые попадались ей навстречу, улыбались и здоровались. Видели незнакомого мужчину рядом и обращались к ней. Она ничего никому не объясняла. Не говорила:
- Это мой сын.
Как будто его не было.
- Здравствуйте, Валентина Ивановна.
- Добрый день, Галина, как твой Николай?
- Да, вроде, не пьет, слава богу.
Шли дальше.
- Как себя чувствуете, Валентина Ивановна?
- Спасибо, Нина, держусь. Как Танечка?
- Уже в одиннадцатом, хочет в институт ехать.
Каждый раз они останавливались и шли и снова останавливались. 
В коротком перерыве она сказала ему:
- Я здесь была главой поселка двадцать лет. Много хорошего людям сделала. Кому – садик, кому – с квартирой помогла. Кому – воду провела.
- Всем провела, себе не провела, - подумал он.
- Добрый день, Валентина Ивановна! Хотела Вам картошки занести, у нас много.
- Спасибо, Нюся, мне не надо. Государство платит мне пенсию. А вот ты лучше скажи, почему у тебя забор не покрашенный? 
- Да все руки не доходят.
- Нехорошо. Надо покрасить.
И снова:
- Хорошо выглядите, Валентина Ивановна. Так держать!
Пришли на маленькую площадь. Единственное каменное здание из серого силикатного кирпича и памятник со звездой, железный, крашенный голубенькой краской, а звезда – красной.
- Это здание администрации. В области фонды выбила на кирпич и построила. И вот памятник этот тоже.
Помолчала.
- Я была хорошим руководителем. И люди это помнят и ценят.
Неудобно было стоять на площади. Неудобно было ждать автобуса. Неудобно было среди людей, которых он не знал, среди этой жизни, которую он не знал, с прямой пожилой женщиной, которую он тоже не знал.
Поэтому, когда пришел автобус, он смешался, кивнул:
- Ну, я пошел. 
И она кивнула ему в ответ. И он поднялся на ступеньку и вошел, не оглядываясь.
И потом, когда автобус отъезжал, он видел в окно, что к ней подошла какая-то старушка, наверное, такого же возраста, что и она, но только не такая прямая и в платочке, и смотрела на нее снизу вверх, и о чем-то спрашивала, а мать отвечала ей. Отвечала так, как будто он, ее сын, и не приезжал к ней и только что не уехал. По всей видимости, навсегда.

Прошло лет семь. Она позвонила ему и сказала:
- Здравствуй, я хочу приехать.
И он чуть было не спросил «Кто это?». Но чуть раньше понял «кто» и не спросил. Ответил:
- Конечно. Приезжай. 
Жена, сама прекрасная мать, а у них уже было шестеро детей, четверо своих и двое приемных, жестко и коротко спросила:
- Зачем она едет? Она тебе никто.
- Она моя мать.
- Мать – это кто воспитала. 

Из вагона она вышла со старым фанерным чемоданом, постарела, но не согнулась. Такая же прямая шла рядом с ним по перрону. Молчала. И он молчал. И когда ехали на машине домой молчали. 
Жена вышла в прихожую, не глядя на мать. Буркнула:
- Здравствуйте.
Вернулась на кухню. 
Дети вышли, тоже сказали:
- Здравствуйте.
Он взял чемодан и отвел ее в комнату. 
- Вот. Мы тут потеснились. Ты здесь будешь жить.
И дальше пошло очень странное время. Она сидела или лежала в своей комнате, выходила только в туалет и ванную. Снова уходила к себе. Курила в открытую форточку. Он приносил ей еду прямо в комнату. Потом забирал тарелку. Когда его не было дома, это делали дети. Жена ничего ему не говорила, ей тоже. И дети жили, как обычно. Просто в одной из комнат находилась женщина, про которую все знали, что она его мать.
А он сидел по ночам на кухне, когда все уже спали, он сидел, пил горячий чай и думал:
- Мать. Приехала мать. Там, в той комнате – мать.
Однажды днем, а прошло уже недели две, как она приехала, старшие дети были в школе, а жена ушла гулять с младшими, он сидел на кухне и так же пил чай. Мать вышла и прошла в ванную. Потом вышла из ванной и хотела уйти к себе в комнату. Он поднялся и сказал:
- Зайди, пожалуйста, ко мне на кухню.
Она вошла.
- Садись.
Она прошла и села.
- Чаю налить?
- Нет, спасибо.
Она сидела седая, прямая. Твердая, сухие кулачки положив на край стола.
- Зачем ты приехала?
- Мне уехать?
- Не надо никуда уезжать. Просто объясни, зачем ты приехала? Я не нужен был тебе почти пятьдесят лет. И вот? Зачем ты приехала?
- Не знаю, - она пожала плечами, - Просто приехала. Так мне уехать?
- Не надо никуда уезжать! Не надо никуда уезжать! Тебя не было пятьдесят лет! Я жил без тебя пятьдесят лет! Тебе не было до меня никакого дела пятьдесят лет! И вот ты приехала! А жизнь прошла! Пятьдесят лет! Жизнь прошла! Пятьдесят лет! – кричал он ей, и плечи его тряслись.
И он все повторял это про «пятьдесят лет». И это точно доказывало, что жизнь прошла. И это ему казалось самым важным и самым горьким, и от этого жальче и жальче было и ее и самого себя и всю эту прошедшую жизнь. 
Она поднялась, прошла через кухню мимо него, на миг остановилась, положила руку ему на плечо и спросила:
- Скажи мне, а Бог есть?
Он плакал, положив голову на скрещенные на столе руки. И не отвечал.
- Не надо плакать, - сказала она. Слегка сжала крепкими пальцами его плечо. И пошла дальше, из кухни, к себе в комнату. 

У нее оказалась опухоль головного мозга. Однажды он зашел к ней и увидел, что она без сознания. Вызвал «скорую» и уехал с ней в больницу. Там сделали снимок.
- Шансов нет, - сказал доктор, - Неделя… Дней пять…
Ее положили в реанимацию. В больнице его знали, он часто приходил причащать больных. Поэтому его пустили бывать у нее в реанимации.
Он приходил. Сидел, молчал. Ничего не говорил. Время от времени подтыкал ей одеяло, ему казалось, что она мерзнет. Она не приходила в сознание.
Когда она умерла, он сидел рядом и держал ее за руку.
Когда зазвенели датчики, что сердце остановилось, а потом перестали звенеть, он опустил ее руку, встал. Укрыл ее получше, чтобы и руки и плечи были закрыты, и бросился тщательно подтыкать одеяло, плотнее и плотнее подтыкать одеяло. С одной стороны. Потом с другой. Особенно ноги. Ему казалось, что у нее мерзнут ноги.
Потом пришли врач и медсестра и вывели его в коридор.

Автор Илья Забежинский

 Пришли к старцу люди и спросили:

 ОБРАЗ БОГА

 Проблема любви не в выборе объекта, а в способности любить. Она определяется двумя состояниями человека в его взаимоотношениях с другими. Они описываются двумя глаголами – быть и иметь. И можно всегда себя спросить: хочу иметь хорошую жену или хочу быть хорошим мужем? Хочу иметь хороших детей или быть хорошим отцом? Хотел бы иметь уютный дом или быть хорошим хозяином? Если имею нехорошую жену, выходит, просто надо сменить ее. А если хочу быть хорошим мужем? Таковым могу быть при любой жене. При желании иметь возникает желание поменять, а при желании быть возникает настрой изменить себя. Надо разобраться в себе, спрашивать: какой во мне дух живет? Желаю иметь самое лучшее или быть кем-то для других людей? Если этот вопрос для себя решим, наша влюбленность всегда может перерасти в настоящую любовь.

Ecть зaмeчaтeльнaя пocлoвицa: «Kaждый xoчeт имeть дpyгa, нo нe кaждый xoчeт им быть». Ceйчac вcе чaщe мы xoтим «имeть». «Xoчy peбенкa» — вмecтo «xoчy быть мaтepью», «xoчy имeть мyжa» — вмecтo «xoчy быть жeнoй» и т. п. Зa этими тoнкocтями языкa cтoит oтнoшeниe чeлoвeкa к жизни, eгo дeвиз: или — я для кoгo-тo, или — ктo-тo для мeня... B cвoем жeлaнии имeть мы лoмaeм жизни, paзбивaeм cepдцa — и cтpaдaeм oт oдинoчecтвa... «Чeлoвeкy oблaдaющeмy» вceгдa бyдeт мaлo тoгo, чтo ecть. Maлo дeнeг, мaлo влacти, мaлo oднoй жeны, мaлo дpyзeй, мaлo вeceлья, мaлo caмoгo ceбя. Пoтpeбитeль, нe имeя coбcтвeннoй cyти, cocтoит из тoгo, чeм oн oблaдaeт.

Эрих Фромм

Фотография Земли сделанная в 1990 году "Вояджером" с расстояния 6 миллиардов км.

Рассуждения астронома Карла Сагана по поводу этой фотографии:

"Нам удалось сделать снимок и если вглядеться в него, можно увидеть точку. Это она. Это наш дом. Это мы. Здесь все, кого вы знаете, все, кого любите, все, о ком вы когда-либо слышали, всякий человек, когда-либо рождённый, жил здесь. Здесь все наши радости и несчастья, тысячи истинных вероучений, идеологий и экономических доктрин. Всякий охотник и собиратель, всякий герой и трус, всякий основатель и разрушитель цивилизаций, всякий монарх и простолюдин, все юные влюблённые, все дети, полные надежд, все матери и отцы, каждый изобретатель и исследователь, каждый духовный наставник, каждый продажный политик, каждая суперзвезда, каждое высокопоставленное лицо, каждый святой и каждый грешник из рода человеческого жил здесь — на этой пылинке, повисшей в лучах солнечного света.

Земля — лишь мизерная часть необъятного космического пространства. Вспомните о реках крови, пролитых бесчисленными полководцами и императорами для того, чтобы с триумфом на какие-то мгновения покорить малую часть этой точки. Вспомните о жестокостях, чинимых обитателями одной части точки над обитателями другой её части. Как сложно им достичь понимания, как легко они убивают друг друга, как кипит их ненависть. Наши принципы, наша убеждённость в собственной значимости, вера в то, что мы играем какую-то исключительную роль во вселенной — всё это затмевает бледная точка на фотографии.

Наша планета — одинокая песчинка, окутанная бесконечной тьмой космоса. Из этой тьмы — из этой бесконечности — нам неоткуда ждать помощи, некому спасти нас от самих себя. Сделать это должны мы сами. Кто-то сказал, что астрономия учит смирению — а я добавлю, что она воспитывает характер. Я считаю, что это изображение нашего крошечного мирка единственно верно показывает, как опасно человеческое тщеславие. Эта фотография подчёркивает, как важно научиться относиться друг к другу с добром и состраданием, как необходимо беречь и пестовать эту бледную голубую точку — единственный дом, который у нас есть".

Крошечная точка посередине коричневатой полосы - Земля с расстояния 6 миллиардов километров.

Нашел в интернете сайт dobroust.ru характеризующий себя как систему молитвенной помощи "Доброуст". Хотелось бы узнать ваше мнение об этой системе.

Некоторые думают: что бы мне такое устроить, чтобы спастись? Акафисты читать, поклоны делать, ездить по монастырям? Исполняй хорошо то, что тебе поручено Богом непосредственно: веди свою семью, занимайся детьми, делай ту работу, на которой ты работаешь, так добросовестно, чтобы Бог радовался, — и хватит этого, ничего не нужно выдумывать. Но свое, постоянное, делать трудно. Трудно на свою дочку не раздражаться — значит, я буду продолжать раздражаться. А чтобы как-то свою совесть успокоить, я уж лучше в монастырь съезжу, сто рублей подам там на поминовение. Сам поступок вроде неплохой, но было бы в тысячу раз лучше, в миллион раз лучше, если бы делал человек то, на что он Богом поставлен, а не искал другого пути. В монастырь съездить, конечно, неплохо, но еще лучше кротко и смиренно терпеть все обстоятельства, которые происходят там, куда Господь нас Сам поставил.Вот и получается, что мы мечемся в поисках спасения, а спасение-то рядом, оно рассыпано везде...

Протоиерей Димитрий Смирнов

Если мы будем в своей жизни, самой обыденной, к мытью посуды, к штопанью носков, к стоянию в очереди в прачечной относиться внимательно, то увидим бездну возможностей для спасения нашей души. Вот стоишь в очереди, жарко, душно, кто-то вперед лезет, кто-то препирается, кто-то начинает ругаться, что долго записывают, долго взвешивают или еще что-то. А ты стой и смиряйся. Как хорошо – вот тебе и подвиг христианский, не надо терпеть разбойников, не надо тысячи поклонов. Представь себе, что на твоем месте стоит, допустим, преподобный Сергий Радонежский с авоськой. Как бы он себя повел? Вот и ты так же делай. Глядишь, пока в очереди ждешь, получишь колоссальную духовную пользу, которую не заработаешь никакими поклонами, никакими кафизмами, если они совершаются формально. То есть спасение у нас вокруг. Сейчас не спасется только глупец, потому что все настолько перекорежено, все настолько вверх ногами, все устроено так, чтобы человека только раздосадовать, раздражить, разозлить. И если мы будем сдерживать свой гнев, умерять свои похоти, желания, аппетиты, искать смирения, то для нас откроется огромное поле деятельности. И хотя бы один день в неделю проживя как настоящие христиане, мы достигнем очень многого. А потом ко дню будем еще день прибавлять, еще день, пока не придем в меру совершенного возраста Христова.

Протоиерей Димитрий Смирнов

 Я помню священника во Франции, который мне раз сказал, что когда Бог глядит на нас, он не видит наших несуществующих добродетелей или несуществующих успехов, Он видит в глубине нашего естества, спрятанный часто мишурой и грязью и потемнением, Свой собственный образ, сияющий, как свет во тьме. И вот ЭТОМУ мы должны научиться. Мы должны научиться глядеть на противника, на врага и забыть, что он враг, что он противник, и видеть в нем образ Божий, икону: икону поврежденную, икону испорченную, икону, которую и узнать еле можно, - и ПОТОМУ, что она так испорчена, потому, что она так изгажена, ее пожалеть еще больше надо, чем если она была бы во славе. Икона во славе - да, мы ее почитаем; но икона, которая была попрана, прострелена, икона, которая была затоптана, - с каким благоговением мы должны к ней относиться. Это святыня, которая человеческой злобой осквернена; так и человек, который не знает, что он икона, а мы должны бы это знать. Знаем мы это? - едва ли, во всяком случае, это далеко не всегда видно в наших взаимных отношениях, не только по отношению к инакомыслящим, но даже и к нашим близким друзьям. Мы забываем это, мы видим только то, что человек труден, а что он святыня - нет, редко помним.

Митрополит Антоний Сурожский

Стою сегодня возле своего подъезда, на улицу выходит соседка с небольшой собакой в наморднике, навстречу ей идет другая соседка с дочкой лет четырех-пяти. Девочка спрашивает маму:

- Мам, а почему собачка в наморднике? Она наверное очень много ест, а это сейчас дорого.