"Без креста". М. Кравцова
Рассказ


Сергей вдруг проснулся с детским, давным-давно позабытом в бешеной круговерти, во всеобщем безумии войны ощущением счастья, словно вернулся в гимназические годы, словно завтра - золотой праздник Пасхи Господней. Повернувшись на другой бок, он, зажмурив глаза, собирался снова задремать, но вдруг - как-то резко, в один миг - не вспомнилось, а грозно надвинулось страшное настоящее, предъявляя свои права на его жизнь, на саму душу, разбивая приснившееся счастье как хрупкую вазу.
Осколки... Вся жизнь его теперь состояла из осколков, наподобие тех, что хрустели под ногами красноармейцев, занявших его родовой особняк, - драгоценных осколков терракоты и звонкого, как весенняя капель, хрусталя. Сам он, впрочем, этого не видел, и слава Богу! Он был тогда далеко. Сергею повезло. Очень повезло. У него не было ни сестры, ни жены, ни невесты, не из-за кого было сходить с ума, просыпаясь по ночам с дикими криками, как его приятель поручик Бахметьев, у которого молодая жена застрелилась, когда красные ломились в дверь...
Неохотно приподнявшись, Сережа уселся, уткнув в ладони осунувшееся лицо. Хотелось спать, безумно хотелось доспать еще часок! И зачем это настойчивое солнце вырвало его из такого хорошего минутного забвения? Вспомнилось все! Теперь тянуло постыдно разреветься, но он просто не мог... Пересилив себя, юный поручик встал, умылся кое-как и, нехотя приведя себя в порядок, поплелся в штаб.
Городок они взяли совсем недавно. Жители, совершено ошалевшие, уже в который раз переходящие "из рук в руки", кажется, не слишком-то радовались такому обороту событий. Но и не слишком-то горевали. Никаких желаний ни у кого не осталось, кроме желанья выжить, хоть как-то прожить, при любой власти...
Злость была полезна для поручика. Она давала выход горю. Горе было настоящее, спрессованным пластом лежащее на сердце, - омертвело и тяжко. Личное горе его в общей беде. Слова "красный террор" стали вдруг осязаемыми до кошмара, до настоящей сердечной боли. У него был друг. У него, юноши когда-то застенчивого и тихого, иных друзей не было, кроме Владимира, - старшего, умного, в меру ироничного и философски спокойного во всех жизненных переделках. А теперь его убили. Зверски. И Сергей даже не смог по-человечески поплакать, когда узнал подробности его, попавшего в плен белого полковника, мученической кончины. Он едва не задохнулся тогда от ужаса и отвращения, и новое горе, не желая разбавляться ни слезами, ни проклятьями, молча, глухо легло на сердце впечатлительного юноши. Это случилось совсем недавно.
Теперь он уже понимал, что такое беда, а что - благо. В наследственном молитвослове - дорожном, растрепанном, с крошащимися желтыми листами и золотым тиснением на переплете - он носил с собою повсюду фотографию, запечатлевшую Владимира вместе с его, Сережиным, отцом. Остальные фотографии и портреты отца остались там, в разгромленном доме. Смерть отца казалась теперь не горем, а благом. Царский генерал умер незадолго до февральского беснования, обыденно простудившись. А вскоре жизнь стала такой... Сергей теперь даже рад был, что остался совсем один, - мать он потерял еще маленьким мальчиком.
Все осталось "там". В тех днях, когда жизнь была легкой и звонкой, словно пенье птиц поутру, когда будущие чудесные подвиги казались естественными и необходимыми, а сердце при скромном молчании уст трепетало, ликовало, рвалось из груди птахой от слов: "Отечество, Император, Россия…"
Отец был лично знаком Государю Императору, и Сереже посчастливилось видеть Николая Второго так же близко, как нынче поручика Бахметьева, с которым квартировали вместе...
Сережа знал, что никогда, ни за что, - даже перед смертью! - не сможет забыть удивительных глаз Государя. Даже если бы Царь Николай не был так идеально красив, то только одни глаза сделали бы его лицо незабываемым. В этих светлых очах с продолговатым разрезом, - больших, прозрачных, чистейших - было все: и любовь, и свет, и мудрость, но главное, - что и поразило тогда ничего еще непонимающего Сережу, что поражало еще сильнее теперь, - отблеск того, что можно назвать предвиденьем. О! они все уже знали тогда, эти печальные святые глаза, и говорили об этом всем, кто хотел бы понять... Но никто не хотел.
И в один ужасный день Сергей вдруг узнал...
- У нас нет больше Императора! Да здравствует Временное правительство!
Вскоре в церквях уже не поминали Государя, будто его и не было, возглашая "многая лета" господам Временному правительству, а Сережа вот тут-то впервые и обрадовался невольно, что отца его, преданного слуги Престола, уже нет в живых. А когда не стало Государя...
О том, что Царь Николай с Семьей расстрелян, Сергей узнал не сразу. Но что это изменило? "Предатель! - говорил сам себе юноша, закрывая глаза, чтобы удержать обжигающим потоком струящиеся слезы не сравнимого ни с чем горя. - Цареубийца. Я! Зная, что Государь в плену, что я сделал? К нему бежать надо было, рваться, пусть даже ничего бы один не сумел, - умереть с ним! А теперь... все мы прокляты, и я тоже!"
А потом он воевал с красными, он научился убивать, он забывал обо всем в пылу боя, но после страшная усталость, уже привычная и неотвратимая, наваливалось на тело, на сердце, на душу... "Царя нет… Ничего у нас не выйдет! Это конец…"

В штабе, куда он сегодня прибыл с такой неохотой, никого не удивил его угрюмый вид. Настроение у всех было паршивое. Ходили слухи, что подоспевшие силы красных отрезали путь подкреплению, спешащему к городку, а без этого нечего было и думать удержать его. Сегодня утром привели в штаб пленного красного комиссара, он мог бы сообщить нужные сведения, но молчал точно немой.
Подполковник Александров и князь Турчин сидели в пустой комнате непонятно в который раз отвоеванного лучшего городского здания. Подполковник травил анекдоты, князь нервно, беспрерывно курил, давясь от мучительного кашля, - он был простужен. Поручика они приветствовали довольно дружелюбно, - любили его. Князь прозвал его "непорочным юношей", а Александров, "ради красного словца не жалеющий и отца", очень любил наблюдать как краснеет этот юноша при его двусмысленных шутках. Поручик, поздоровавшись, мрачно взглянул на князя, тот - на него, отметив, что Серж сегодня бледен, а голубые глаза, в редком сочетании с черными как смоль волосами, горят странным огоньком.
- Загрустил, рыцарь печального образа? - князь закашлялся, смяв в нервных пальцах папиросу, в его серо-стальных глазах затаилась очень знакомая поручику злость на весь мир. - Ничего, красные на подходе, скоро повеселят нас. Пой псалмы, молитвенник!
- Может, хватит? - тихо попросил Сережа. - Сегодня Владимиру сорок дней...
- Ах, вот оно что! - Турчин достал новую папироску. - А России когда сорок дней было, не считал?
Сережа открыл было рот, но вмешался Александров.
- Ты, ваше сиятельство, Россию-то погоди хоронить! - заметил он князю, сразу став серьезным. - Может, еще…
Их прервал дикий вопль, донесшийся из соседней комнаты. Поручик вздрогнул и обратил на князя изумленный взгляд. Турчин равнодушно зевнул.
- Кривоносов и Борисов допрашивают... этого... как его...
Новый крик.
- Да чего ж они делают-то? - у поручика затрепетали ноздри, он едва усидел на месте.
- А ты что так разволновался, Серж? - князь вновь закашлялся.
- Может, жалеть еще вздумал красного пса? - подполковник встал, сделал два шага к стулу, на который присел Сережа, и смотрел на него сверху вниз, заложив руки за спину. Поручик вскочил, зло сверкнув синими глазами, выпрямился перед Александровым.
- Почему я должен давать вам отчет в своих ощущениях, ваше высокоблагородие?
- Тряпка! - бросил сквозь зубы Александров. - Ваши ушки привыкли к мазуркам Шопена?
- Нельзя так! - вмешался Турчин. - Нельзя, Николай Григорьевич, мы его в бою видели...
Сережа не почувствовал, просто не воспринял оскорбления. Новый вопль, хриплый, нечеловеческий, опять заставил содрогнуться. Его взгляд приковался к двери.
- Стыдно! - взорвался подполковник. - Эти сволочи недобитые наших в землю живыми зарывают, попу здешнему глаза выкололи и в проруби утопили, а ты…
Но Сергей не слушал, он метнулся к двери, распахнул ее рывком. Первое, что бросилось в глаза, - страшное лицо нестарого, высокого человека, лицо неестественно белое, с кровоподтеками и черными тенями под страдальческими глазами.
- Что здесь происходит?! - закричал поручик.
- Допрос, ваше благородье. - Кривоносов пожал плечами, мол, неужели нельзя догадаться. Офицер Борисов брезгливо, словно на раздавленную жабу, смотрел на комиссара. На поручика даже не обратил внимания.
- Ну, может, сейчас будешь посговорчивее?
Красный комиссар молчал, опустив в землю болезненно горящие упрямые глаза. Поручик, стараясь не глядеть на врага, решил высказать Борисову свое мнение о происходящем.
- Как вы можете? - начал он. - Мы - офицеры Белой Гвардии и…
- Вас не спрашивают, поручик! - рявкнул Борисов. - А с тобой я сейчас поговорю…
Он закурил и после первой затяжки вдруг спокойно припечатал папиросу тлеющей стороной к открытой на плече ране комиссара.
- Вы это, кажется, проделывали с нашим Мишенькой Синельниковым? - издевательски осведомился он, с удовлетворением слушая вой допрашиваемого.
- Я никогда… ничего такого… - глухо простонал комиссар.
- Ничего?! - глаза Борисова расширились. - Вы - ничего? Может быть, это не вы расстреливали заложников? А? Не вы убивали в пытках наших братьев, не вы бесчестили наших жен... - Он резко развернулся к поручику, соизволив о нем вспомнить. - Что молчишь, поручик? Или это не твоего лучшего друга они убивали шесть часов?
- Да! - выдохнул бледный Сережа. - Ему сегодня сорок дней, и я не хочу, чтобы… Оставь этого человека, Борисов!
- Что?! - дотоле широко раскрытые глаза Борисова теперь, напротив, сузились до щелочек. - Ах ты… Баба!
Звук пощечины... и внезапная краска в лице Борисова.
- Выйдем за дверь! - прошипел последний. - Кривоносов, продолжи пока!
Снаружи внимательно, с интересом, прислушивались к ним князь и подполковник. Дверь распахнулась с треском. Борисов просто вышвырнул поручика за порог, осыпая его бранью. Они подрались бы, несомненно, если б не Турчин и Александров... Подполковник удерживал Борисова, князь вцепился в Сережу.
- Все вокруг свихнулись, и мы тоже! - закричал князь. - Нам не хватало только грызни между собой! Ополоумели вовсе, господа...
- Креста на тебе нет! - кричал Сережа Борисову.
- Крест - вот он! - Борисов рванул шнурок из-под мундира. - Потому и не жалею этих мразей, этих…
- Да разве ж мы палачи?! - не слушал Сережа. - Что ж... они наших жен бесчестят, давай и мы в отместку...
- Замолчите оба! - повысил голос князь.
Но теперь уже не вытерпел и подполковник:
- Если такой богомольный, поручик, так чего ж ты... Они же храмы превратили в отстойники, они священникам руки-ноги отрубают!
- Вся Россия сошла с ума... от безбожия, - тихо ответил Сергей. - И мы тоже... Потому и потеряли Россию!
- Потеряли? - вскрикнул Александров. - Ну, это мы еще посмотрим... А с такими настроениями...
Он плюнул, отпустил Борисова, и вышел, громыхнув дверью. Борисов оправился, вздохнул пару раз и вновь скрылся в комнате, превращенной им в камеру пыток. Слышно было, как щелкнул запор изнутри.
- Пойдем отсюда, Серж, - сказал князь, беря юношу под руку.
Они прошли по коридору, наконец, Турчин свернул в какую-то комнатушку, потянул за собой Сергея, прикрыл дверь.
- Ты на себя-то взгляни, - сказал сочувственно, и его серо-стальные глаза неожиданно потеплели. - Бледный, растрепанный, дрожишь, как в лихорадке... Да, неприятно. Тяжело. А Борисов тоже человек, Серж, он не святой. Ты знаешь, что у него всю его большую семью расстреляли, как заложников?
- Я не знал, - тяжело дыша, вымолвил поручик. - Ну он, ладно… Но вы-то, князь! Вы так спокойны!
- А что же мне, заступаться было за красную сволочь? - с удивлением пожал плечами Турчин. - У Борисова на них на всех больше прав, чем у меня. Сам бы я, конечно, никогда такого себе не позволил, но…
- Значит, все, - прошептал угасающим голосом Сергей, - нет Святой Руси!
- Да что ты все заладил - Святая Русь… - Князь вновь закашлялся, и долго не мог подавить этот навязчивый, сводящий его с ума кашель. Наконец, успокоился, в суровых глазах стояли невольные слезы.
- Ты многого не понимаешь, Серж! Ты молод, -- заговорил он хрипло, прижимая ко рту платок. - Ты - идеалист.
- Да, - мрачно подтвердил поручик. - И этим горжусь!
- Ну-ну! Конечно, при этом ты - смелый воин, ты не боишься смерти, но… Ты не знаешь жизни, не знаешь боли. Не дай Бог! Никогда тебе этого не пожелаю. Не дай Бог тебе попасть к ним в лапы! Все донкихотство слетело бы с тебя, мальчик, когда б они пару раз запустили тебе иголки под ногти.
У Сережи вдруг перекосился рот, и он глянул на князя так, что и много-много лет спустя, доживая свой печальный век в Париже, князь Турчин помнил этот взгляд.
- Не знаю боли? Князь! Царя... расстреляли. А вы - иголки. Эх, князь!
Он ушел, а Турчин в который раз закурил, проклиная все на свете, и в том числе - себя самого.

Дурные предсказанья князя насчет того, что красные вскоре их "повеселят", сбылись гораздо быстрее, чем сам он предполагал. На следующий же день городок был неожиданно атакован подтянувшимися отрядами Красной армии. Бились долго и яростно, но пришлось отступить при многочисленных потерях. Сережа в бою забывал обо всем, кроме боя, впитав в себя золотое правило: в сражении - не думать. Он не терпел крови и, действительно, боялся боли, но при этом был одним из лучших бойцов отряда. В глазах товарищей это искупало и чрезмерную, как они считали, его набожность, и "идеализм". На войне и не могло быть по-другому.
В этом сраженье он впервые был ранен. Сразу потеряв сознание, очнулся только через несколько часов. И первое, что увидел, - изможденное лицо красного комиссара, которого вчера на его глазах уделывали Борисов и Кривоносов. С трудом Сергей понял, что красные комиссара отбили. Значит, городок взят! Он было вскочил. И тут же с громким стоном повалился вновь, - раненое плечо словно проткнули раскаленным шомполом. Сережа, закрыв глаза, стиснув белые губы, прислушивался к ощущениям, к боли, которой он до этого так боялся и которую так не любил причинять другим. И понял вдруг, что он-то как раз, может быть, и выдержит…
- Ну, вот и встретились, поручик! - сказал, усмехаясь, комиссар. Сергей с трудом разомкнул веки. Усатое, бледное лицо расплывалось перед ним, криво улыбаясь. Левая рука комиссара покоилась на перевязи, а губы нервно подрагивали. Сережей овладел безотчетный ужас...
- Это кто? - в полузабытьи услышал он еще чей-то голос.
- Да это… - комиссар коротко поведал, при каких обстоятельствах познакомился с "его благородием". В ответ - мат… Похлеще, чем у Борисова.
- Да мы его, паскуду…
- Незачем, - бросил комиссар. - Мальчишка. Пристрелить - и все, пока сам не окочурился. Да я и пристрелю.
- Твоя воля! Твои вражины персональные… Ишь, как они тебя.
- Ничего, тот сучий сын, что меня пытал, давно пополам рассеченный валяется, а я вот жив! Вставай, ваше благородие, на прогулку пора.
У Сергея все поледенело внутри. Это часто бывало в страшных снах, - а сны всегда ему снились красочные, забирающие, - приходила опасность, и чувствовалось, что жизнь кончена, и хотелось от этого выть по-волчьи. Но за гранями сна всегда жило осознание, что это понарошку. Вот и сейчас ему вдруг показалось, что понарошку. Но комиссар торопил. - Нечего разлеживаться, успеешь, тебе теперь долго лежать. Встать! Живо!
Превозмогая боль, которая уже не так ощущалась от ужаса близкой смерти, Сергей, призвав на помощь всю свою волю, поднялся и направился к двери, - насколько мог твердо. Комиссар, достав наган, - сзади.
Так они шли до границы городка, а дальше начинался лесок... Сергей помнил, что в такие минуты люди в единые мгновенья переживают заново всю свою жизнь. У него этого не было. Он верил в Бога, и именно это вдруг наполнило все его существо особым страхом, до ледяной дрожи. Как это будет Там?! Он содрогался от мысли, что сейчас, именно сейчас, не когда-то, через вечность, узнаешь, что же все-таки будет Там… Он старался вспомнить свои грехи, молился про себя. Мягкий снег хорошо, крахмально хрустел под его ногами, - как в детстве. Он так любил всегда зиму, мороз, коньки и такой вот хруст снега. И внезапно у Сережи перехватило дыханье от бешеного желанья жизни... Все, все, что угодно, только жить! Но тут заговорил комиссар.
- Ты не серчай, поручик, я помню, как ты за меня вступился. Только тебе все равно не жить. Я тебе доброе дело сделаю, сразу пристрелю, не мучая, потому как ребята за меня шибко взъелись. Они б тебе показали, почем фунт лиха. А ты и так еле дышишь. Так что, война… Что делать, парень...
Кровь, медленно стекая из раны, падала на чистейший снеговой пух, унося с собой силы. Внезапно потемнело в глазах, но Сергей даже не споткнулся, продолжал идти. На какой-то миг почудилось, что комиссар, говоривший с ним сейчас без зла, может довести его до леса и оставить там, сделав вид, что расстрелял. Такие случаи были, Сережа знал. А тогда бы он, хоть и раненый и едва дышащий, сумел бы спастись. По крайней мере, он сам на месте комиссара не смог бы выстрелить в раненого. "А ведь он тоже - русский!" Но эта же мысль вдруг как-то сразу угасила последнюю надежду. "Где Россия? Нет ее!"
Они вошли в лес.
- Становись вон к той сосенке, ваше благородье, - спокойно, даже добродушно кивнул комиссар и поморщился. Ему вчера здорово досталось. Ему тоже было больно.
"Ну, вот и все! Последние мгновенья..." И вдруг... вспомнил! Вспомнил то, о чем поклялся не забывать именно вот в такое мгновенье. Он вспомнил чудесные, полные бесконечной любви, святые глаза последнего русского Императора. И неожиданно стало хорошо-хорошо... "Вот, истина, - почти вслух шептал поручик. - Вот оно - настоящее... А Он - жив! Он у Бога. Может быть, и я буду жив… Там. И Россию Он отмолит... Государь, помоги!"
- Разреши мне помолиться? - почти как к брату обратился Сережа к своему будущему убийце. Тот кивнул.
Сергей опустился на колени прямо в рыхлый снег... Приятно холодный, тут же таящий от его жара... И стал молиться вслух. Взволнованно, торжественно, почти ликующе. Это была не молитва по молитвослову, - это был гимн Создателю и Жизни, Им сотворенной, которая никогда не кончится...
Комиссар честно решил дать ему закончить, но когда стал невольно вслушиваться в слова… Побледнел еще сильнее. В душе что-то натянулось, как струна - до отказа, грозя вот-вот лопнуть. Не выдержал. Медленно обошел Сергея. Прицелился в затылок. Сухой, четкий звук выстрела, казалось, заставил вздрогнуть лес, - и тут же канул в тишину. Поручик лежал на снегу. Комиссар подошел и повернул к себе его лицо. Синие глаза были открыты, теперь они смотрели в синее небо. Красивое молодое лицо изумило комиссара непонятным спокойствием. Вспыхнувший желто-лимонным заревом закат бросил на это лицо золото вечернего света, покрывая его неживую белизну. И комиссар, глядя на убитого им человека, вдруг сделал то, чего, казалось бы, не смог сделать уже никогда в жизни. Он - перекрестился...

Марина Кравцова, Copyright © 2000
3 февраля 2000 г., г. Щелково.vera.mipt.ru›liter/kravcova/krest.htm 

Санькина доля
Рассказ

Ольга Рожнёва








В новую жизнь

Желтый теплый песок грел босые ступни, мягкий, манкий, он мог соперничать с золотистыми россыпями лучших курортов мира, но в Прохоровке его достоинства ценила только чумазая малышня с соломенными, выгоревшими на солнце макушками. Большая, шумно вздыхающая лошадка, несмотря на жару, ступала бодро, а колеса телеги хоть и утопали в желтом, но крутились бойко: невелика ноша – Санька да Ленька.





19-летний Ленька правил не спеша, сочувственно посматривал на сестру, желая утешить, тянул тихонько:

Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой,
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.

11-летняя Санька, спрыгнув с телеги, шла рядом, часто оглядывалась на родной дом. Маленькая фигурка матери уже скрылась из вида, но навсегда осталась в памяти: мама Дуня кивает головой, а руки, большие, натруженные, с узловатыми шишками вен, тянутся к губам, останавливают рвущиеся рыдания – не пугать дочу. Это потом она упадет на железную кровать с подушками горкой и зарыдает горько, безутешно: уехала дочушка, кровинушка уехала…

А всё сумка, старая дерматиновая сумка – да будь она неладна! Давно бы выкинуть, уничтожить, сжечь, нет же, хранила. Дохранилась… Оставайся теперь одна, как была одна всю жизнь! Да ладно, чего уж теперь… Лишь бы дочушке, Санечке, хорошо было!

А я остаюся с тобою,
Родная навеки страна!
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна!

Санька ехала в новую семью – к отцу, к родным братьям и сестрам. А было их ни много ни мало – двенадцать человек! Сердце обмирало в предвкушении новой счастливой, веселой и дружной жизни. По детской бестолковости не пожалела маму Дуню, обняла крепко, чмокнула в обе щеки, сама – вся там, в приключениях будущего. А мама – так она всегда мама, никуда не денется, будут в гости друг к другу ездить!

Брат с сестрой были очень похожи: светлые волосы, серые глаза жителей северных русских деревень. Толстая, тугая пшеничная коса, длинные черные ресницы Саньки, каждый взмах – как крылья бабочки, загорелые коленки длинных, не по-деревенски стройных ног – лет через пять-шесть обещали обернуться грозой для будущих женихов.

Ленька заботливо накинул на голову сестры легкий платочек – чтобы не напекло жаркое июльское солнце. Родной брат… Когда-то, в такой же жаркий июль, он спас Саньку от страшной смерти: не успела родиться – чуть не похоронили.

Не сметь ее трогать – она живая!

Татьяна умерла на третий день после родов, оставив сиротами четверых детей и крошечного младенца, дочь Александру, названную в честь отца. Шел 1944-й, от отца после краткого отпуска по ранению не было весточек. Потом пришел синий конвертик с синими же расползающимися чернилами: «Пал смертью храбрых, защищая Родину».





Татьяну сразу стали хоронить: жара, духота. Трое детей выли на разные голоса, молчали только старший и младший. Восьмилетний тогда Ленька оставался за главу семьи и не мог позволить себе рыдать, а младенец Санька плакать не могла от слабости. Изредка попискивала, и счет ее жизни шел уже не на дни, а на часы.

Голод царил в деревне, властно распоряжаясь судьбами, и родная, тоже многодетная, тетка над могилой сестры, оглядывая в ужасе сирот, предложила:
«

– Давайте младенчика положим рядом в могилку, всё равно помрет… Так чтоб ни она, ни мы не мучились…
»

– Давайте младенчика положим рядом с Татьяной, всё равно помрет… Так чтоб ни она, ни мы не мучились – пускай с мамкой останется…

И Ленька спас сестру, гневно крикнул:

– Не сметь ее трогать – она живая!

Тетка раздобыла стакан муки, развели водой – помянули маму.

А после поминок Ленька принес в сельсовет, положил еле кряхтящего, плохо пахнущего младенца на стол председателю:

– Наш папка на войне погиб, а это дочь погибшего за Родину фронтовика!

Лысый председатель с пустым рукавом поскреб единственной рукой затылок, и жернов Санькиной судьбы закрутился от смерти к жизни.

Быстро нашли женщину 49 лет, Евдокию, Дуню, которая работала на счастливейшем месте – в вожделенной пекарне. Дали карточки, назначили пенсию, и бездетная вдова оказалась матерью. Таскала младенца с собой на работу, где Санька, напившись вдоволь жирного козьего молока, спокойно почивала среди груды тряпья, а Дуня поминутно подскакивала, любовалась на дочушку, подтыкала самодельные пеленки, надышаться на чудо не могла.

Через три месяца в упитанном, радостно гулящем младенце с перевязочками на ручках и ножках вы не узнали бы заморыша, чей жалобный писк свидетельствовал только о скором конце.

Горшок с кашей

Судьба Евдокии складывалась трудно. Родилась в 1895 году, росла и воспитывалась в вере и благочестии, рано потеряла родителей и, единственная из семьи, веру пронесла до конца жизни, не дрогнув и не убоявшись безбожного государства.

Семеро братьев умудрились когда-то выдать ее, шестнадцатилетнюю, за старика, позарившись на его хозяйство и большой дом. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое. Жизнь со стариком не сложилась, дети не родились, хозяйство конфисковали, и молодая вдова коротала век одна-одинешенька.

Всю жизнь мечтала о детишках, и Господь не посрамил упования кроткой, смиренной души. Дорвавшись до заветного материнства, Дуня боялась потерять дочушку, боялась возвращения фронтовика, и, как выяснилось позже, ее сердце тревожилось не напрасно.

Отец Саньки оказался жив. Тяжелораненый, он долго лежал в госпитале и вернулся в родную деревню только в 1946 году. Но Евдокия об этом не узнала, так как уехала с младенцем раньше. Желая сохранить тайну появления у нее ребенка, сорвалась в далекую Олонецкую область, в колхоз.

Работала, получила жилье – и счастью не было предела. Правда, за неимением бабушек-дедушек дочушку приходилось оставлять одну. Одну, да не совсем. Собираясь на работу, упадет на колени перед старыми иконами (уберегла, сохранила чудом):

– Матушка-Заступница, Царица Небесная, тебе вручаю доченьку свою! Защити, убереги от всякого зла! Святителю отче Николае, помоги! Ангел-Хранитель, моли Бога о нас!

И в течение дня не раз помолится о дочушке, прошепчет горячо: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою…»

Старалась Дуня и по-человечески дочу утешить: и игрушек нашьет, и кукол смастерит. Даже клоун был у Саньки, и звала она, трехлетняя, этого клоуна замысловато и длинно: Гринь-тинь-тинь-чик. А только такое имя и могло быть у этого чудесного разноцветного клоуна! Это медвежонок – Степка, кукла – Галя. А клоун сказочный – только Гринь-тинь-тинь-чиком и мог зваться.

Мама варила вкуснейшую овсяную кашу. Ах, что это за каша была! В сытые годы нового века вспоминала Александра мамкину кашу, томленную в печи для дочушки, да со сливочками. Поставит мама горшок с кашей на пол в углу, рядом питье: молоко, воду. Санька ползает, играет. Проголодается, подползет к горшку с коричневой сладкой пенкой по краям, поест, дальше играет. Мама придет: где Санька? Умаялась, под столом спит…

А Пресвятая Богородица и святитель Николай Чудотворец с образов ласково смотрят: присмотрели, уберегли.

Хорошо они с мамой жили. А в четыре года Санька испытала ужас. Кошмар просто. И кошмар этот никак не заканчивался целых два года.

Кошмар

В четыре года оказалась Санька в детдоме. Как оказалась и где мама – сама понять не могла. Запомнила, как целый день не выпускала подол нянечки и рыдала-рыдала, до истерики, до заикания: «Где моя мама? Когда мама придет?»





Детдом 1948 года был местом сталинского духа, с суровыми порядками и строгим воспитанием. Врезался в память эпизод: детдомовцы на прогулке, и Санька с вечно голодным, ноющим животом, пытаясь обмануть голод, забралась на сугроб, отломила с крыши веранды сосульку. И сосет, и лижет, отбиваясь от голодных конкурентов. Воспитательница приказала бросить ледяное сокровище, но сил исполнить приказ не хватило.
«

Санька – только за ложку, а ей – раз – и под нос другую тарелку ставят. А в тарелке – снег.
»

После возвращения группы с прогулки все сели за столики. На столах – жидкий суп, морковная котлета с кашей, детдомовская радость – компот. Санька – только за ложку, а ей – раз – и под нос другую тарелку ставят. А в тарелке – снег.

– Ешь вдоволь! Учись старших слушаться!

На всю жизнь запомнила эту тарелку со снегом. На воспитателя обиды не держала: она не злая, просто так принято было воспитывать маленьких детдомовцев – в строгости.

А через два года мама вернулась. Худая, стриженая, постаревшая, совсем-совсем седая, обняла дочушку, прижала к сердцу, дрожащими руками протянула воспитателю помятую справку: «Гражданке Евдокии, освободившейся из заключения, разрешается забрать из Олонецкого детского дома дочь Александру, шести лет».

Санька узнала маму: у старушки в лохмотьях были мамины глаза, а в глазах – мамина любовь.

– Мамочка, где же ты была?!

– В тюрьме сидела, доча.

В тюрьме

Евдокия, работящая, справедливая, быстро стала в колхозе бригадиром. Работала бригада ее на совесть. Закончилась посевная, посеяли зерно, осталось полмешка пшеницы. Один из бригады, многодетный сосед Иван, просит-умоляет:

– Сейчас домой приду – детям есть нечего, аж возвращаться не хочется, в голодные глаза детские смотреть… Дай хоть горсточку зерна – детишкам затируху сделаю…

И Дуня насыпала ему в карманы две пригоршни пшеницы.

Пошел сосед домой, да, видать, не в добрый час. А по дороге:

– Иван, дай, что ли, закурить!

Он в карман полез – а оттуда зерно посыпалось.

– Ты где это зерно взял?

– Да вот Дуняшка дала…

Ну и им дали. Ивану четыре года, Евдокии два. Хорошо, шел 1949-й. Десять лет назад за то же самое получили бы расстрел с конфискацией имущества, а при смягчающих обстоятельствах – лишение свободы на срок не менее 10 лет. И осужденные по этому закону, так называемому «закону о трех колосках», не подлежали амнистии.

А уж как молилась Дуня в лагере за дочку – знает только Царица Небесная. И Пресвятая Богородица помогла, не оставила: доча жива-здорова, и мамке ее вернули, что по тем временам случалось нечасто.

Старая сумка

После тюрьмы пришлось переезжать в другую деревню, искать работу: кто же доверит работать в колхозе расхитительнице социалистической собственности?!

Евдокия трудилась в геологоразведке разнорабочей, потом на лесозаготовках лесорубом, потом травму получила, и осталось одно подходящее занятие – легкий труд: уборщицей. Ведра тяжеленные, грязь вывозила тоннами, но, по сравнению с лесорубом, полегче, конечно, получалось. А было в ту пору ей уже под шестьдесят.

Санька окончила четыре класса сельской школы, а больше классов в этой школе и не было. Нужно отправлять дочу учиться в район – а это для Дуни как нож острый да в самое сердце. К чужим людям… И оставлять без образования дочушку тоже нельзя, вон она какая смышленая растет – большим человеком станет, может, врачом, может, учительницей…

А тут случилось непредвиденное. Мама ушла на работу, а у дочи каникулы, сама себя развлекает. Нашла в чулане старую дерматиновую сумку, в платок завязанную, развязала, содержимое вытряхнула. Вот справка мамина об освобождении, вот еще бумажки старые… Читает вслух: папа убит, мама умерла, эта мама неродная…

Дуня заходит.
«

«Мам, а ты мне неродная, да?» – Так ноги и подкосились. Села на пол, заплакала.
»

– Мам, а ты мне неродная, да?

Так ноги и подкосились. Села на пол, заплакала.

– Мамочка, не плачь, ты мне самая родная! Только вот скажи: есть у меня братья и сестры?

Долго думала Дуня: сказать? нет?

– Есть.

– Мам, а напиши им письмо! Вдруг они меня ищут?!

И Дуня не смогла отказать, не хотела лишить дочу родных людей. Да и о своем возрасте задумалась: Саньке одиннадцать, а ей уже шестьдесят. Случись что, а у дочушки и родных нет… Написала.

И – тут же ответ пришел. Два конверта. Первый – из сельсовета: отец Александры жив-здоров, имеет семью.

Второй от отца:

«Уважаемая Евдокия, очень благодарен вам за воспитание моей дочери. Я долго искал ее после войны. Алименты платить не смогу, так как работаю в колхозе и денег не получаю. Если вы согласитесь отдать мне мою дочь, я с радостью ее заберу».

Утаить письма хитрости не хватило у Дуни – эх, нехитрая она была да нерасчетливая. Пенсию с дочери погибшего фронтовика тут же сняли, как узнали, что отец жив, а зарплата уборщицы – 20 рублей. Тут уж учиться в район дочу никак не отправить. Что делать?

А у отца школа-десятилетка… Вот так и случилось, что в жаркий июльский день лошадка увозила Саньку всё дальше и дальше от мамы в новую жизнь. Санька радовалась: едет к братьям и сестрам, к родному отцу. Только не знала, не догадывалась – куда едет…

Новая семья

Большое село на 400 дворов, большая изба, в ней две комнаты и кухня. Навстречу Саньке высыпало так много народу, что она испугалась. Хотелось зажмуриться, но пришлось превозмочь себя: всем кивать, со всеми здороваться. Прибежали соседи, всем в диковинку: отец дочку нашел.

Поставили на стол блестящий самовар на два ведра. Санька дичилась: она у мамы одна росла, а тут такое количество народу, сразу всех не запомнишь, по именам даже – и то не упомнить. А старшая сестра шепчет:

– Саша, нас у мамы было пятеро, папа женился на тете Анисье с двумя детьми, и еще пятеро родились после войны. Так что у тебя одиннадцать братьев и сестер.

Отец Александр Данилович – среднего роста, широкий в плечах, коренастый, волосы седые, но еще не старый, крепкий мужчина. Единственный работник в семье. Мачеха не работала, да и когда ей работать: с утра до ночи крутилась по хозяйству. Старший Ленька учился в училище, младшие в школе, совсем маленькие дома. И прожила Санька в родной семье семь лет – с 11 до 18.





Только потом поняла, осознала: ведь отец мог от нее отказаться. Он работал в колхозе за трудодни, а дочь не бросил. Вот когда позже взрослой Александре жаловались знакомые: дескать, и хотели бы второго родить, да жилищные условия или зарплата не позволяют, зачем нищету плодить?! – вот тогда ей и вспоминался большой стол, за которым не было лишних ртов, и милостивый Господь на каждого посылал его долю. Господь крепость людем Своим даст, Господь благословит люди Своя миром…

Картошка рассыпчатая, капуста ядреная, хрустящая, наливные помидоры, пупырчатые огурцы… Две коровы, бараны – на шерсть и на мясо, утки, кур штук пятьдесят, гусак и семеро гусынь, а у каждой гусыни по семеро гусят… Огромный погреб, набитый льдом, а там свежайшие продукты…

Мачеха продавала яйца. Одной картошки сажали 40 соток, чтобы прокормиться. Сладостей не пробовали, их считали за роскошь, за безделицу, но на столе всегда были хлеб, овощи, ягоды, если нет поста – молоко, творог, мясо. Малышей в молочном не ограничивали. Братья ловили рыбу.

Анисья готовила вкусно: пирожки с капустой, картошкой, морковью, земляникой, смородиной. Вареники, зимой – пельмени, жаркое – картошка с молоком. Курник: тесто, пшено, картошка, курица или утка – и в печку.

Санька всегда была благодарна отцу за то, что научил трудиться. У мамы она – сама хозяйка, мама баловала единственную дочку, у отца же – не до баловства. В доме – закон: если сказали что-то сделать, нужно обязательно сделать. Каждый должен работать. Такой семейный монастырь с послушаниями. Если мачеха дала послушание, а ты не выполнил – выйди из-за стола: кто не работает – тот не ест. Но такого на Санькиной памяти почти не встречалось.
«

Задания-послушания давались справедливо – по способностям, а кормили – по потребностям
»

Задания-послушания давались справедливо – по способностям, а кормили – по потребностям. Малыши могли подмести двор, насобирать ягод для пирога, постарше – ухаживали за скотиной, носили воду, пололи огород. Картошку копали вместе, только мешки успевали завязывать. С молитвой, с благословением…

Так что Александр Данилыч далеко опередил Никиту Сергеича по строительству справедливого общества в отдельно взятом государстве: никаких реорганизаций и управленческих экспериментов, никаких тебе ротаций руководящих кадров и перетряски правящего слоя, никаких экспериментов с кукурузой.

Дом и сарай из кирпичей, а кирпичи самодельные – из соломы и глины; летом в доме прохладно, зимой тепло. Знали люди, как построить, чтобы хорошо жить… Это вам не панельные дома: построят кое-как и сидят – зубами от холода лязгают…

Спали младшие – на печке, старшие – на полу, в углу телята, ягнята… Стали малыши подрастать – миром поставили семье новый дом. Санька навсегда запомнила, как собралась вся сельская улица. Мужчины сруб поднимают, крышу ставят, дети с лопатками бегают – мох утыкают. Женщины столы накрыли. Всё дружно, весело… За день дом поставили! А потом уже плотники делали полы, окна вставляли.

Дети не только работали – давали им время и на отдых, и на прогулки. Любили ходить в лес, травы ели, корешки знали. Зайцев гоняли, мальчишки рыбачили, девчонки купались в реке. Играли в войнушку, футбол, катались зимой на лыжах.

Из их семьи никто не был ни октябренком, ни пионером. Храм – в семи километрах от села, и ходили туда нечасто. Но ходили. Дети обязательно причащались два раза в год: на зимних и летних каникулах, получалось – в пост. Дома был молитвослов для взрослых и детский, от руки написанный Ленькой.

Сказать, что жили идеально, – нельзя, но старались – по справедливости, с Божией помощью. Освящали день и труд молитвой.

– Леня, а вы всегда такие верующие были?

– Нет, не всегда. Мама (ты ее не помнишь, она очень хорошая была) рассказывала, что одно время село наше очень от веры отстало.

Рассказ о пастухе

В 1930-е годы закрыли в селе церковь, у нас дедушка священник был, так его арестовали и увезли. До сих пор ничего о нем не слышно. Храм закрыт, а в клубе танцы-песни. Частушки безбожные да похабные появились.

А у нас в селе жил очень верующий пастух, дед Ефим. Вот он всегда мимо закрытого храма идет – перекрестится. Пасти идет – молитвы вслух читает. Ему председательша Дарья при всём народе выговаривает:

– Отсталый ты старикашка! Все уж знают про атеизм, про научно мирозрене, а ты всё по старинке живешь!

– И буду так жить – и вам советую.





Народ слушает: какой-то пастух да с самой председательшей спорит – посмеиваются, балагурят. Дарья, женщина крупная, мощная, над маленькой фигуркой деда Ефима нависла, от гнева раскраснелась:

– Да чем ты можешь доказать, что Бог есть?! Ты сам-то видел Его когда?! После смерти в лопух вон превратишься – вот и вся твоя душа, вот и всё твое бессмертие!

– Я, Дарья, человек старый. Долгую жизнь прожил, и конец мой не за горами. А вот как помру, ежели у Господа милость обрету, вам с того света для вразумления весточку подам. А тебе, Дарья, на особинку весточка будет. Для покаяния.

Так серьезно и сурово сказал, что народу балагурить расхотелось, пошли по домам. И председательша угомонилась, на прощание насмешливо бросила:

– Буду ждать твою весточку!

И что ты думаешь? Месяца не прошло, как помер дед Ефим. Внучка его три дня по нему Псалтирь читала не таясь. А как похоронили – на следующее же утро чудо случилось, какого отродясь в селе не бывало.
«

И стоят: коровы, бараны, лошади – весь сельский скот. Стоят, не разбредаются, словно кто-то невидимый их держит.
»

Утром, до петухов, вся-вся скотина до малейшего ягненка оказалась выведена со дворов. Выведена, выстроена у старого закрытого храма чуть не в шеренгу. И стоят: коровы, бараны, лошади – весь сельский скот. Стоят, не разбредаются, словно кто-то невидимый их держит.

– То дед Ефим обещанную весточку послал, – пронеслось в народе.

А Дарья с утра из окна полураздетая выскочила, весь день по селу металась с взглядом безумным и на все вопросы только одно твердила:

– А мне на особинку, а мне на особинку…

Председателем больше работать не стала. Знаешь уборщицу в школе? Так это Дарья и есть та самая. Частушки похабные в селе петь перестали, достали иконы из сундуков, кто попрятал, про Псалтирь вспомнили.

Вот такую весточку дед Ефим общине послал.

Санькина обида

Случались искушения и скорби – а куда без них? Анисья относилась к новому члену семьи настороженно, приняла без радости. Став взрослой, Санька в полной мере оценила терпение мачехи, ее подвиг: воспитывать семерых родных детей, да еще взвалить на себя ношу чужих пятерых! Могла бы воспротивиться отцовскому решению взять Саньку домой – имела полное право: законная жена. Не воспротивилась, слова против не сказала, а ведь приходилось и готовить, и стирать на всю огромную семью.

Иногда не выдерживала, срывалась. Как-то ребятишки играли, и вдруг самому младшему прищемили руку в двери. Малыш закричал от боли, заплакал. Анисья вылетела с половником, и кто-то из детей, испугавшись наказания, показал пальцем на чужачку. Мачеха, не разбираясь, стукнула огромным половником Саньке по лбу. Больно! Сразу шишка стала расти.

Слезы потекли от боли и обиды: только своего папку нашла – и так обижают. Санька в слезах громко крикнула:

– Ухожу от вас! И пока папка за мной не придет – я к вам не вернусь!

А у нее появилась школьная подружка, Светка, которая росла в семье одна. Санька к ней и отправилась. Мама подружки, тетя Римма, увидев огромную разноцветную шишку, расстроилась:

– Вот что значит неродная мать! Да она убить тебя так могла! Садись, деточка, к столу, там, где есть три тарелки супа, всегда и четвертая найдется.

Прожила Санька у тети Риммы неделю. Приходит за ней Ленька:

– Саша, пошли домой!

– А почему папа не пришел?

– Как тебе не стыдно! Папа один на нас всех работает, а ты тут такие фокусы выкидываешь! Тетя Анисья сама жалеет, что тебя ударила. Под горячую руку ты попала…

Тетя Римма головой покачала, потом тоже посоветовала:

– Что делать-то, Санечка?! Иди уж домой…

Отец не сказал Саньке ни слова… Анисья тоже промолчала, только за ужином подсунула кусок побольше да послаще – видно, сама переживала.

Были и другие неприятности и даже скорби у Саньки, про все не расскажешь, но в целом жилось ей в родной семье хорошо. Много лет прошло с тех пор. Давно нет в живых ни отца, ни мачехи. Александра молится о них. За отца: не оставил, взял к себе, научил трудиться. За мачеху: какая бы ни была – взяла чужого ребенка, не отправила обратно, заботилась.

Рассказ Леньки про находку

Из всех братьев и сестер Санька больше всех сблизилась со своим спасителем Ленькой, и он частенько рассказывал ей разные истории. Вот одна из них.





Рядом с селом раньше был небольшой мужской монастырь. В 1923 году монастырь закрыли, почти всех из 80 монашествующих уничтожили. Кого расстреляли сразу, кого сгноили в тюрьмах, в ссылках, в лагерях. В монастыре работала лесопилка, храм использовали как склад, в кельях жили мирские люди – в общем, как по всей стране.

В конце концов разрушили храм и кельи, и поруганный монастырь зиял пустыми окнами. Ребятишки из села иногда гуляли по развалинам. И вот как-то десятилетний Ленька отбился от стаи мальчишек, будто услышал чей-то голос, чей-то зов.
«

Пошел он на этот зов и, не отдавая себе отчета в том, что делает, зашел в полуразрушенную келью…
»

Пошел на этот зов и, не отдавая себе отчета в том, что делает, зашел в полуразрушенную деревянную келью, поднялся по ветхой скрипящей лестнице и уверенными шагами отправился в угол чердака. Сунул направляемую кем-то невидимым руку под застреху и вытащил, потрясенный, старую, перевязанную полуистлевшей, когда-то голубой лентой картонную коробку.

Ленька так и сел на пыльный пол. Он сидел и смотрел на солнечный луч, протянувший свою нить к нему в руки. Тишина, не слышно голосов друзей, в свете луча всё вокруг казалось странным, нереальным – время остановилось. Золотистые тени мелькали по чердаку, и было ясно, до холодка, до зябких мурашек по спине в жаркий летний день: он не один здесь.

Медленно открыл коробку – там лежал большой золотой крест на цепочке. Ленька подумал, потом бережно поцеловал крест – и время возобновило свой бег. Как будто дано ему было испытание, и он его прошел.

Ленька слез с чердака, к мальчишкам не пошел, один вернулся домой и отдал находку отцу. Отец благоговейно приложился к кресту, спрятанному тем, кто скорее всего принял мученическую смерть и кто позаботился о своей святыне и привел ребенка к ней.

Потом отец унес крест в соседнее село в действующий храм и отдал служащему священнику. О находке рассказывать запретил, и Санька стала первой, с кем спустя почти десять лет Ленька поделился своей тайной.

Возвращение деда-священника


Фото: А.Заболоцкий / Expo.Pravoslavie.Ru
Через год от приезда Саньки в родную семью случилось важное событие. Темным зябким осенним вечером, когда семья вечеряла, а в печке мерно гудел огонь, в дверь постучался старый грязный нищий, одетый в лохмотья. Анисья вынесла ему хлеба и кружку молока, подумала-подумала и завязала в узелок несколько вареных картофелин, помидоры. Но бродяга не уходил, всё сидел на лавке у избы, и свет, падавший из окна, освещал его застывшую худую фигуру.


Отец вышел, и вдруг с улицы донеслись непонятные звуки: смех, плач, восклицания. Когда семья гурьбой высыпала на двор, отец держал седого бродягу в объятиях. Нижняя челюсть бродяги дрожала, и видно было, что он совсем беззубый.
«

Отец обнимал нищего странника с неожиданной нежностью и только повторял сквозь слезы: «Батя вернулся! Батя вернулся!»
»

А отец обнимал его с неожиданной нежностью и только повторял сквозь слезы:

– Батя вернулся! Батя вернулся!

Это и был тот самый дед-священник, о котором рассказывал Ленька. Отец Серафим отсутствовал в родном селе два десятилетия: тюрьма, лагерь, поселение.

Служить ему было нельзя, в избе он жить не пожелал, и отец со старшими братьями быстрехонько до заморозков поставил ему крохотную келью на краю огорода, ближе к лесу, утеплил, сложил небольшую печурку. Отец Серафим скоро обжился, будучи доволен малым: лежанка, табурет да часть икон из избы. Большую часть дня, а может, и ночи дед молился, зимой потихоньку чистил снег, летом ходил за травами, которые хорошо знал. Изредка приносил грибы.

Анисья по вечерам отправляла ему котомку с хлебом и овощами, кувшин с молоком; ел дед один раз в день и очень мало. Санька, еще до конца не обвыкшая в новой семье, первая вызвалась отнести незамысловатый ужин, и это стало ее обязанностью.

Со временем подружилась с дедом, ей нравилось сидеть рядом с ним в маленькой келье, где зимой трещал огонь в маленькой печи, горела лампадка, а летом стрекотали кузнечики и пахло душистым разнотравьем.

И отец Серафим проникся к внучке, беседовал с ней, наставлял, особенно когда стала подрастать, входить в девичий возраст.

Поучения его были мудры и полезны, запомнились Саньке на всю долгую жизнь. И представлялось, что сказаны они для нашего времени. Почему? Да потому что духовные законы не устаревают.

Наставления отца Серафима


Фото: А.Заболоцкий / Expo.Pravoslavie.Ru
– Запомни, Сашенька: если человек не обучен технике безопасности – он опасен для производства; если же не знает духовных законов – он опасен для себя и для окружающих.


Человек может быть начинен страстями злобы, гнева, осуждения, памятозлобия… Природа их разрушительна. Когда мы попадаем в сферу действия страсти, мы даже язык теряем – перестаем разговаривать и начинаем браниться.

Можно сказать о себе: Господи, я носитель страстей нечистых. Даже когда говорю хорошие слова, могу испытывать при этом недобрые чувства – а часто именно так и бывает. Женщины жалуются: «Батюшка, я мужу ничего плохого не сказала – а он рассердился! Почему?» – А потому что в душе у тебя раздражение, осуждение, неприятие! Ум собеседника слышит слова, а душа принимает дух. А дух у тебя немирный…

– Как же быть, дедушка?

– Старайся отдалиться от обстоятельств жизни, храни дух мирен в любой ситуации… Храни свой телесный скафандр настолько, насколько он нужен для жизни. А внимание души переключи на то, чтобы быть с Богом.
«

Главное, Сашенька, береги свой чин! Какой чин? Свой чин жены и матери.
»

И главное, Сашенька, береги свой чин! Какой чин? Запомни: если будешь правильно понимать жизнь, хранить свой чин жены и матери – это внесет правильный дух в твою семейную жизнь и передастся твоим детям.

– А в чем этот чин состоит?

– Женщина должна служить семье, жить не своей жизнью, а жизнью мужа и детей. Понимаешь? Любовь – это желание кому-то служить. Прочее, Саша, похоть. Семейная жизнь – это перестать жить для себя, жить для детей и мужа, служить семье. Если не слушать мужа, начальника своей жизни, которого даровал Господь, то мы разрушаем семью. У мужа мысли от Бога, у жены от мужа – единая плоть. Вот непослушная жена говорит: «Ребенок мой!» А Бог даровал ей ребенка через мужчину… Раньше был Домострой, знаешь такое?

– Это такой отсталый уклад жизни, дедушка, да?

– Хм… Отсталый… Этот уклад для женщины лучше всего был… Юную девичью душу хранили в семье от преждевременных увлечений, от страстей до замужества, чтобы она была цельной. А сейчас она в 15 лет влюбляется и растрачивает душевные силы (еще ладно, если только душевные), те силы, что предназначены только для одного мужчины – ее мужа…

– Дедушка, а если муж плохой?

– Бывает, Саша… Я вот тебе расскажу… Живу я на поселении, и народ тайком ко мне тянется. У всех свои скорби, у всех вопросы… Приходит ко мне мать семейства, бухгалтер по профессии, и жалуется: муж работать не хочет, бездельничает, а она всю семью тянет. Говорит: «Батюшка, вот, например, муж и жена в одной упряжке, муж, скажем, должен на себя 60 процентов ноши взять, а жена, скажем, 40. А мой муж не хочет брать ничего. Получается, я одна всю ношу везти должна?» Она, вишь ты, всё уже подсчитала, весь дебет-кредит! Я ей и отвечаю: «Нет, милая… Вот ты свои 40 процентов везешь – и слава Богу! Мужскую ношу ты по чину потянуть не можешь. Но если роптать не будешь, то 60 процентов ноши твоей понесет, знаешь, кто? Ангел! Да-да, головой не крути! Ангел, от Господа посланный, понесет ту часть ноши, которую твой муж должен был нести! И вдовам Ангел такой помогает, тем, у кого муж погиб или умер. И тем, кого бросил муж, разрушив свой мужской чин…»

– Ангел… Дедушка, а моей маме Дуне тоже Ангел помогает?

– А ты как думала?! Конечно! А будешь роптать и гневаться, и Ангел не сможет рядом с тобой находиться… Понимаешь ли?

Вот смотри, как бывает. Жены непокорны, скандальны, а мужья не хотят брать ответственность за семью на себя – все выходят из своего чина. Брошен чин – если муж ушел из семьи. А потом растут дети, и мы видим в детях себя: только помоложе и более растленных, если мы не задумывались о покаянии и передали им свои страсти.

Мы говорим правильные вещи, всё знаем, как правильно жить, но… Беда нашего времени – большая голова, набитая знаниями, и маленькие слабые ножки – закрытое для Бога сердце. А с такими слабыми ножками – что делаешь? Правильно, часто падаешь.

И слезы наши бесполезны: мы опирались на сломанную трость, а не на Бога. И вывод: плохие дети, плохие родители, плохие власти, плохое общество. А начинать нужно с личного покаяния.

Живи всегда с Богом, Саша. Пока есть хоть один храм рядом – всегда ходи в храм. Капельница, инъекция, анестезия. Капельница, инъекция, анестезия. Поняла? Нет? Исповедь, причастие, храм. Запомнила всё, что я сказал?

– Плохо, дедушка.

– Это тебе так кажется, доченька, потому что рановато тебе это слушать. Но делать нечего: моей жизни уже немного осталось… А придет время – и ты вспомнишь всё, что я тебе говорил, вспомнишь и поймешь. А сейчас пока запомни три правила на ближайшие годы. Первое правило: не принимай подарков от мужского пола. Второе: всегда ночуй дома. Третье: настраивайся на то, что замуж выйдешь только один раз. Нетрудные правила?

– Да вроде нет.

– Это пока тебе пятнадцать, они нетрудные. Помоги Бог, чтобы и дальше так было. Беги, хватит на сегодня. Давай благословлю на ночь. Храни Господь!

Мама Дуня

Санька регулярно получала письма от мамы, несколько раз на каникулах навещала ее. В выпускных классах ездить было некогда, и она больше двух лет не видела маму. Сдала выпускные экзамены, получила аттестат, и письма перестали приходить, как будто мама знала, когда нельзя мешать дочке, а потом расслабилась, отпустила туго натянутые вожжи. Санька запереживала, сорвалась с места, поехала.





Высоченные деревья стали меньше ростом, а просторная мамина изба превратилась в крохотный домишко. Это означало, что Александра выросла. И в самом деле, трудно было узнать в красивой, высокой, стройной девушке прежнюю Саньку.

А мама Дуня, лежащая на кровати, оказалась неожиданно маленькой, худой, старой. Ее парализовало после инсульта, отнялись правая рука и нога, сильно нарушилась речь, пострадала память.

Медсестра, живущая по соседству, грустно объясняла:

– Мама ваша очень по вам тосковала. Скучала сильно, унывала… Да и жизнь у нее нелегкая, сами знаете: одна тюрьма сколько лет отняла…
«

И вот как велико было счастье матери, к которой вернулось ее сокровище: больная поднялась на ноги!
»

И Санька осталась с мамой. Устроилась работать в школьную библиотеку, вместе с медсестрой ухаживала за Дуней. И вот как велико было счастье матери, к которой вернулось ее сокровище: больная поднялась на ноги! Постепенно восстановилась речь, плоховато, но заработали больные рука и нога.

И прожила Дуня до 85 лет! Она всегда была глубоко верующим человеком и до конца боялась уйти без исповеди и причастия. Перед смертью пережила второй инсульт, впала в кому, но за три дня до смерти пришла в себя, исповедалась и причастилась. По ее молитвам и Александра выросла верующим человеком.

И сейчас молится обо всех близких. По ее просьбе имя мамы в рассказе оставлено настоящим – Евдокия. Помяни, Господи, рабу Божию Евдокию во Царствии Твоем. А нам помоги жить с молитвой и Твоим милосердием! Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

Ольга Рожнёва


31 июля 2014 года
pravoslavie.ru›Интернет-журнал›72636.htm 

Прожить жизнь набело

Ольга Рожнёва








Двери автобуса закрылись прямо перед носом. Евгения забарабанила кулаками в закрытую дверь с таким ожесточением, как будто это был последний автобус, Ноев ковчег, готовый отплыть от последнего островка суши.





Двери открылись.

– Девушка, вы что – на свидание опаздываете? – улыбнулся парень у выхода.

И она зачем-то виновато объяснила:

– Мне в больницу. К бабушке. Срочно!

Парень перестал улыбаться, сочувственно кивнул головой, а она уже забыла о нём, села на свободное место к окну – ехать нужно было далеко, через полгорода.

Да, бабушка позвонила и сказала: «Пожалуйста, приезжай побыстрее…» И её голос, всегда такой уверенный, такой командирский, звучал совсем иначе – как голос маленькой девочки, испуганной маленькой девочки.

Только вчера Женя сидела в просторной и светлой палате, выкладывала на новёхонькую красивую тумбочку сок, фрукты, куриные котлетки, – всё, что обычно носят в больницу. Бабушка морщилась: внучка никогда не умела готовить так, как она сама. Такие ароматные пироги, наваристый борщ, сочное жаркое, нежные, во рту тающие котлеты, как у Натальи Изотовны, – пальчики оближешь, – вполне могли бы украсить стол самого изысканного гурмана.

Женя как-то сказала про бабушкину кухню словами из книги: «Баба, ты готовишь котлеты с таким искусством, как будто им предстоит долгая и счастливая жизнь!» И все согласились – сущая правда!

Всё, что ни делала бабушка, было самым лучшим! Она сама – всегда самая красивая, самая видная, умеющая из ничего сотворить королевский наряд. Невысокая ростом, пухленькая, русоволосая, боевая, быстрая – первая на работе и запевала за столом. Бригадир, чья фотография не сходила с доски почёта.

Умела вести хозяйство, экономить, у неё всегда и на всё хватало денег. Умела белить и шпаклевать, красить, вбивать гвозди, вкручивать лампочки, чинить и ремонтировать. В квартире всегда идеальная чистота. На стирку уходил весь день: всё кипятилось, отбеливалось, крахмалилось, подсинивалось, гладилось ещё влажным. Да, стирка была кошмаром из Жениного детства – она не могла выдержать ни темпа, ни нагрузки бабули.

При этом бабушка – совсем не зануда! Прочитала огромное количество книг, собрала чудесную библиотеку: классики, энциклопедии, современная литература. На всё имела свой взгляд, своё мнение, отличалась редкой рассудительностью, ясной логикой, сильным и критическим умом.

Умела анализировать происходящее, разбиралась в политике, могла при случае дать умный и трезвый комментарий, так что не знающий её биографию человек в жизни не догадался бы про образование длиной ровно в три класса.

Сила характера бабушки чувствовалась всеми окружающими, её уважали, слушались, спрашивали совета. Случись Жене давать характеристику собственной бабушке, она, пожалуй, назвала бы два качества: жизнелюбие и энергия. Да, пожалуй, так…

Даже в восемьдесят два года бабуля сохранила эти качества. Женя как-то сказала:

– Баба, мне бы дожить до твоих лет и иметь такую энергию и жизнелюбие, как у тебя!

На что бабушка не замедлила с ответом, припечатала с улыбкой:

– Доча, да тебе бы в твои двадцать иметь такую энергию, как у меня!

Дед не употреблял слова «энергия и жизнелюбие», он часто говорил о жене просто: «Хваткая у меня Наташа, эх, и хваткая! Хватучая!» Так и повелось в родне: хваткая да хваткая. Вроде ласкового прозвища.

Бабуля и вчера, после тяжёлой операции, а ей ампутировали ногу, держалась бодро, шутила, бросалась косточками от вишни, беззлобно ругала врача, что ногу высоко отрезал.

Вот такая у неё бабушка! А теперь она позвонила и испуганным голосом маленькой девочки просила срочно приехать. Женя нетерпеливо заёрзала на кожаном сиденье: как далеко ещё ехать! Что же случилось с бабой?


Забайкалье



Родилась её бабушка в Забайкальской деревне Черемхово Читинской области. Двадцатые годы (старинное китайское пожелание врагу – чтоб тебе жить в эпоху перемен!) – страшные годы… Раскулачили бабушкину зажиточную семью, многие родные сгинули в лихолетье.

Бабуля росла единственной девочкой в большой семье: шесть сыновей и девчонка-сорванец. Как жили в забайкальской деревне – понятно, наверное, всем: постельного белья – и того не было, спали на зимней одежде.

Маленькую Наташу учили шить бельё и печь хлеб, а она уверенно заявляла:

– А я буду в городе жить и торт есть!

Всё сбылось… И жила в городе, и торт ела…

А в детстве – нищета деревенская, а рядом богатый-богатый край… Контрастом: вода и камень, стихи и проза, лёд и пламень – не так различны меж собой…

Забайкалье – почти как Зазеркалье, для большинства россиян страна далёкая, неизведанная, почти сказочная… Горные хребты забайкальцы называют сопками, а межгорные долины – падями. Сопки укутаны сиреневым багульником, на склонах и вершинах – кедры и дикие розовые абрикосы. Тайга, на опушках которой растут особенные забайкальские берёзы с тёмной берестой.

Кто раз здесь побывал – не забудет никогда: ягодные пади и душистое разнотравье степей, чистые родники и горячие минеральные ключи.

Может, и характер бабушкин сложился таким же ярким, сильным, многоцветным, как Забайкальская природа?

Когда-то Женя любила красивые строки:

Забайкалье — это за Байкалом,
Это там, где сопки и тайга.
Это там, где снег по перевалам,
Где зимой беснуется пурга.

Здесь весна багулом красит сопки,
В синем небе дымкой облака,
А в тайге чуть видимые тропки
Приведут к хрустальным родникам.

До Байкала – проза, за Байкалом – поэзия, – Чеховские слова…

Антон Павлович, проезжая через Забайкалье, в путевых заметках писал: «В Забайкалье я находил всё, что хотел: и Кавказ, и долину Псла, и Звенигородский уезд, и Дон. Днем скачешь по Кавказу, ночью по Донской степи, а утром очнёшься от дремоты, глядь — уж Полтавская губерния — и так всю тысячу верст. Забайкалье великолепно. Это смесь Швейцарии, Дона и Финляндии. Вообще говоря, от Байкала начинается Сибирская поэзия, до Байкала же была проза».

Поэзия… Бабушка не была романтиком, она была махровым материалистом. Убеждённой коммунисткой… Светлое будущее наступит – мы его построим! Кто был ничем – тот станет всем! И никакой религии…

Никакой религии… Вспомнила! Вчера в палате спросила:

– Баба, а ты крещёная?

– Конечно!

– А верующая?

– Так мы все неверующие… Коммунисты… Так и жизнь прожили…

– Баба, тебе нужно исповедаться и причаститься!

– Зачем?

– Чтобы в рай попасть!

– Да есть ли он этот рай вообще?!

– Есть, баба! Есть рай!

– Да… У нас с тобой прямо как в романе: «Иван, а бессмертие есть, ну, там какое-нибудь, ну хоть маленькое, малюсенькое? – Нет и бессмертия. – Никакого? – Никакого. – Алешка, есть бессмертие? – Есть. – А Бог и бессмертие? – И Бог и бессмертие. В Боге и бессмертие».

– Бабуль, ты меня поражаешь просто! Так вот запросто – наизусть! Это из «Идиота»?

– Доча, что ж ты «Братьев Карамазовых» от «Идиота» отличить не можешь?!


Бабушка замолчала. Молчала долго. А потом вдруг вздохнула тяжело и сказала с болью:


– Как это страшно! Как же страшно!

– Что страшно?

– Я жила без Бога – и если рай есть – то как же это страшно!

Потом зашёл врач, и Женя совсем забыла о разговоре. А сейчас вспомнила… Не с этим ли разговором связан неожиданный детский робкий голос бабули по телефону? Ведь она сказала: «Как же это страшно!»

Женя помнила все рассказы бабушки о её жизни – и страшного там ничего не было. Трудности были, а ещё много весёлых случаев, семейных баек, о которых вспоминали за праздничным столом.

В войну юная Наташа работала в Чите токарем на заводе, за станком. Точила снаряды. Ей, маленькой ростом, подставляли ящик, чтобы дотянулась.

После работы на танцах познакомилась с дедом, кадровым офицером восточного фронта. Когда решили пожениться, дед повёл её в отдел кадров: увольняться и ехать с ним в гарнизон в Бурятию. Купил будущей супруге конфеты «Дунькина радость». Остался ждать внизу, а Наташа поднялась к кадровикам писать заявление.

Ждёт-пождёт – нет Наташи. Поднялся сам по лестнице – невеста ест «Дунькину радость» и по перилам катается. Развлекается, в общем, по полной программе. Парк культуры и отдыха.

А когда привёз молодую жену в гарнизон, уходя на работу, попросил поджарить макароны из пайка. Наташа эти макароны видела первый раз в жизни, отварить не догадалась – так и положила весь пакет на сковородку.

Но училась хитростям ведения хозяйства быстро. Уехал муж в командировку из комнаты в бараке – страшной, облезлой, грязной. Приезжает назад – Наташа беременная, на оставленные гроши купила извёстку, глину, шпаклёвку, замазку, ситец. Ремонт сделала, занавески сшила – комнату не узнать: чистота и красота!

Часто вспоминала бабуля забавный случай, когда сыновья Саша и Юра, бойкие малыши, все в маму, пошли гулять – и на пекарню по соседству забрели. Там мальчишек приветили и угостили большой булкой хлеба. Идут они по гарнизону, важные такие, навстречу командир полка:

– Это что у вас такое?

Юра и Саша – не жадные, протянули булку командиру:

– На, кусай!

Весь гарнизон смеялся.

А немного позже весь гарнизон искал пропавшего Юру. А он маленький был толстенький, щёчки пухлые, похож на бурята. Его буряты и украли. Обыскали все юрты, наконец, в одной нашли.

Сидит Юра в синем халате – дэгэле, с длинным, расширяющемся книзу подолом, поверх халата пояс, на голове бурятская шапочка конической формы, мехом отороченная, – хасабшатай малгай.

Сидит довольный и за обе щёки уплетает позы, это что-то типа наших больших пельменей: фарш из баранины, смешанный с внутренним жиром и всё это в тесте. Рядом пиала стоит – чай с молоком, солью и маслом. Щёчки толстые, глазки жмурит – настоящий бурятский малыш…

– Как же ты не плакал?

– Я знал, что вы меня найдёте!

Вот так они и жили – мотались всей семьёй по гарнизонам. Когда дедушку демобилизовали – осели в Чите. Навалились болезни. Шесть лет бабушка ухаживала за парализованным дедом.

У самой началась астма, дали инвалидность, чудовищные дозы гормонов. От гормонов – трофические язвы на ногах, сосуды сужены, кровоток нарушен. Поражения тканей такие страшные, что пальчики на ногах самоампутировались – зрелище не для слабонервных…

Никогда не жаловалась, терпела боли мужественно – стойкий оловянный солдатик. И вот сейчас – началась гангрена, сделали операцию, ампутировали ногу до колена. Как-то перенесёт бабуля эту операцию в её восемьдесят два? Хирург беспокоился: выдержит ли сердце, не подведёт ли в послеоперационный период?

– Городская клиническая больница! Следующая – конечная!

Женя вылетела из автобуса, взлетела на третий этаж – хирургическое отделение, палата номер три.

– Баба, как ты, как чувствуешь себя?

– Иди сюда… Сядь поближе… Ещё ближе… Знаешь, доча, сегодня кто-то сидел рядом со мной на кровати.

– Врач? Медсестра? Ты спала, баба?

– Нет! Это был не человек. Может, ангел? Кто-то очень-очень добрый… Я ясно чувствовала и даже видела, как бы боковым зрением, – сидит кто-то рядом со мной на кровати и печалится обо мне, плачет обо мне.

– Бабуля, ты у нас такая материалистка – и вдруг ангел?!

– Он печалился обо мне…

Женя вышла из палаты растерянная. Что делать? Кажется, её бабушка перестала быть махровой материалисткой. Ей стал открываться духовный мир? Женя думала весь вечер, и, засыпая, решила: утром она привезёт к бабушке священника. Может, пришло время, и бабуля не откажется исповедаться, покаяться. Может, она даже не откажется причаститься?

Как там сказал известный персонаж: «Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!»

Слава Богу, у бабушки есть время…

Женя верила в Бога, но, как это принято говорить, в душе. Она не ходила в церковь – её не учили этому ни бабушка, ни мама. Иногда размышляла: ведь если начать жить церковной жизнью, наверное, нужно быть готовой не грешить?

Жить, так сказать, набело? А получались черновики одни… То одну страницу хотелось переписать, то другую вырвать из памяти… Вся жизнь – сплошной черновик… Может, она чего-то не понимает? Или понимает неправильно? Эх, прожить бы жизнь набело – так, чтобы не ошибаться!

Ладно, она начнёт с бабушки – привезёт к ней священника.

Женя включила чайник, сделала аппетитный бутерброд, но позавтракать не успела – зазвонил телефон. Звонил хирург, Иван Тимофеевич, лечащий врач бабули.

– Евгения Александровна? Простите за ранний звонок и примите наши соболезнования. Ваша бабушка, Наталья Изотовна, скончалась в шесть часов утра.

Ольга Рожнёва


27 мая 2014 года
pravoslavie.ru›Интернет-журнал›71013.htm 

Самый счастливый день
26 августа 2013

Много написано в XX веке об ужасах и страданиях заключенных в лагерях. Архимандрит Павел (Груздев) уже незадолго до смерти, в 90-х годах уже минувшего столетья, признался:

«Родные мои, был у меня в жизни самый счастливый день. Вот послушайте.

Пригнали к нам в лагеря как-то девчонок. Все они молодые-молодые, наверное, и двадцати им не было. Их „бендеровками“ называли. Среди них одна красавица — коса у ней до пят и лет ей от силы шестнадцать. и вот она-то ревит, так плачет… „Как же горько ей, — думаю, — девочке этой, что так убивается она, так плачет“.

Подошел ближе, спрашиваю… А собралось тут заключенных человек двести, и наших лагерных, и тех, что вместе с этапом. „А отчего девушка-то так ревит“? Кто-то мне отвечает, из ихних же, вновь прибывших: „Трое суток ехали, нам хлеба дорогой не давали, какой-то у них перерасход был. Вот приехали, нам за все сразу и уплатили, хлеб выдали. А она поберегла то, не ела — день что ли, какой постный у нее был. А паек-то этот, который за три дня, — и украли, выхватили как-то у нее. Вот трое суток она и не ела, теперь поделились бы с нею, но и у нас хлеба нету, уже все съели“.

А у меня в бараке была заначка — не заначка, а паек на сегодняшний день — буханка хлеба! Бегом я в барак… а получал восемьсот граммов хлеба как рабочий. какой хлеб, сами понимаете, но все же хлеб. Этот хлеб беру и бегом назад. Несу этот хлеб девочке и даю., а она мне: „Ни, не треба! Я чест свое за хлиб не продаю“! и хлеб-то не взяла, батюшки! Милые мои, родные! Да Господи! не знаю, какакя честь такая, что человек за нее умереть готов? До того и не знал, а в тот день узнал, что это девичьей честью называется!

Сунул я ей этот кусок под мышку и бегом за зону, в лес! В кусты забрался, встал на коленки… и такие слезы были у меня радостные, не горькие. А думаю, Господь и скажет:

— Голоден был, а ты, Павлуха, накормил Меня.

— Когда, Господи?

— Да вот тую девку-то бендеровку. То ты Меня накормил!

Вот это был и есть самый счастливый день в моей жизни, а прожил я уж немало».slavianka.com›read/zemnoe_i…Samyj-schastlivyj-den 

22 июня
Рассказ

Наталья Романова









Незнакомич с грохотом ввалился в коммуналку.


– Чо грохочешь! – бабка Таня выглянула из своей комнаты. – Каждая козявка шумит.

– Сидите у себя и не высовывайтесь понапрасну! – злой Незнакомич толкнул соседкину дверь.

Это, конечно, он сделал зря. Казалось, бабка Таня только и ждала, чтобы с кем-нибудь пособачиться. Она широко распахнула дверь своей комнатушки и завопила:

– Люди добрые! Вы только посмотрите на него! Три дня в начальниках, а уже важнее самого товарища Молотова!

Незнакомич молча прошагал по длинному коридору в свои двухкомнатно-смежные покои. На пороге его уже ждала встревоженная жена. Бабка Таня всё еще что-то кричала вслед соседу.

– Что опять ей надо? – Луиза посмотрела на мужа.

– Да ну ее.

– Я вот найду на нее управу! Не посмотрю, что старая! – крикнула в пространство коридора жена, закрывая дверь. – Ведьма!

– Ты-то хоть не будь дурой, не связывайся с ней.

Незнакомич, не раздеваясь, прошел к окну и распахнул его. Уличный шум нарушил тихое и складное состояние комнаты.

– А чего она? – Луиза скорчила гримасу и вмиг сделалась обидчивой: дескать, я за тебя заступаюсь, а ты мне еще и выговариваешь.

Незнакомич чуть ли не с разбега рухнул на черный диван с высокой спинкой и закинул ноги в сапогах на подлокотник – аккурат на белые кружева.

– Незнакомич! – Луиза в ужасе подскочила к мужу. – Ты в своем уме?!

«Заткнись!» – так и хотелось сказать Незнакомичу, но он, положив руку на лоб, закрыл глаза. Луиза вытащила из-под сапог белоснежную салфетку и прижала ее к груди.

– Это память о маме, а ты сапогами! – прошептала жена, невольно срифмовав.

– Кого? Маму сапогами? – переспросил Незнакомич рассеянно.

– Память! Память сапогами! – и в голосе Луизы звякнули слезы обиды.

Незнакомич нервно соскочил с дивана, выхватил из рук жены салфетку, кривляясь, поцеловал ее, положил на подлокотник и бережно разгладил, а затем пулей вылетел из комнаты. Он был страшно раздражен, но срывать злость на почти плачущей жене не хотелось, потому Незнакомич, без стука ворвавшись в комнату бабки Тани, с порога процедил сквозь зубы:

– Еще раз обидишь Луизу или косо посмотришь в мою сторону, ни тебе, ни внуку твоему не поздоровится! Уж я постараюсь. Поняла?

Соседка растерянно глядела на взбешенного Незнакомича.

– Поняла? – заорал он. – Ни тебе, ни внуку твоему, раздолбаю!

– Поняла, батюшка, поняла.

Бабка Таня вжала голову в плечи. За себя она не переживала, а вот за внука… Тот и вправду был непутевый, но Бог пока миловал с наказаниями.

– Вот то-то же! – сказал Незнакомич уже более миролюбивым тоном. – Гляди у меня! С этого дня жизнь меняется.

Тем временем Луиза, сменив гнев на милость, накрывала на стол.

– Руки! – грозно сказала она, когда муж вернулся.

Тот вытянул руки вперед и впервые за вечер шутливо посмотрел на жену.

– Мыть! Мы-ы-ыть! – она завернула мужа обратно в коридор.

За время его отсутствия на столе, покрытом светлой скатертью, помимо еды оказались граненые стопки.

– А это уже совсем другой разговор, – Незнакомич потер крепкие ладони.

За ужином Луиза весело щебетала, забыв сапоги на кружевах. Незнакомич сосредоточенно молчал. Его широкое загорелое лицо оставалось беспристрастным.

– Вкусно? – спросила Луиза.

Незнакомич откинулся на спинку стула.

– Не обижайся. У меня сегодня день не из легких.

– На работе что-то стряслось?
«

– Завтра будем храм разрушать.

– И что?

– Что-что… Неспокойно у меня на душе, вот что
»

– Завтра мне предстоит участвовать… В общем, будем храм разрушать.

– И что?

– Храм разрушать, – повторил Незнакомич.

– И что такого?

– Что-что… Неспокойно у меня на душе, вот что.

– Из-за храма?

– Ты, Луиза, дура, что ли? – Незнакомич в сердцах кинул ложку на стол. – А из-за чего еще? Конечно, из-за храма.

Он вскочил и стал, выбрасывая ноги, вышагивать по комнате от двери к окну и обратно.

– Какой храм? – как можно более участливо спросила Луиза.

– В Путинках. Рождества Богородицы.


Церковь Рождества Богородицы в Путинках



– На Малой Дмитровке? Так он давно уже мертвым грузом стоит. Место только занимает. Роскошный, правда, зараза. Узорочье русское, – Луиза тряхнула кудряшками. – Только это не повод, чтобы жалеть ту церковь. Пусть даже она и последний шатровый храм.

Незнакомич остановился и в раздумье почесал щеку.

– А почему последний? А потом какие?

– Патриарх Никон прекратил после нее строительство шатровых храмов на Руси. Потом строились только крестово-купольные.

– А патриарх Никон – это у нас век…

– Семнадцатый! – Луиза укоризненно посмотрела на мужа. – А указ был по поводу шатровых храмов в 1653-м.

– Не зазнавалась бы ты, историк Луиза Незнакомич!

– В чем-то она последняя, а в чем-то первая, – с гордостью делилась своими профессиональными знаниями Луиза, – ее придел был освящен впервые на Руси в честь Неопалимой Купины, то есть в честь иконы Божией Матери «Неопалимая Купина», – поправилась она.

– Которая от пожаров спасает? – уточнил Незнакомич.

– Естественно!

– Стало быть, церковь старая…

– Почти триста лет в обед. Кстати, мои родители там венчались. Еще до революции. Недалекие люди, – вздохнула Луиза.

При упоминании о родителях Незнакомич вздрогнул и снова заходил по комнате. Взгляд невольно упал на кружевные диванные салфетки тещи. И храм будто свит из белоснежного кружева, – пронеслось у него в голове.

– А мы вот не такие, как они были, – продолжила жена. – Что за пошлость – венчаться? Фу… Хорошо, что они потом одумались и поняли: религия – опиум.

Незнакомича бросило в пот.

– Луиза, это и волнует меня больше всего. Отец ведь твой Спасителя разрушал.

– Принимал участие.

– А ведь на следующий день того… помер.

– Да, – кивнула жена.

– Ни с того ни с чего. Лег вот на него, – Незнакомич покосился на диван, – заснул и не проснулся.

– Легкая смерть!

– Так после того, как Христа Спасителя взорвали! На следующий день! Тебя это не удивляет столько лет?

– Нет, – спокойно ответила жена и встала из-за стола в желании убрать посуду. Незнакомич остановил ее, снова усадив на венский стул.

– Луиза, – шептал он, – я не хочу завтра участвовать в этом деле. Я еще пожить хочу. Как бы отказаться?

– Отказаться? – жена тоже перешла на шепот. – Что значит «отказаться»? Ты в своем уме? Тебя же арестуют! А потом и меня.

– Может, обойдется? Заболею… Ну, не знаю еще что. Придумаем.

– Нет! Ты пойдешь! Я и не знала, что у меня муж – трус! – она решительно встала и принялась за уборку.

Незнакомич сел на подоконник у раскрытого окна. Вывалиться что ли? Тут не высоко, не сильно пострадаешь. Жив-то уж точно останешься. Скажу, что сердце прихватило, вот и упал, пока жена посуду мыла. Он посмотрел на тротуарную часть под окнами и ясно представил, как свалится на веселых, по-летнему разодетых прохожих.

В комнату вошла Луиза. Муж опустил глаза.

– Чего ты так далеко выставился? Упадешь еще! А ну слезай с подоконника, – Луиза потянула его за рукав. – Кому говорят?

Незнакомич нехотя повиновался.

– Бабка Таня – сама любезность, – жена вытирала посуду и составляла ее в буфет. – Говорит: смотрит на нас с тобой и налюбоваться не может. И какая муха ее укусила, ведьму эту?

– А давай тебе купим платье в цветочек, – неожиданно предложил муж, – а то у тебя то горох, то однотонное.

– Здрасте! – Луиза оторвалась от своего занятия. – У меня три цветастых платья!

– Да? – смутился Незнакомич. – Тогда давай еще одно купим, новое. Лето-то только началось.

– Завтра можно было бы. Воскресенье, выходной. Но ты, наверное, весь день занят будешь.


Разрушение Храма Христа Спасителя (1931)



Незнакомич, вспомнив о предстоящем деле, тихонько чертыхнулся. Достал из кармана пачку папирос, закурил. Из головы не выходил тесть, умерший почти десять лет назад в декабре 1931-го – на следующий день после умерщвления храма Христа Спасителя. Может, совпадение? Ведь накануне тесть крепко выпил.
«

– Каюк Христу Спасителю! – с гордостью говорил тесть
»

– Каюк Христу Спасителю! – с гордостью говорил тесть. – Взорвали, не отвертелся. Жаль, что не с первого раза. Крепкий, однако! А народу набежало! Со всей Москвы. Кидались свою богомольню отстаивать. Запомнился мне один с бородкой. Наверное, поп какой. Всё время пел протяжно: «Да простоит сей храм многие века…» И еще один, в смушковой шапке. Тот, правда, не пел, а проклинал нас. Окаянными антихристами обзывал. Злобный, собака! Да и не только он. Дивлюсь я, сколько ненависти в людях…

Тесть в этот вечер был в центре внимания. Теща подкладывала ему в тарелку мясного, сама наполняла из рифленого графинчика стопочку, то и дело ласково гладя мужа по голове. Для нее, как и для Луизы, глава семейства был героем, они непрестанно засыпали его вопросами. Новоиспеченный зять молча внимал рассказу уважаемого тестя. В какой-то миг Луиза с долей негодования сверкнула глазами на мужа. Мол, спроси что-нибудь у отца, чего молчишь как истукан.

– Неожиданно, – только и пришло на ум Незнакомичу.

– Что неожиданно? – вскинул бровь тесть. – Еще в июльском номере «Правды» официально заявили о строительстве Дворца Союза Советских Социалистических Республик.

– И в «Известиях», – поддакнула ему жена.

– Не по сердцу, что на месте храма такой дворец будет? – тесть-большевик испытующе посмотрел на зятя.

Незнакомич не ответил. Ему очень нравился храм Христа Спасителя, и его мнение об этом соборе шло вразрез с мнениями специалистов. И совсем не похож ни на самовар, ни на кулич. А бездушной архитектурой тут и не пахнет. Придумают тоже.

Как-то попалась ему на глаза брошюрка Кандидова «За Дворец Советов». Незнакомич сперва пробежал глазами названия глав: «Ложно-историческая ценность храма Христа Спасителя», «Сказка о художественной ценности храма Христа Спасителя», «Храм Христа Спасителя на службе контрреволюции» и другие, подобные по смыслу. Забросил брошюру, не став ее читать.

– А со взрывами тоже интересно получилось! – тесть хвалился новостью дня. – Самый сильный был третий. И надо же такому случиться, что этот взрыв сделал простой рабочий-сезонник. Э-э-э… Фамилия как ягода… А! Морошкин! Имя чудное, не вспомнить сразу. Он всего-навсего охранял вход в помещение подрывного пункта.

– Как так? – теща Незнакомича деланно всплеснула руками. – Специалистов, что ль, не нашлось?

– Как не нашлось? Там самые опытные подрывники собрались! Только когда и второй взрыв не взорвал храм, что началось! Видели бы. Богомольцы ликуют. Насмехаются над нами. У начальства пена изо рта. Орут благим матом. Неразбериха полная. Оконфузились, получается. Беготня началась. А как дали команду на третий взрыв, из техников никого у взрывной машины и не оказалось. Ну и Морошкин тут как тут.

– Перед начальством выслужиться хотел этот ягодный, – теща подобострастно взглянула на мужа. – А иначе куда лез малограмотный?

– Вот таким выскочкам порой и приходит слава, – вздохнул тесть. – В общем, храм не устоял, а остальные взрывы доделали дело. Сейчас еще разбирать руины предстоит, да и фундамент.

– Представляю, какой там ор стоял среди этих богомольцев, – теща вновь наполнила тарелку мужа едой.

– И не говори, мать! Рыдали, как по покойнику, вот глупые-то.

На следующий день рыдали по самому тестю…

«Как бы по мне не пришлось рыдать в понедельник! – Незнакомич с тоской посмотрел на Луизу. – Сколько, интересно, она вдовой проходит? Год? Два? А потом замуж выйдет. И… – Незнакомича словно обдало холодной волной. – Ну уж нет!»
«

Храм в Путинках он уничтожать не пойдет. Так тогда его самого уничтожат. Что делать-то?
»

Храм в Путинках он уничтожать не пойдет. Не пойдет… Так тогда его самого уничтожат. И снова Луиза с другим в постели представилась ему. Что делать-то? Замкнутый круг какой-то…

– Скоро спать, а ты надымил так! – жена со всей силы размахивала полотенцем.

За десять с небольшим лет, что Незнакомич жил с ней, Луиза стала намного ворчливее, да и красоты в ней поубавилось. Только соломенные кудряшки по-прежнему вызывали в нем воспоминания о той юной особе, в которую он когда-то страстно влюбился. Мысль о том, что кто-то другой, а не он сам, может любить его жену, была ему папиросой в сердце.

Луиза продолжала бухтеть из-за папирос, и Незнакомич отправился на кухню попить водички. Там он застал бабку Таню. Виновато посмотрев на него, она вдруг протянула ему письмо.

– Прочитать некому. Сегодня утром получила. От племянницы. А внук мой, шалапут, куды подевался, ума не приложу. Прочти, милок, не откажи. Не терпится узнать, как они там, в деревне.

Незнакомич хотел было послать бабку Таню куда подальше, но вдруг взял письмо, пробежал мельком по мясистым буквам и вдруг наткнулся: «Выкорчевывают из нас имя Христово…» Он крякнул и посмотрел на соседку, стал молча читать дальше: «Диву даешься, что стало с людьми. Сердце кровью обливается. Хорошо, что ты, тетка Таня, уехала с этих мест и не видишь все бесчинства, творящиеся здесь. Думали, уж закончено со всем беззаконием, так ведь нет же! Церковь каменную порушили! Горе-то какое…»

– Чего там? Неладное что-то? – встревожилась бабка Таня.

– Церковь у них там порушили, – сказал Незнакомич и дальше стал читать вслух: – «Какая красивая была, помнишь ведь, к нам в село ты не раз приходила».

– Как не помнить! – горько усмехнулась бабка Таня.

– «Резная, и иконостас резной. Иконы, как говорили знающие, еще жидкой техникой выполнены. Старинные. И стояла-то она на пригорочке, никому не мешала. Пригнали сначала один трактор, потом второй вызвали. Мы все встали кольцом, окружили, значит, ее, родимую. Но разве ж бабы да старухи сила? Зацепили эти супостаты колокольню за макушку тросом, мы в плач, крик, кто был не в круге, кинулись на сломщиков. Что началось! В общем, милицией дело закончилось. А церковь-то разрушили всё же… И иконы многие пожгли. Эх, входят люди в историю геростратами». Ишь ты, грамотная племянница твоя! – Незнакомич оторвался от письма.

– Какими стратами? – слабым голосом спросила бабка Таня, но Незнакомич не ответил, продолжив чтение.

Дальше Валентина радовалась факту, что те, кто принимал участие в поругании церквей в соседних селах, уже наказаны Богом. Кто повесился, кого убили, кто сгорел вместе с семьей и домом…

Незнакомич скомкал письмо, поднес к нему спичку и горящее кинул в раковину. Встретившись глазами с бабкой, прислонил к губам указательный палец. Соседка понимающе молча кивнула и поклонилась.

Вернувшись в свои апартаменты, Незнакомич застал Луизу перед зеркалом. Она забавлялась с волосами, придумывая себе разные прически.

– Чего такой испуганный?

– Я? Я нет. С чего мне быть испуганным? – Незнакомич внимательно посмотрел на себя в зеркало: в глазах и впрямь тревога. – Я насчет завтрашнего всё думаю. Не стоит мне этого делать.

– Опять? Сколько можно об одном и том же! Незнакомич, ты милиционер! Ми-ли-ци-о-нер! – проговорила она по слогам. – Ты не будешь разрушать церковь, ты будешь стоять в оцеплении, карауле, или как у вас там. Людей не пускать, чтобы они не покалечили себя, дурни. Объяснять им, что они заблуждаются. И всё такое.

Ночью от мыслей и духоты разболелась голова. Луиза спала беспробудно, отвернувшись к стене.
«

Под утро Незнакомич дошел до полного бреда: «Пусть что угодно случится, лишь бы отменили церковь эту разрушать. Не хочу я!»
»

В ту ночь впервые Незнакомич обратился к Господу. «Сделай так, – горячо шептал он, – чтобы мне не пришлось завтра участвовать в этом. Ведь накажешь, как пить, накажешь. А я и не пожил еще. Не нажился. И детей нет. Двое родились да и умерли сразу. Тридцать лет всего-навсего. Сам посуди, разве умирают в таком возрасте? Пусть эту церковь не тронут! Сделай чудо, ну что Тебе стоит?» Он засыпал, но снова просыпался и шептал. Под утро дошел до полного бреда: «Пусть что угодно случится, лишь бы отменили церковь эту разрушать. Не хочу я!»

А на следующий день началась война. Ведь уничтожение церкви Рождества Богородицы в Путинках было назначено на воскресенье 22 июня 1941 года. Та страшная дата явилась спасительным днем для храма.

В кровавые военные годы Незнакомич уцелел, хотя с 1943 года был на фронте и даже пару раз на передовой. Только одна легкая контузия. Луиза ушла на фронт одновременно с ним, санитаркой, и подорвалась на мине, спеша к раненому. Хоть и не христианка, а погибла «за други своя».

Каждый раз – и готовясь к сражению, да и просто на привале – Незнакомич размышлял о храме в Путинках. «Из-за тебя началась война!» – гневно думал он. Однажды даже стал писать письмо в ЦК партии с просьбой немедленно взорвать храм, чтобы война кончилась, но вовремя спохватился. Скажут: контузило мужика, что тут удивительного!

После войны раз в год, 22 июня, он приходил на улицу Чехова, бывшую Малую Дмитровку, и разговаривал с храмом:

– Вот ты стоишь тут во всем великолепии, а из-за тебя столько народу погибло. И Луиза моя…

Храм молча смотрел на человека, ни в чем не чувствуя своей вины.

– Ну дождешься у меня! – грозил Незнакомич. – Я тебе покажу!

Однажды спьяну он вновь стал писать письмо куда следует: «Я, узнав о том, что церковь будут сносить, смалодушничал, – выводил Незнакомич на бумаге, – всю ночь умолял Бога, чтобы Он оставил храм. Преступно возопил: “пусть что угодно произойдет, лишь бы храм не стали рушить”. И Бог услышал. Оставил храм в покое. Оставить-то оставил, но началась война. А вот если бы не оставил, то и ничего бы и не было. Прошу принять меры по ликвидации храма». Прочитав наутро письмо, разорвал его в клочья. Прямая дорога в психушку!

Время от времени в голову приходили совсем шальные мысли… Раз я тебя вымолил, мне тебя и казнить! Сам взорву, и дело с концом.

Но как ты взорвешь? Да еще в одиночку.

Наступало очередное 22 июня, и Незнакомич снова приходил к храму – укорять его за то, что он стоит, а столько народу погибло. Подолгу стоял, внимательно вглядываясь в воздушный архитектурный ансамбль церкви.

– До чего ж наряден! – останавливались прохожие. – Шедевр московского зодчества!

– На фасадах и не отыскать ровной поверхности. Всё в резьбе и каменном кружеве!

В послевоенные годы в церкви Рождества Богородицы в Путинках расположилась репетиционная база цирка, там дрессировали собак и обезьян, клоуны отрабатывали свои смешные номера. Несколько раз 22 июня Незнакомич видел, как в храм входил известный ему клоун.


Церковь Рождества Богородицы в Путинках



В 1990-е храм стал действующим. Вот тогда-то впервые и переступил Незнакомич порог церкви Рождества Богородицы. Ему уже было за восемьдесят.

Без робости, уверенно, словно хозяин, вошел он в храм. И обмер. Совсем другим ему представлялись и само пространство, и интерьер.

– Крохотно как! – вслух сказал Незнакомич. И долго, прислонившись к ступенькам, ведущим в придел в честь иконы Божией Матери «Неопалимая Купина», стоял, рассматривая внутреннее убранство.

И он стал чаще приходить сюда, не только 22 июня. Как-то раз видел актера Александра Абдулова. Говорили, что Абдулов вместе с другими артистами расположенного рядом театра «Ленком» помогал возрождать церковь. А еще он видел того самого клоуна, но постаревшего и смиренного. Клоун долго и старательно исповедовался священнику. «Небось, кается, горемыка, за все свои ужимки и прыжки», – усмехнувшись, подумал Незнакомич. Сам он и не думал ни исповедоваться, ни причащаться.

В 1994 году Незнакомич попал в храм как раз, когда там отпевали хорошего артиста Евгения Леонова. С возрастом он, располневший, внешне стал походить на этого добродушного актера. К тому же Незнакомич впервые побывал на отпевании и очень проникся происходящим, а потому стал задумываться о чем-то глубоком и важном.

Наступил новый век, а Незнакомич всё жил да жил на белом свете и уже подумывал грешным делом, что не только храму суждено стоять вечно, но и ему, одинокому старику, время которого уже подтекало к столетию. И вот уже совсем не старого Абдулова, умершего от рака, отпевали в том же храме в Путинках, только уже не на улице Чехова, а как раньше – на Малой Дмитровке.

– Молодые мрут, а мы с тобой, старые, не умираем, – сказал Незнакомич храму после того отпевания.

В том же году он и помер, не дожив до 100 лет. Как ветерана войны, его навещала медсестра.

– Пусть отпоют меня. В том храме, – простонал он.

– В каком? – спросила медсестра.

– В моем, – глухо ответил Незнакомич.

Это были его последние слова.

Наталья Романова


20 июня 2014 года
pravoslavie.ru›jurnal/71586.htm 

Самый сокровенный Оптинский старец
Памяти преподобного Нектария (1853–1928)

Ольга Рожнёва








Двенадцатого мая — день памяти преподобного Нектария (1853–1928), последнего соборно избранного Оптинского старца, наделённого Богом великим даром пророчества и прозорливости. Он задолго до революции и гражданской войны видел грядущие беды и скорби людей, молился за всю Россию, утешал людей, укреплял их в вере, брал на себя бремя людских грехов. Старец разделил участь многих своих верующих соотечественников: был гоним, сослан, почил в изгнании.


Преподобный Нектарий Оптинский
Кому нужны такие?


Рассказы о своём детстве преподобный Нектарий часто начинал словами: «Было это в младенчестве моём, когда жил я с маменькой. Двое нас было на белом свете, да ещё кот жил с нами. Мы низкого были звания и притом бедные. Кому нужны такие?» Его отец, умирая, благословил семилетнего сына иконой святителя Николая, поручая ребёнка попечительству святого. С этой иконой преподобный Нектарий не расставался всю жизнь.

Вскоре умерла и мать, мальчик остался круглым сиротой и уже в одиннадцать лет должен был сам зарабатывать себе на жизнь, работая у богатого купца. В свободное время любил ходить в храм и читать церковные книги.

Монастырь вместо женитьбы

Когда юноше исполнилось двадцать лет, его, отличавшегося кротостью, скромностью и душевной чистотой, старший приказчик решил женить на своей дочери. Николая отправили за благословением к столетней схимнице, старице Феоктисте, духовной дочери святителя Тихона Задонского. Старица вместо женитьбы благословила юношу пойти в Оптину пустынь.

Так весной 1873 года будущий старец оказался в монастыре. Он пришёл в обитель с одной котомкой, в которой лежало Евангелие. Много лет спустя старец Нектарий вспоминал о своём первом впечатлении от Оптиной: «Какая красота здесь! Солнышко с самой зари, и какие цветы, словно в раю».

Самый что ни на есть последний

Монастырь в те годы процветал, и юный Николай думал о себе: «Круглый сирота, совсем нищий, а братия тогда вся была — много образованных. И вот я был самым что ни на есть последним». Тем не менее, великий старец Амвросий, приёма к которому приходилось многочисленным паломникам ждать неделями, принял «самого что ни на есть последнего» сразу, и, несмотря на огромную занятость, говорил с никому не известным юношей два часа. О чём была их беседа, преподобный Нектарий никогда не открывал, но после неё юноша навсегда остался в скиту.

Духовное окормление старцев

Николай стал духовным сыном преподобного Анатолия (Зерцалова), а на совет ходил к преподобному Амвросию. О духовном окормлении старцев и советах преподобного Амвросия вспоминал позднее так: «… я питал к нему великую любовь и веру. Бывало, придёшь к нему, и он после нескольких слов моих обнаружит всю мою сердечную глубину, разрешит все недоумения, умиротворит и утешит. Попечительность и любовь ко мне, недостойному, со стороны старцев нередко изумляли меня, ибо я сознавал, что их недостоин.

На мой вопрос об этом духовный отец мой, иеромонах Анатолий, отвечал, что причина сему — моя вера и любовь к старцу, и что если он относится к другим не с такой любовью, как ко мне, то это происходит от недостатка в них веры и любви. Как человек относится к старцу, так точно и старец относится к нему».

Николка проспится — всем пригодится!

Молодого послушника старцы вели истинно монашеским путём. Старцы Амвросий и Анатолий (Зерцалов), провидя в юноше своего достойного преемника, прикрывая свою святую любовь к нему полуюродством и шутками, обучали юного послушника высшей и спасительной добродетели — смирению.

По воспоминаниям тех, кто знал отца Нектария в годы его юности, он был очень красив. И старец Амвросий для смирения называл его «губошлеп». Юный послушник всегда с любовью и смирением принимал его укоризны. Так, братия Скита часто получала посылки от родственников с «утешениями» — печеньем, вареньем, чаем. Николаю некому было присылать эти «утешения», и сами великие старцы потчевали его, но при этом смиряли. Придёт он к старцу Амвросию, просит сладостей к чаю, а тот ему строго: «Как, ты уже всё съел? Ах ты, губошлеп!»

Первым послушанием его в Оптиной было ухаживать за цветами. Порой ему приходилось выходить из Скита в монастырь и под большие праздники вместе с шамординскими монахинями плести венки на иконы. При этом, как потом вспоминали сёстры, молодой послушник часто краснел и старался не поднимать на них глаза. Ревностный ученик великих старцев «хранил зрение», чтобы достигнуть евангельской чистоты.

Вскоре его назначили на пономарское послушание: прислуживать священнику в алтаре. У преподобного Нектария была келья, выходившая дверью в церковь, в ней он прожил двадцать лет, не разговаривая ни с кем из монахов: только сходит к старцу или духовнику и обратно. Сам он любил повторять, что для монаха есть только два выхода из кельи — в храм да в могилу.

По ночам постоянно виднелся у него свет — послушник читал или молился. А утром должен был первым, до прихода братии, прийти в храм, подготовить алтарь к богослужению. Утреня в Скиту начиналась около часа ночи и продолжалась до половины четвёртого утра. Нелегко было мирскому юноше привыкать к строгому уставу святой обители. Простояв на молитве ночь, он приходил в храм полусонный. Случалось, опаздывал в церковь и ходил с заспанными глазами. Братия жаловались на него старцу Амвросию, на что он отвечал: «Подождите, Николка проспится, всем пригодится». Так преподобный Амвросий предсказывал его будущее старческое служение.

Крылышки за плечами чувствовал

14 марта 1887 года Николай был пострижен в мантию. При монашеском постриге ему было дано имя Нектарий в честь преподобного Нектария Киево-Печерского. Принятие ангельского чина стало для инока великой радостью. Будучи старцем, он вспоминал: «Целый год после этого я словно крылышки за плечами чувствовал».

В затворе

Получив мантию, отец Нектарий почти перестал покидать свою келью, не говоря уже об ограде Скита. По благословению старцев в затворе отец Нектарий читал духовные книги. В те годы в Оптиной была большая библиотека, в которой насчитывалось более тридцати тысяч книг.

Занимался он также географией, математикой, изучал иностранные языки, латынь. Мог прочитать наизусть Пушкина и Державина. Как-то сказал: «Многие говорят, что не надо читать стихи, а вот батюшка Амвросий любил стихи, особенно басни Крылова». И до последних дней своей жизни старец просил привозить ему книги, интересовался направлениями современного искусства, расспрашивал о постановке образования в новое время. Окончив лишь сельскую церковно-приходскую школу, он мог легко общаться с писателями, учёными.

Одна духовная дочь отца Нектария говорила подруге в его приёмной: «Не знаю, может быть, образование вообще не нужно, и от него только вред. Как его совместить с Православием?» Старец, выходя из своей кельи, возразил: « Ко мне однажды пришёл человек, который никак не мог поверить в то, что был потоп. Тогда я рассказал ему, что на самых высоких горах в песках находятся раковины и другие остатки морского дна, и как геология свидетельствует о потопе. И он уразумел. Видишь, как нужна иногда учёность».
«

Старец посоветовал семинаристам жить и учиться так, чтобы учёность не мешала благочестию, а благочестие — учёности
»

Однажды к нему пришли семинаристы со своими преподавателями и попросили сказать слово на пользу. Старец посоветовал им жить и учиться так, чтобы учёность не мешала благочестию, а благочестие — учёности. Он советовал читать святоотеческую литературу, жития святых, но прежде всего, учил пристальному и внимательному чтению Священного Писания. Не раз повторял, что не может быть ничего в мире выше его истин: «Все стихи в мире не стоят строчки Божественного Писания».

Отец Нектарий, прими послушание

Переход из уединённой кельи к общественному служению дался отцу Нектарию нелегко. В 1913 году оптинская братия собралась, чтобы избрать нового старца. Преподобный Нектарий по своему смирению даже не присутствовал на собрании. Братия заочно избрали его в старцы и послали за ним.

Тогда отец Нектарий покорно надел рясу и как был — одна нога в туфле, другая в валенке — пошел на собрание. «Батюшка, вас избрали духовником нашей обители и старцем», — встречают его. «Нет, отцы и братия! Я скудоумен и такой тяготы понести не смогу», — возражает отец Нектарий. Но архимандрит Агапит сказал ему решительно: «Отец Нектарий, прими послушание». И тогда он подчинился, только по послушанию согласившись принять на себя старчество.

Позднее духовная дочь отца Нектария вспоминала: «…батюшка сказал мне: “Я уже тогда, когда избирали меня, предвидел и разгром Оптиной, и тюрьму, и высылку, и все мои теперешние страдания — и не хотел брать этого всего…” Он часто говорил: “Как могу я быть наследником прежних старцев? Я слаб и немощен. У них благодать была целыми караваями, а у меня — ломтик”. Про старца Амвросия говорил: “Это был небесный человек или земной ангел, а я едва лишь поддерживаю славу старчества”».

Самый «сокровенный» из Оптинских старцев

Преподобный отец Нектарий был, возможно, самым «сокровенным» из оптинских старцев. Ведь что видели случайные посетители, что оставалось в памяти о внешнем? Игрушки: крошечные автомобили, самолетики и поезда, подаренные ему кем-то когда-то, цветные кофты, надетые поверх подрясника, странные обувные «пары» — башмак на одной ноге, валенок — на другой. Музыкальные ящики и граммофон, пластинки с духовными песнопениями… Одним словом, «странным» и уж очень непредсказуемым был этот батюшка. А в странностях его был глубокий смысл.

В юродстве старца часто содержались пророчества, смысл которых открывался часто лишь по прошествии времени. Например, люди недоумевали и смеялись над тем, как старец Нектарий внезапно зажигал электрический фонарик и с самым серьёзным видом ходил с ним по своей келье, осматривая все углы и шкафы. А после 1917 года вспомнили это «чудачество» совсем иначе: именно так, во тьме, при свете фонариков, большевики обыскивали кельи монахов, в том числе и комнату старца Нектария.

За полгода до революции старец стал ходить с красным бантом на груди — так он предсказывал наступающие события. Или насобирает всякого хлама, сложит в шкафчик и всем показывает: «Это мой музей». И действительно, после закрытия Оптиной в скиту был музей.

Однажды старец Варсонофий, будучи ещё послушником, проходил мимо домика отца Нектария. А он стоит на своём крылечке и говорит: «Жить тебе осталось ровно двадцать лет». Это пророчество впоследствии исполнилось в точности.

«Детская игра старого человека»

Часто вместо ответа старец Нектарий расставлял перед посетителями куклы и разыгрывал маленький спектакль. Некоторых это смущало и казалось детской игрой старого человека.

Так, однажды владыка Феофан Калужский, посетивший Оптину, с изумлением наблюдая за тем, как старец одну за другой стал своих куколок «сажать в тюрьму», «побивать» и выговаривать им что-то невнятное, отнёс все это к возрастной немощи.

Смысл же всех этих таинственных манипуляций прояснился для него намного позднее, когда большевики заключили его в тюрьму, подвергли унижениям, а после ссылке, где владыка очень страдал от хозяина — владельца дома. Слова, сказанные старцем и показавшиеся тогда невразумительными, относились к тому, что ожидало епископа в будущем. Он вспоминал: «Грешен я перед Богом и перед старцем. Всё, что он мне показывал тогда, было про меня…».

Не читая, видел содержание

Протоиерей Василий Шустин рассказывал, как батюшка, не читая, разбирал письма:

«В один из моих приездов в Оптину пустынь я видел, как отец Нектарий читал запечатанные письма. Он вышел ко мне с полученными письмами, которых было штук пятьдесят, и, не распечатывая, стал их разбирать. Одни он откладывал со словами: “Сюда надо ответ дать, а эти благодарственные можно без ответа оставить”. Он, не читая, видел их содержание. Некоторые из них он благословлял, и некоторые даже целовал…»

Она будет здорова


Преподобный Нектарий Оптинский
Известны многочисленные случаи, когда батюшка исцелял смертельно больных людей. Приехала в Оптину мать, дочь которой страдала неизлечимой болезнью. От больной отказались все врачи. Мать дожидалась старца в приёмной и вместе с другими богомольцами благословилась у него. Она ещё не успела сказать ему ни слова, как старец обратился к ней сам: «Ты пришла молиться о больной дочери? Она будет здорова». Он дал матери семь пряников и велел: «Пусть каждый день дочь съедает по одному и почаще причащается, будет здорова». Когда мать вернулась домой, дочка с верой приняла пряники, после седьмого причастилась и выздоровела. Болезнь к ней больше не возвращалась.


Вот тебе лекарство

Как-то приехала к нему монахиня Нектария с мальчиком-подростком, который вдруг заболел. Температура поднялась до сорока градусов. Она и говорит старцу: «Олежек у меня заболел». А он отвечает: «Хорошо поболеть в добром здравии». На другой день дал мальчику яблочко: «Вот тебе лекарство». И, благословляя их в путь, сказал: «Во время остановки, когда будете лошадей кормить, пусть выпьет кипяточку и будет здоров». Так они и сделали. Мальчик выпил кипяточку, заснул, а когда проснулся, был здоров.

Ни синяка, ни царапинки

Духовная дочь старца схимонахиня Фомаида (Ткачёва) вспоминала, как избежала серьёзной травмы: «Это было в Холмищах. Батюшка вынес блюдце с водой и ватку и стал, крестя меня, обмывать водой все мое лицо. Я смутилась и подумала: “Не к смерти ли он меня готовит?”

На следующий день я помогала снимать с чердака оледенелое белье. Я стояла внизу, а мне передавали белье сверху. Вдруг кто-то уронил огромное, замерзшее колом одеяло, и оно ударило меня по лицу. Такой удар мог бы меня серьезно искалечить, но у меня на лице не оказалось даже синяка или царапинки. Я пошла к батюшке и рассказала ему: он молча снова обмыл мне лицо таким же образом…»

Открытая книга

Принимал преподобный старец Нектарий посетителей в «хибарке» прежних старцев. На столе в его приемной обычно лежала какая-нибудь книга, раскрытая на определенной странице. Посетитель в долгом ожидании начинал читать эту книгу, не подозревая, что это является одним из приемов отца Нектария давать через открытую книгу предупреждение, указание или ответ на задаваемый вопрос, чтобы скрыть свою прозорливость. А преподобный Нектарий по своему смирению замечал, что они приходят к преподобному старцу Амвросию, и сама келья говорит за него.

Бог за послушание поможет

Высоко ценил старец послушание. Митрополита Вениамина (Федченкова) он наставлял: «Примите совет на всю вашу жизнь: если начальники или старшие вам предложат что-нибудь, то, как бы трудно ни было или как бы высоко не казалось, не отказывайтесь. Бог за послушание поможет».

Сам батюшка не только в молодые годы, но и будучи старцем, всегда подавал пример смирения и послушания. В последние годы жизни в Оптиной он болел и с трудом передвигался. Когда же ему советовали взять палочку, отвечал: «У меня нет на это благословения духовника». Даже такую мелочь он не дерзал решать самостоятельно, без благословения. До конца дней своих строго следил за исполнением послушания и сам исполнял.

Наглядный урок послушания он дал студенту Василию Шустину (будущему протоиерею), как-то сказав, что научит его ставить самовар, потому что скоро придёт время, когда у него не будет прислуги и придётся самому ставить себе самовар. Юноша с удивлением посмотрел на старца, недоумевая, куда может деться состояние их семьи, но послушно пошёл за батюшкой в кладовку, где стоял самовар. Отец Нектарий велел налить в этот самовар воды из большого медного кувшина.

— Батюшка, он слишком тяжёлый, я его с места не сдвину, — возразил Василий.

Тогда Батюшка подошёл к кувшину, перекрестил его и сказал: «Возьми!» И студент легко поднял кувшин, не чувствуя тяжести. «Так вот, — наставил отец Нектарий, — всякое послушание, которое нам кажется тяжёлым, при исполнении бывает очень лёгким, потому что делается как послушание».

Брать на себя страдания и грехи приходящих

Как-то спросили старца, должен ли он брать на себя страдания и грехи приходящих к нему, чтобы облегчить их или утешить. «Иначе облегчить нельзя, — ответил он. — И вот чувствуешь иногда, что на тебе словно гора камней — так много греха и боли принесли тебе, и прямо не можешь снести её. Тогда приходит благодать и размётывает эту гору камней, как гору сухих листьев. И можешь принимать снова».

Господи, даруй мне благодать Твою!
«

Молитесь просто: “Господи, даруй мне благодать Твою!”
»

Старец часто и с любовью говорил о молитве. Он учил постоянству в молитве, считая добрым знаком от Господа неисполнение прошений. «Надо продолжать молиться и не унывать, — поучал Батюшка, — Молитва — это капитал. Чем дольше лежит, тем больше процентов приносит. Господь посылает Свою милость тогда, когда Ему это благоугодно, когда нам полезно её принять… Иногда через год Господь исполняет прошение… Пример надо брать с Иоакима и Анны. Они всю жизнь молились и не унывали, и какое Господь послал им утешение!» Однажды посоветовал: «Молитесь просто: “Господи, даруй мне благодать Твою!” На вас идёт туча скорбей, а вы молитесь: “Господи, даруй мне благодать Твою!” И Господь пронесёт мимо вас грозу».

Закрытие монастыря и арест старца

После закрытия монастыря в Вербное воскресенье 1923 года преподобного Нектария арестовали. Старца повели в монастырский хлебный корпус, превращённый в тюрьму. Он шёл по мартовской обледеневшей дорожке и падал. Комната, куда его посадили, была перегорожена не до самого верха, а во второй половине сидели конвоиры и курили. Старец задыхался от дыма. В Страстной Четверг его увезли в тюрьму в Козельск. Позднее из-за болезни глаз старца перевели в больницу, но поставили часовых…

После высылки преподобного Нектария из Оптиной, большевики привели в его келью некоего оккультиста для того, что найти, как они надеялись, скрытые здесь сокровища. Была ночь, в келье старца горела керосиновая лампа. Колдун-оккультист начал свои чародейства, и, хотя лампа продолжала гореть, в комнате наступила мгла. В соседнем помещении находилась одна монахиня. Она взяла четки отца Нектария и ими начертала крестное знамение в сторону кельи старца. В его комнате сразу стало светло, а чародей бился на земле в конвульсиях эпилептического припадка.

Не оставляй духовных чад

По выходе из тюрьмы власти потребовали, чтобы отец Нектарй покинул Калужскую область. Старец был глубоко потрясен и печален, он пребывал в великой борьбе душевной, и всё утешение его было в молитве. Однажды уходящий от него обернулся и увидел, как батюшка с руками, простертыми, как у ребенка, зовущего мать, — весь обратился к иконам.
«

К отцу Нектарию явились все Оптинские почившие старцы и сказали: «Если хочешь быть с нами, не оставляй своих духовных чад»
»

Как-то старец рассказал своим духовным детям, что к нему явились все Оптинские почившие старцы и сказали ему: «Если хочешь быть с нами, не оставляй своих духовных чад». И он тогда вернулся к старчеству. Жившие с ним уверяли, что духовный перелом был явен. Утром однажды вышел к ним прежний старец во всей силе духа.

В поисках утешения и совета

В Холмищи, где поселился старец, невзирая на трудности, добирались духовные чада в поисках утешения и совета, сюда потянулся поток людей со всех концов России. Святой Патриарх Тихон советовался с преподобным Нектарием через своих доверенных лиц. Добираться до села, особенно весной, из-за разлива рек, было трудно, даже сообщение на лошадях прекращалось. Порой приходилось идти пешком в обход до семидесяти пяти вёрст мимо леса, где было много волков. Они часто выходили на дорогу и выли, но, по святым молитвам старца, никого не трогали.

Преподобный Нектарий, будучи провидцем, предсказывал в 1917 году: «Россия воспрянет и будет материально не богата, но духом будет богата, и в Оптиной будет еще семь светильников, семь столпов».

Блаженная кончина старца


Преподобный Нектарий Оптинский
С 1927 года преподобный Нектарий стал серьёзно недомогать, силы его угасали. 29 апреля 1928 года до Холмищ с трудом добрался отец Адриан, на руках которого старец скончался в эту же ночь. Незадолго до кончины на вопрос, где его хоронить, старец указал на местное кладбище. Когда его спрашивали, не отвезти ли его тело в Козельск, отрицательно качал головой.


Преподобный Нектарий не велел хоронить его и возле Покровской церкви в селе Холмищи, сказав, что там будет хуже свиного пастбища. Так и случилось. Храм разрушили, а на соборной площади устроили ярмарку и танцплощадку. Исполняя желание старца, его погребли на местном сельском кладбище в двух-трёх верстах от села Холмищи.

В 1935 году грабители разрыли могилу старца, надеясь найти там ценности. Они сорвали крышку гроба и открытый гроб поставили, прислонив к дереву. Утром колхозники, пришедшие на кладбище, увидели, что старец стоит нетленный — восковая кожа, мягкие руки. Гроб закрыли и опустили в могилу с пением «Святый Боже».

В лике святых

Несмотря на все потрясения революции и перемены могила старца Нектария была найдена. В 1992 году братия восстановленного Оптинского монастыря прибыла на место погребения старца и начала копать. Сначала нашли гроб схимонахини Нектарии (Концевич) — матери владыки Нектария Сеаттлийского и послушницы старца Нектария, а потом ниже и чуть в стороне — гроб с мощами старца Нектария. Когда открыли гроб старца, все ощутили благоухание; мантия его оказалась нетленна. Было совершено торжественное перенесение мощей с кладбища села Холмищи во Введенский собор Оптиной пустыни. Когда торжественная процессия двигалась по обители, от мощей старца исходило чудное благоухание, они были янтарного цвета.

В 1996 году преподобный Нектарий был причислен к лику местночтимых святых Оптиной пустыни, а в августе 2000 года — Юбилейным Архиерейским Собором Русской Православной Церкви прославлен для общецерковного почитания.

Как при жизни старца, так и после его блаженной кончины каждый, кто обращается к нему с истинной верой, получает благодатную помощь. По молитвам преподобного Нектария люди выходят из трудных жизненных ситуаций, совершаются чудеса духовного и телесного исцеления.

Преподобне отче Нектарие, моли Бога о нас!

Ольга Рожнёва


12 мая 2014 года.pravoslavie.ru›Встреча с Православием›70612.htm 

Родственные души

Ольга Рожнёва









Утро начиналось не очень удачно: несколько машин такси стояли одна за другой в ожидании пассажиров, а пассажиров-то и не было. Глухо как в танке. Машина Сергея, видавшая виды «семерка», стояла первой, дверь была приветливо приоткрыта.


На скамейке рядом со стоянкой такси сидел самый настоящий бомж – лохматый, грязный, страшный. Пил прямо из бутылки пиво и, похоже, был вполне доволен жизнью. Тут работаешь-работаешь, ни покоя, ни отдыха, а он – вот, пожалуйста, сидит себе – ни забот, ни печалей…

Сергей таксовал много лет, а чтобы успешно таксовать, нужно быть не только хорошим водителем, но и хорошим психологом. Он и был. Мог определить по внешнему виду клиента его профессию, достаток, сколько заплатит и будет ли торговаться. Даже характер можно определить по тому, как человек садится в машину, как ведет себя в дороге. В общем, белых пятен в тайнах человеческой психологии для Сергея почти не существовало.

Да… а еще он был верующим человеком и старался жить по заповедям. Трудно? А вы как думали?! Сергей размышлял: если уж мытари – сборщики налогов для завоевателей – не теряли надежды на спасение, и даже один из них ставился в пример фарисею, то отчего бы таксисту эту надежду терять?!

Клиентов всё не было. Зато бомж допил свое пиво, встал и, пошатываясь, двинулся к машине Сергея. Вот удача-то привалила! Вот пассажир-то наконец достойный нашелся! Сергей захлопнул дверцу прямо перед носом бомжа. Тот кротко так назад повернул, сел снова на скамейку. Сидит, голову виновато опустил.

Сергею стало стыдно. Вот если бы бомж вел себя нагло, то стыдно бы не было. А когда человек ведет себя так кротко – тогда стыдно… Ну, что ж… Не заплатит он, конечно, ничего… Да ладно!

Совсем недавно был случай: очень не хотелось одного старого деда, какого-то облезлого, в деревню глухую везти. Вдруг смотрит: идут к машине четверо, один другого страшнее, ноги заплетаются – хуже того деда в сто раз… Так и приметил: стоит начать копаться, выгадывать – еще хуже всё подворачивается.

Сергей вышел из машины, подошел к бомжу:

– Куда ехать?

– В Оптину Пустынь, командир!

– Ну садись, тут всего три километра до Оптиной…

Пока ехали, бомж представился Иваном, сказал, что документов у него пока нет, живет в лесу рядом с монастырем.

– В лесу?! Так холодно же!

– Не, уже не холодно, уже трава зеленая…

Подъехали к монастырю.

– Командир, ты прости, денег у меня сегодня нет.

– Да я уж понял…

– Но я тебе долг отдам. Я тебя сразу разглядел: ты парень хороший! Мы с тобой родственные души! Знаешь, есть такие: жаба задушит что-то доброе сделать… А ты не такой! У меня сотового нет, я вот номер твоей машины запишу… В следующий раз поедем – долг и верну!

Достает он пачку сигарет и на ней номер машины Сергея записывает. Прощается, опять про родственные души говорит и уходит.

Сергей даже и не расстроился: как ожидал, так и вышло. Ну и ладно, вроде милостыню подал… Рассказывать только ребятам нельзя – не поймут мужики.

Прошла неделя, начал и забывать уже про бомжа. Утром стоят таксисты кружком, байки травят. Вдруг в центр выходит какой-то страшнющий мужик, машет пачкой сигарет, на которой номер машины Сергея записан, и объявляет, что поедет только с водителем этой машины. Немая пауза почти как в «Ревизоре».

Садится он к Сергею и просит:

– Пообщаться хочу… У тебя время есть? Давай сначала к банку подъедем…

Подъехали. Иван заходит в банк, выходит, садится в машину, кладет пятитысячную купюру на панель.

– Иван, пять тысяч – это слишком много! Ты мне за прошлую поездку всего сотню должен!

– Деньги – ерунда! Не суди книжку по обложке… Много у меня денег-то на самом деле… Я тебя поблагодарить хотел! Мы с тобой родственные души!
«

Деньги – ерунда! Не суди книжку по обложке… Много у меня денег-то на самом деле…
»

Заехали в магазин, Иван взял бутылку, колбасы, хлеба… Посидели они. Иван про себя много не рассказывал, упомянул только, что по профессии он летчик. Пошутил: «Не судите меня за прошлое – я не живу там больше». Что у него в жизни случилось, какие перипетии – в душу к нему Сергей лезть не стал.

Только глядя на нечесаного, лохматого, грязного бомжа он заметил странную вещь: по мере грамотного умного разговора о жизни, о том, что в мире творится, облик Ивана стал странно расплываться.

И становилось понятно, что он совсем не старик, а молодой человек, что у него умные и внимательные глаза, и держится он с достоинством, и привык к другому столу и другой сервировке. Как будто аристократа загримировали в нищего, а при ближайшем и внимательном рассмотрении понимаешь: нет, не нищим он родился…

Больше Сергей с Иваном не встречался. Только сделал для себя вывод: напрасно сам себя считал хорошим психологом. Стоит возгордиться, как тут же и посрамишься. Ин суд человеческий, ин суд Божий…

Ольга Рожнёва


13 июня 2014 года
pravoslavie.ru›jurnal/70743.htm 

Джой
История царской собаки

В 2013 году отмечается 400-летие начала царствования династии Романовых в России. Этому юбилею посвящена публикация* полной версии мемуаров баронессы Софьи Карловны Буксгевден (1883-1956) — фрейлины святой страстотерпицы царицы Александры Федоровны. Баронесса рассталась с императорской семьей в мае 1918 года в Екатеринбурге — в Ипатьевский дом ее не пустили, а мемуары писала уже в эмиграции, в Лондоне. Есть в ее воспоминаниях рассказ о встрече с собакой цесаревича Алексея. Одновременно радостной и грустной встрече с единственным выжившим свидетелем убийства царской семьи. О Джое и его встрече с фрейлиной рассказывает один из авторов-составителей издания Татьяна Манакова.

«Чекист Михаил Медведев, с первого выстрела, застрелил насмерть Николая II. В это время, я также разрядил свой "наган" по осужденным. Результаты моих выстрелов я не знаю, т.к. вынужден был сразу же пойти на чердак, к пулемету, чтобы в случае нападения на нас (во время этой акции), враждебных нам сил, в своей пулеметной команде отражать это нападение.

Когда я вбежал на чердак — увидел, что в Горном институте, расположенном через улицу, загорелся свет. Хорошо были слышны выстрелы, и сильный вой царских собак.

Я немедленно спустился в комнату казни и сказал, что стрельба в городе хорошо слышна, что очень силен вой царских собак, что против нас, в Горном институте, во всех окнах горит свет, но в это время, за исключением фрельны (фрейлины – Т.М.) и сына Николая, все уже были мертвы.

Я рекомендовал умертвить их холодным оружием, а также умертвить трех царских собак, которые сильно выли. Четвертую собаку Джек как не производившую вой, не тронули.

Затем районный врач освидетельствовал всех казненных и установил, что все они мертвы».









































Так рассказывал об убийстве царской семьи в Ипатьевском доме член Уральского ЧК М. Кабанов. В его воспоминаниях есть неточность – царских собак было три, а не четыре — Джой, Ортипо и Джимми. В августе 1917-го года все три собаки отправились со своими хозяевами из Царского Села в ссылку в Тобольск, а позже — в Екатеринбург, где в июле 1918-го и была расстреляна императорская семья. После событий, описанных чекистом Кабановым, в живых остался только спаниель цесаревича Алексея — Джой.

Один из охранников Дома Ипатьева Анатолий Якимов вспоминал: «Дверь из прихожей в комнаты, где жила царская семья, по-прежнему была закрыта, но в комнатах никого не было. Это было ясно: оттуда не раздалось ни одного звука. Раньше, когда там жила царская семья, всегда слышалась в их комнатах жизнь: голоса, шаги. В это же время там никакой жизни не было. Стояла только в прихожей у самой двери в комнаты, где жила царская семья, их собачка и ждала, когда ее впустят в эти комнаты. Хорошо помню, я еще подумал тогда: напрасно ты ждешь».

Во время выноса тел из подвала Дома Ипатьева Джой убежал на улицу. Собаку взял к себе один из охранников дома Летемин. При допросе Летемина выяснилось, что 22 июля 1918 года он унес из Дома Ипатьева к себе многие вещи, принадлежавшие ранее Царской Семье. А Джоя просто пожалел и решил дать ему приют.

Через восемь дней в Екатеринбург пришли белые. Во дворе Ипатьевского дома они нашли “бедное маленькое животное, полуголодное, бегавшее по двору Ипатьевского дома. Казалось, что собачка все время искала своего хозяина, и его отсутствие ее так печалило и удручало, что она едва прикасалась к еде, даже когда о ней ласково заботились”. Джоя, который к тому времени был почти слепым, взял к себе полковник Павел Павлович Родзянко, служивший в белых войсках Восточного фронта. Вскоре он отвез собаку в Омск, где находилась Британская военная миссия.

В это время в Омске находилась и бывшая фрейлина императрицы баронесса Буксгевден. Узнав, что маленький друг убитого цесаревича Алесея здесь, она немедленно отправилась посмотреть на него.









































Почувствовав знакомого человека из той жизни, находящийся в отчаянии почти слепой пес вскочил и побежал навстречу баронессе.

“Я никогда не видела собаку в таком волнении,— вспоминала она. — Когда я позвала его, он мгновенно выскочил из вагона и бросился через платформу ко мне, подпрыгивая и делая вокруг меня широкие круги, и не прильнул ко мне передними лапами, но вышагивал на задних лапах, как цирковая собака. Генерал Дитерихс сказал мне, что он до этого никого так не приветствовал, а я приписала это тому, что моя одежда, которая была той же, что я носила в Тобольске, все еще имела знакомый запах, притом, что я его особенно не ласкала. Когда я ушла, Джой пролежал целый день у двери, через которую я ушла. Он отказался от еды и снова погрузился в свое обычное состояние отчаяния.

Что видел маленький Джой в ту ужасную ночь 16 июля? Он до последнего был с Императорской Семьей. Был ли он свидетелем трагедии? Очевидно, в его голове сохранялась память об огромном потрясении, и его сердце было разбито. Вызывало большое сочувствие наблюдать этого немого друга, который так живо сохранял память о Цесаревиче. О маленьком Джое хорошо заботились. Полковник Родзянко взял его в Англию, и он провел свои последние годы в самых комфортных условиях, но прежнее его настроение так и не восстановилось».

Полковник Родзянко, как пишет баронесса, передал Джоя англичанам. Они увезли собаку в Англию, где ее приняли в семье короля Георга, кузена императора Николая II. Свою жизнь Джой, преданный друг цесаревича и свидетель убийства императоской семьи, дожил при английском дворе в Виндзоре.

***
Сегодня много написано о гибели семьи последнего императора, много свидетельств собрано о событиях тех лет. Но помимо исторических фактов, результатов расследований, мне кажется значимым для осмысления той трагедии и такое вот свидетельство Джоя. Снова и снова рисую в воображении эту картину – почти слепой царский пес, хозяев которого жестоко убили, вдруг чувствует запах фрейлинского платья — и бежит из последних своих старческих сил навстречу прошлому. Тому прошлому, которое уже никогда не вернуть. Но Джой не знает этого и не верит в это. Да и как может потерять надежду собака, чье имя переводится как “Радость”?..



* Книги С.К. Буксгевден «Жизнь и трагедия Александры Федоровны, Императрицы России» вышли в московском издательстве «ГрифЪ» при участии издательств «Лепта Книга» и «Вече».

Источник фотографий - сайт Стандарт № 5.


 Автор: МАНАКОВА Татьяна / просмотров 3120 / 25-02-2013foma.ru›dzhoj.html 

И никаких таблеток!

Ольга Рожнёва








Месяц май в Оптиной и ее окрестностях – чудесная пора. Мой дом крайний на ближайшей к монастырю улице Козельска, за ним – лес и дорога в Оптину. Распускаются первые весенние цветы, благоухает душистая черемуха, зацветают белоснежные яблони, набирает цвет сирень. Жиздра одевается в зелень берегов, течет стремительно, радостно навстречу ласковым солнечным лучам.





По вечерам заливаются соловьи, тревожат душу, не дают уснуть. Поют на разные голоса славки, пеночки, зеленушки. Стрекочут пестрые длиннохвостые сороки, кукушки от весенней радости кукуют без умолку, обещая благодарным слушателям целую вечность. Оживляются ежики, часто попадаются по пути в монастырь, семенят вдоль дороги.

– Благодать-то какая! – восхищается бабушка Зоя, приехавшая ко мне в гости с холодного еще Урала.

Водитель такси Сергей заводит свою видавшую виды семерку: мы едем по святым местам Калужского края. Словоохотливый Сергей по пути рассказывает нам истории бывалого проводника по окрестностям, разрешает эти истории пересказать и сохранить его имя.

***

– Люблю я народ по святым местам возить! Я и сам – человек верующий… Еще бы я неверующим был, когда каждый день в Оптину езжу! А дороги к нашим святым местам – через леса и поля: залюбуешься!

Вон, смотри, коршун полетел… А это, знаешь, кто? Это сокол-балобан… Знающие люди – охотники – за такого кучу денег выложат, не поморщатся. А здесь он так просто летает!

Стоит такому вот соколу в небе показаться – пение птичье смолкает, все пернатые прячутся. Птахи мелкие просто цепенеют, иногда даже у человека защиты ищут. А когда сокол рядом с тобой охотится – слышно свист: это он пикирует на добычу, а скорость его в этот момент достигает ста метров в секунду – представляешь?!

Трава изумрудная, просторы дивные! Когда человек любит природу – здесь можно лечить одним видом… И никаких таблеток не надо!





Есть акафист благодарственный «Слава Богу за всё!», там очень хорошо об этом говорится: «Небо как глубокая синяя чаша, в лазури которой звенят птицы, умиротворяющий шум леса – праздник жизни…» Как там еще? Сейчас вспомню… «Вся природа полна ласки, и птицы и звери носят печать Твоей любви…»

Понимаешь, все наши болезни от страстей… А если всё вокруг любить, почаще бывать на природе – такой мир в душе воцаряется! Да…
«

Историй разных за 17 лет работы в такси у меня много накопилось… Уже пора писать мемуары таксиста!
»

Историй разных за 17 лет работы в такси у меня много накопилось… Уже пора писать мемуары таксиста! У меня интуиция: сразу вижу, кто чем дышит… Конечно, иногда и ошибиться могу – Господь попускает, чтобы не возносился. Про бомжа-то рассказывал – помнишь? Вот еще одна история – поучительная.

Я особенно люблю к святым источникам ездить, сам всегда окунусь и воды наберу. Каждый год ребята из Челябинска в Оптину приезжают, мои старые знакомые. Всегда ко мне обращаются, и мы с ними едем в Ильинское: в храм и на святой источник. Это мой самый любимый источник. Он сильный очень… Бежит, как горная речка, по каменным перекатам. Вот приедем, увидишь… Купальня? Конечно, есть…

Вот об этом и рассказать хотел. Приехали как-то ранней весной ребята из Челябинска, звонят мне. А я приболел в это время. Температура небольшая, правда, но насморк сильнейший, горло болит. Отказываю я им, а они просят-просят… Привыкли уже со мной. Ладно, собрался кое-как.

Поехали. А с ними новичок, парень молодой, по имени Петр. Приехали, сходили в храм, потом я в машине остался, а они стали спускаться к источнику. Сижу, третий платок носовой меняю. Смотрю: идут. Все радостные, один Петр унылый такой. В чем дело? Оказывается, испугался окунуться. Плюс три на улице – холодно, видите ли, ему показалось…

Ребята еще раз в храм пошли, а Петр этот со мной в машине сидит, нос повесил. Не выдержал я: это надо же! из Челябинска приехать – и в таком чудесном источнике не искупаться! Ну что за молодежь такая трусливая пошла!

Я ему говорю: «Выходи! Пошли за мной!»
«

Спустились мы к источнику. Иду, тело болит, горло болит, из носа течет…
»

Спустились мы к источнику. Иду, тело болит, горло болит, из носа течет. Господи, помоги мне совсем не разболеться, я ведь не для себя, для трусишки этого стараюсь…

«Делай как я! Три раза с молитвой! Вот так!»

Окунулся Петя. Пошли наверх, а он от радости только что не поет. «Я окунулся! Я окунулся! Как хорошо-то! Чудесный какой источник!»

Едем назад. Ребята спрашивают: «Сергей, у тебя вроде насморк прошел?»

Прислушался к себе: не только насморка, но и боли в горле не стало! Домой приехал как новенький! Ждал: не поднимется ли температура? Не, не поднялась. Вот такая история. И никаких таблеток!

Ольга Рожнёва


29 мая 2014 года.pravoslavie.ru›put/71072.htm 

Нечаянная радость
Рассказ

Александр Богатырев









Надежда Петровна долго не могла решиться на эту поездку. Уж больно далеко. Сутки в поезде, а потом на автобусах да с пересадками. Никто с ней поехать не мог, а одной боязно. Об отце Антипе она узнала от своей подруги Елены, попавшей к нему по рекомендации ее духовника. Слишком сложны и запутанны были у Елены дела. Требовался духовный опыт, как выразился ее духовник, «большого калибра». Елена вернулась от отца Антипы успокоенная и радостная. Этот, как ей показалось, очень простой батюшка разобрал все якобы неразрешимые ее проблемы и объяснил, что делать и как жить дальше.


– Прозорливый, аж страшно! И прошлое, и будущее видит, – почему-то восторженным шепотом сообщила Елена и добавила: – Уж этот-то точно расскажет.

И Надежда решила ехать к отцу Антипе. Она уже потеряла счет священникам, к которым обращалась со своим вопросом. А вопрос был: «Жив или мертв ее зять Андрей?» Вот уже пять лет прошло с момента его исчезновения.

Ее дочери Анне, оказавшейся без мужа то ли молодой вдовой, то ли покинутой женой, мужчины не давали прохода. Но она и слышать не хотела о новом замужестве. Она молилась об Андрее как о живом. По трезвому размышлению, надежд не было никаких. Уж если жив, то дал бы как-то знать о себе. Ведь он не просто любил ее и их сына, а до известного события вел себя как влюбленный мальчишка. В редкий день приходил домой без цветов. Постоянно делал ей дорогие подарки, чуть ли не каждый месяц увозил за границу. Они побывали во всех знаменитых уголках мира. Отпускал он ее от себя только тогда, когда вел конфиденциальные деловые переговоры или когда проводил время со своим другом Павлом. Он, безо всякого преувеличения, не мог без нее жить. Бросить ее и таиться пять лет! Все были уверены, что Андрея нет в живых. Уверен в этом был и Павел. Это ему и сердце подсказывало, и кое-какие сведения, полученные из надежных источников. Но о них он ни с кем не мог говорить откровенно.

Павел знал Андрея как себя самого. Они дружили с детского сада. Просидели за одной партой в школе, вместе закончили один институт. И все годы были «не разлей вода». Это была поразительно крепкая дружба. Такая и между родными братьями встречается редко. Они и представляли друг друга: «Мой брат Павел» и «Мой брат Андрей». У них и кличка была составленной из их имен: Падре. И соперничество между ними было братское. Они постоянно делали друг другу подарки, стараясь один другого перещеголять. Началось это с детства. Подарит Павел Андрею редкую коллекционную марку, а тот ему швейцарский нож со множеством лезвий. А когда они оба выросли и разбогатели, то подарки стали намного солиднее. Дело дошло до машин и бриллиантов для жен. Оба умели делать деньги и считали, что деньги – это ключ ко всему: к счастью, удовольствиям, положению в обществе. Они были знакомы со многими важными людьми и с помощью их и, разумеется, денег много раз избегали крупных неприятностей.
«

Беда началась с подарка. Андрей подарил Павлу парапонт – парашют, с которым прыгают с гор.
»

Беда началась именно с подарка. Андрей подарил Павлу парапонт – парашют, с которым прыгают с гор. Они опробовали эту опасную забаву во Французских южных Альпах. Однажды, отдыхая в Антибе, они заехали в городок Ванс, где познакомились с местными парапланеристами. Те взяли их с собой в горы и предложили полетать с инструктором. Андрей полетел на одном с инструктором парапонте. Павел же прыгнул самостоятельно. Опытные парапланеристы отговаривали его. Если бы с ним что-нибудь случилось, то отвечать бы пришлось инструктору. Но поскольку инструктор в этот момент летел с Андреем и не мог остановить отчаянного русского смельчака, Павел уговорил французов в случае беды сказать, что его никто не знает. В тот день было ветрено, и, прыгнув с горы, он полчаса кружил над холмами предгорья. Приземлившись, заявил, что ничего лучшего в жизни не испытывал, и решил по приезде домой вступить в клуб планеристов. Но дела и обрушившиеся проблемы не позволили осуществить эту затею. И вдруг на день рождения он получает от друга парапонт. В тот же день он решил испытать его. Они с женами и друзьями поехали на любимое место на берегу реки, устроили пикник с шашлыками. Теща Андрея, Надежда, тоже была приглашена. В компании своего зятя она не чувствовала возрастной разницы. Ей было 43 года. Зятю – 30. Она была моложава и выглядела старшей сестрой своей дочери.
«

Павел побежал вслед набиравшей скорость машине и через минуту взлетел на всю длину троса.
»





Никаких горушек и холмов в окрестностях не было. И друзья решили, что полететь можно точно так же, как на море, только парашют привязать не к моторной лодке, а к машине. Андрей сел за руль, а Павел побежал вслед набиравшей скорость машине и через минуту взлетел на всю длину троса. Два другие автомобиля с женами, друзьями и Андреевой тещей поехали следом. Надежда сидела в «мерседесе» с открытым верхом и не без страха смотрела на летевшего высоко над деревьями Павла. Зрелище было впечатляющее. После плавного поворота ярко-желтый с синими полосами парашют оказался на фоне закатного солнца. Павел восторженно кричал что-то, и вдруг на крутом повороте, когда машина Андрея резко сбросила скорость, парашют сложился и Павел стремительно полетел вниз.

Надежда не успела поверить в реальность происшедшего. Все три машины разом остановились. Из них долго никто не выходил. Потом одновременно вся компания бросилась к лежавшему на земле Павлу. В тот момент Надежда подумала почему-то не о разбившемся друге, а о том, что ее зятя посадят в тюрьму. Испугалась и за дочь с внуком.

Павел лежал на спине с открытыми глазами. Когда к нему подбежали, он закашлялся и удивленно посмотрел на склонившихся над ним жену и друзей. Никто не решался поднимать его. Все были уверены, что у него сломан позвоночник. Неожиданно Павел повернулся на бок и попытался подняться. Все закричали, несколько рук потянулось к нему, стараясь удержать его в лежачем положении. Но он энергично отстранил державшие его руки и довольно легко встал на ноги.

– Что ты делаешь? – хором кричали друзья. – Тебе нужно лежать.

Но Павел широко расставил руки, останавливая тех, кто хотел поддержать его, и сделал несколько шагов.

У Надежды заболело сердце. Она почувствовала, что теряет сознание. Еще шаг – и Павел рухнет. Это ведь болевой шок лишил его рассудка. Но Павел улыбнулся и весело произнес:

– Все в порядке. Потом расскажу.

Он отстегнул широкий пояс с закрепленным на нем тросом, стряхнул с себя пыль. Одним словом, вел себя так, словно упал не с 30-метровой высоты, а просто споткнулся обо что-то и шлепнулся безо всякого вреда для здоровья. Видно было, что ни ноги, ни руки не сломаны. Только в правом глазу, в уголке, там, где сходится верхнее веко с нижним, быстро набухала красная капля.
«

Он услыхал голос. Спокойный и очень приятный голос: «Нет, Павел, деньги – не самое главное».
»

Он спокойно доехал по тряской проселочной дороге, не ощущая боли в спине, а вечером, оставшись в узком кругу, рассказал, почему он не разбился. Когда схлопнулся парапонт, он услыхал голос. Спокойный и очень приятный голос: «Нет, Павел, деньги – не самое главное». Потом он ощутил, будто сердце его оборвалось, услышал свист и увидел яркую белую вспышку. Он подумал, что оказался в раю. Над ним голубело небо, расчерченное широкими полосами солнечного света, и было невероятно тихо. Потом он увидел лица жены и Андрея и понял, что это не рай.

Это чудо потрясло многих, но более всего Надежду. История обросла подробностями. Будто Павел видел ангелов и Самого Господа Бога. И будто Господь приказал ему покаяться, изменить жизнь и построить храм на месте его чудесного спасения. Сам же Павел говорил только о голосе и об услышанной фразе о деньгах. Он совершенно не представлял, что нужно делать. Поскольку ему было сказано о деньгах, решил с них и начать. Взял 10 тысяч долларов и пошел в ближайший к дому храм. Был полдень. В храме никого. Он обратился к свечнице с просьбой подсказать, как можно отблагодарить Бога, спасшего ему жизнь. Та ответила, что нужно заказать молебен о здравии.

– А сколько это стоит?

– Пятьдесят.

– У меня только десять, – пробормотал он и направился к выходу.

Удивленная свечница закричала ему вдогонку:

– Как ваше имя? Я запишу вас, а деньги принесете в следующий раз.

Но Павел махнул рукой и вышел. «Вот тебе и не самое главное». Он не знал, что такое молебен, не понял, что речь шла всего лишь о 50 рублях, а не о 50 тысячах долларов, и решил, что в московских храмах все дорого, а вот вдали от столицы можно управиться и за 10 тысяч «зеленых рублей». Не заходя домой, он поехал в церковь, находившуюся недалеко от его дачи. Они с женой несколько раз приходили в нее на Пасху святить куличи и яйца. Ему очень понравился старенький седобородый священник. «С таким и поговорить не страшно», – подумал Павел. Он долго простоял в пробках, но все же успел приехать за час до вечерней службы. Батюшка принял его ласково. Он сразу понял, что имеет дело с человеком не церковным, и спросил, какая беда привела его в храм. Павел решил показать, что правильно понял услышанные в небе слова, и положил перед священником пачку стодолларовых купюр.

– Вот, хочу заказать молебен. Если не хватит, на днях привезу, сколько прикажете.

Батюшка медленно перекрестился и сказал:

– Тут не на молебен, а на вечное поминовение всех ваших сродников живых и умерших и еще батальона сослуживцев. Служили в армии?

Павел кивнул.

– А сколько здесь?

– Десять тысяч.

Батюшка снова перекрестился и, откинув полу подрясника, вытащил из кармана помятый лист.
«

«Что это?» – спросил Павел. – «Повестка в суд за долги».
»

– Что это? – спросил Павел.

– Повестка в суд за долги.

– Какие долги?

– За электричество и воду. Много лет нечем было платить. Вот и набралось, – сказал батюшка и вытащил другую бумажку с цифрой долга.

Павел взял ее, пересчитал в уме, переводя рубли в доллары.

– Это почти тютелька в тютельку 10 тысяч долларов. 25 рублей еще на автобус останется.

Батюшка снова перекрестился.

– Тютелька, говорите? А теперь рассказывайте, что у вас за беда.

Когда Павел рассказал о том, чем закончился его полет, батюшка долго сидел с закрытыми глазами. Потом сказал:

– Чудны дела Твои, Господи! Сейчас и отслужим благодарственный молебен.
«

Вдруг ему показалось, что он вновь слышит тот голос, прозвучавший во время его падения.
»

Во время молебна Павел был как во сне. Он чувствовал в груди какую-то необычную теплоту. Он старался вслушиваться в слова. Первые минуты это ему удавалось, но потом словно сладкая дрема замутила его сознание. Слышен был старческий голос священника и красивое женское сопрано единственной певчей. Она с самого начала взяла очень высоко, но не сорвалась до самого конца молебна. Павел почему-то подумал, что она должна хорошо и очень высоко летать на парапонте. Мелодии, которые она выводила своим тонким голосом, были ему знакомы, хотя он никогда не был на церковных службах. Должно быть, слышал по радио или по телевизору. И вдруг ему показалось, что он вновь слышит тот голос, прозвучавший во время его падения. Теперь-то он точно узнает, что главное в жизни.





Когда молебен закончился, у Павла вдруг полилось из носа. Он полез в карман джинсов за платком, но вспомнил, что платок в пиджаке, а пиджак в машине. Батюшка кивком пригласил его следовать за ним в алтарь. В алтаре он взял из пачки, лежавшей рядом со свечами, салфетку и протянул ее Павлу. Павел промокнул глаза, извинился, приложил салфетку к носу и вдруг почувствовал сильный запах ладана. У него закружилась голова. Он посмотрел вокруг в поисках стула, но стульев в алтаре не было. Только под большой запрестольной иконой стояло резное темное кресло. Павел еще раз извинился и вышел из алтаря. Он дошел до стены у свечной лавки и сел на широкую скамью рядом со старушкой в драповом пальто. Был жаркий день. Павел расстегнул ворот рубашки и глубоко вздохнул. Старушка, не говоря ни слова, поднялась и через минуту вернулась с пластиковым стаканом:

– Выпей святой водички. Полегчает.

Павел поблагодарил ее, жадно выпил и тут же потерял сознание.

Когда он пришел в себя, рядом стояли два человека в голубых медицинских халатах. Один закрывал чемодан с инструментами, другой держал его руку.

– Ну что, поедем с нами? – предложил он. – Давление нормальное, но очень сильное сердцебиение.

Павел ехать отказался. Сказал, что все прошло, и если ему станет хуже, сам приедет в больницу.

К нему подошел батюшка:

– Ну, как вы? Получше?

Павел кивнул.

– Нам нужно серьезно поговорить. А сейчас пора начинать службу. Если трудно подождать два часа, то приезжайте ко мне, когда будет удобно.

Батюшка перекрестил его, положил руку ему на голову и, попрощавшись, пошел в алтарь. Подошла свечница и протянула бумажку:

– Это номер батюшкиного телефона.

– Отец Георгий, – прочитал Павел.

Он позвонил отцу Георгию на следующий же день и сразу отправился на встречу. Беседовали они без малого шесть часов. Батюшка терпеливо отвечал на вопросы, свидетельствовавшие о том, что Павел не имел никакого представления о христианской вере. Вернее, представление он имел и даже был уверен в своей правоте и с жаром ее отстаивал, но это был набор нелепостей, придуманных и навязанных народу атеистами. А когда он попросил у отца Георгия совета, как жить дальше, тот предложил ему построить на месте падения часовню и начать ходить к нему на службу. Тот так и поступил. Выкупил гектар земли и стал строить, но не часовню, а огромный храм. Каждое воскресенье он приезжал к отцу Георгию на литургию. Иногда успевал и на субботнюю всенощную. Накупил несколько десятков книг и через два месяца стал рьяным неофитом: пытался воцерковить жену, Андрея, Андрееву тещу и многих друзей. С женой получилось, с Андреевой тещей тоже, а с Андреем впервые в жизни произошла ссора. Андрей не просто рассердился на него за то, что тот «давит» и заставляет оставить прежнюю жизнь. Когда Павел повторил сакраментальную фразу «деньги – не самое главное», Андрей пришел в бешенство:

– Не знаю, кто тебе это сказал. Свалишься с тридцати метров – еще и не такое почудится.
«

Вместо денег он получил проповедь. Все было верно, но не в той ситуации.
»

Он пришел к другу именно за деньгами. У него начались серьезные проблемы с бизнесом. В тот день ему нужно было во что бы то ни стало оплатить долг. Вместо денег он получил проповедь. Все было верно, но не в той ситуации. Он не стал ничего просить у Павла. Раньше они легко выручали друг друга. Поначалу у них были общие дела, но когда в их среде начались ссоры из-за денег между бывшими друзьями, они решили не рисковать и не подвергать испытанию свою дружбу. На их глазах друзья становились врагами, а один их знакомый «заказал» своего ближайшего друга. Они разделили то, что было общим, и стали вести дела самостоятельно.

Для строительства храма Павел продал свой пакет акций одного крупного предприятия. Покупатели захотели приобрести и акции, принадлежавшие Андрею. У него было 20 процентов акций. Предприятие было успешным, и Андрей отказался продавать их. Тогда его стали шантажировать: нашли какие-то грехи в управлении, что-то он напортачил с налогами. Натравили на него всех: и органы, и бандитов. В результате он и акции потерял, да еще заплатил изрядный штраф. И очень скоро оказался на грани разорения.

С той поры всегдашнее соперничество друзей обрело испугавшую всех форму. Чем больше воцерковлялся Павел, тем хуже становилось Андрею. Он пребывал в постоянном унынии, стал раздражительным. По ночам не спал. Его мучили страхи. Говорил он только о деньгах.

Надежда не представляла, чем помочь Андрею. Она стала посылать записки во все обители. Ездила сама, упрашивая священников молиться за него. Она с трудом представляла, чем он занимался. Знала, что у него есть недвижимость в России и за рубежом, что у него начались проблемы с иностранными партнерами. Но в чем их суть, не представляла. У них с дочерью повелось с самого начала не задавать вопросов о делах Андрея. Это был приказ: «Меньше знаешь – меньше скажешь и крепче спишь».

Однажды Андрей пропал на несколько дней. Когда вернулся, на коленях просил прощения у жены. Та простила, и с полгода Андрей казался спокойным. Был прежним любящим мужем и отцом. Теще он стал оказывать особое почтение.

С тех пор как Павел приступил к строительству храма, Надежда очень сблизилась с ним. Помогала во всех делах. Вела бухгалтерию и даже стала чем-то вроде десятника, следившего за ходом работ. Она приложила немало трудов для того, чтобы помирить друзей. И ей это удалось. Она была уверена, что участие в делах Павла приведет Андрея к Богу. Многие приятели, зная о том, что произошло с Павлом, и видя, как он коренным образом изменил свою жизнь, стали ходить в храм. Надежда уговорила зятя поучаствовать в строительстве. К тому времени был уже готов первый этаж. Его освятили, прислали молодого, очень усердного священника, и начали служить. Андрей купил для храма огромное паникадило и несколько икон.
«

Он не появился ни через час, ни через два, ни на следующий день. Он исчез…
»

Надежда стала постоянно ездить к отцу Георгию. Почти всегда с Павлом. Но когда дела не позволяли ему, добиралась самостоятельно. При первой возможности отправлялась в паломнические поездки по монастырям либо с паломническими группами, либо с подругой Еленой. С Еленой они когда-то вместе работали в одном НИИ. Встретились в Оптиной пустыни и возобновили знакомство, переросшее в крепкую дружбу. Елена объездила многие святые обители. Бывала она и на приходах, где служили священники, которых народ почитал за старцев. Знала многих московских батюшек. Она закончила богословские курсы и могла дать дельный совет в непростой ситуации, в которой оказалась ее подруга. Надежда упросила ее «заняться» Андреем. Она надеялась, что долгое соперничество друзей подвигнет зятя к тому, чтобы догнать и обогнать Павла, но уже не в богатстве, а в делах благочестия и служения Церкви. И хотя теща и Елена старались быть предельно деликатными и не «давить» на Андрея, ему их опека не понравилась. Он даже приказал теще не приглашать Елену в их дом. Но его дела становились все хуже, и в какой-то момент он сам попросил тещу съездить с ним к отцу Георгию. Надежде в тот день нужно было передать Павлу кое-какие бумаги. Она отправилась в строившийся храм и попросила Андрея заехать за ней, а оттуда уже к отцу Георгию. Через час Андрей позвонил ей и сказал, что подъезжает. Но он не появился ни через час, ни через два, ни на следующий день. Он исчез, и все попытки найти его ни к чему не привели. Надежда даже наняла частных сыщиков, но те, едва приступив к делу, отказывались. Один из них посоветовал ей не искать Андрея. Стало очевидным, что его похитители очень могущественные люди.

С тех пор, как Андрей разбогател, Надежда всегда боялась, что случится какая-нибудь беда. Она стыдилась неожиданного богатства. Ее подруги едва сводили концы с концами, и она старалась им хоть чем-нибудь помочь. Зять часто давал ей деньги, и она по воскресеньям устраивала для подруг обеды, после которых вручала им пакеты с «гуманитарной помощью» – так называли посылки с продуктами и одеждой от зарубежных благотворительных организаций.

И вот ее ожидание беды свершилось. Она стала еще чаще ездить с дочерью по святым местам. Они молились о здравии Андрея и его благополучном возвращении. Елена часто сопровождала их в этих поездках и постоянно говорила о том, что нужно выяснить: жив он или нет. И если нет, то молиться не о здравии, а об упокоении. Но к кому бы ни обращалась Надежда, никто не мог ей сказать, жив ли Андрей или нужно о нем молиться как об убиенном.

Однажды Надежда приехала в знаменитый монастырь и после литургии, когда монахи шли в колонну по два в трапезную, долго присматривалась к их лицам, стараясь определить, кто из них самый духовный. Выбрала она пожилого иеромонаха с самой длинной седой бородой. После трапезы она буквально налетела на него и попросила уделить ей несколько минут. Тот согласился и спросил ее: откуда она и есть ли у нее духовник? Та назвала отца Георгия и церковь, в которой он служил. Монах удивленно поднял брови:

– Не тот ли это Георгий, на которого упал с неба мешок денег?

Надежда не могла сдержать смеха. Она знала о церковном фольклоре, но такого поворота сюжета не ожидала. Ей пришлось нарушить обещание не отвлекать надолго монаха и подробно рассказать историю падения Павла и исчезновения Андрея.

Монах был очень удивлен. Он несколько раз перебивал Надежду, задавал вопросы. Потом вздохнул и произнес:

– Один упал с высоты, чтобы на еще большую высоту подняться, а другой упал, чтобы пропасть.

– А жив ли он? – тихо спросила Надежда.

– Да кто ж его знает. Ты у Георгия спрашивай. Он священник опытный. А я в монашестве всего третий год. Хоть и иеромонах, но нет у меня такого дара, чтобы ответить тебе.

– А может, подскажете, у кого есть.

– Прости, мать, не дерзну. Поезжай домой. Помолись с Георгием. Может, и откроет ему Господь.

Своему духовнику Надежда задавала этот вопрос много раз. Но он не мог ей ответить. Подсказала ей, к кому обратиться, Елена. Но поехать с ней не смогла: угодила надолго в больницу. И Надежда отправилась к отцу Антипе одна.

Началось всё с искушений. Сначала потеряла билет. Но, заплатив 100 рублей, восстановила его в кассе перед самым отходом поезда. В купе билет сразу же нашелся. Ночью ей надуло из окна, и она к утру расхворалась. Поднялась температура, заболела голова. На автостанции, где постоянно открывалась входная дверь и не переставая дуло со всех сторон, пришлось два часа ждать автобус. Ее стало знобить.
«

«Батюшка Антипа, исцели от гриппа», – бормотала неудачливая путешественница, чувствуя, что в любую минуту может лишиться сознания.
»

– Батюшка Антипа, исцели от гриппа, – бормотала неудачливая путешественница, чувствуя, что в любую минуту может лишиться сознания. Она не помнила, как забралась с тяжелой сумкой в холодный автобус, как тряслась по изуродованной глубокими колеями дороге. Надо было сделать еще одну пересадку. К счастью, очередной автобус не пришлось ждать.

«Батюшка Антипа, избавь меня от гриппа», – продолжала в уме обращаться к старцу Надежда.

Добралась она до дома священника в полуобморочном состоянии, а когда переступила порог, искушения достигли предела. Вид отца Антипы обескуражил ее. Она полагала, что ее встретит согбенный старец с длинной белой бородой, седыми волосами, забранными в косичку, а увидела совсем не старого коренастого мужичка в поношенном легком подряснике. С лысиной во всю голову и остатком редких темных волос, словно приклеенных низко под затылком. Он весело посмотрел на нее и предложил сесть поближе к жаркой печке:

– Давай, давай, матушка, садись.
«

Надежда смутилась: «Ну и старец. Стоило тащиться под дождем и снегом в такую даль».
»

Взял ее за руку и долго пристально смотрел в глаза. Надежда смутилась: «Ну и старец. Стоило тащиться под дождем и снегом в такую даль». Неожиданно отец Антипа рассмеялся.

– Да ты, матушка, артистка.

– Какая же я артистка? – еще больше смутилась Надежда.

– Вот борода моя тебе не нравится. Я ведь могу и обидеться. И не отвечу на твои вопросы. Плешь мою презираешь. А что же мне делать, коли я плешивый?! Может, парик прикажешь заказать? А что, и вправду, привези мне парик. Только модный. Такой курчавый. Буду ходить по селу кудрями трясти. Может, и на танцы пойду. Пойдешь со мной на танцы?

Надежда слушала эту тираду со страхом.

– Батюшка, простите, простите окаянную. Я сама не знаю… Виновата. Это я от простуды. От температуры, – лепетала она.

– Да нет у тебя никакой температуры, – батюшка отпустил ее руку и отвернулся.

И Надежда вдруг почувствовала, что у нее, и вправду, нет никакой температуры. И голова перестала болеть.

– Действительно, нет температуры. Спасибо, отец Антипа. Не знаю, как вас благодарить, – она засуетилась, стала открывать сумку.

– А ты мне денег дай. Да побольше. Ведь деньги – не самое главное, – сказал он и заговорщицки заглянул ей в глаза. – Ведь, правда, не самое главное?

– Правда, – прошептала Надежда. Она почему-то вспомнила гипнотизера. Когда она была студенткой, они пошли всем курсом на нашумевший сеанс гипноза. Назывался он «Психологические опыты». Пожилой гипнотизер во фраке и с цилиндром на голове вызывал на сцену человека из публики, брал его за запястье и отвечал на написанные в записках, присылаемых из зала, вопросы. Еще он ходил между рядами и находил спрятанные вещи.

– А говоришь, не артистка, – вздохнул отец Антипа. – Сдались тебе эти гипнотизеры.

Надежде стало страшно. Она поняла, почему Елена, говоря о прозорливости отца Антипы, перешла на шепот. И она шепотом стала просить прощения.

– Да ладно, не шепчи. Денег-то дашь? Ублажи дурака: дай пятака.

Надежда кивнула. Она вытащила из сумки кошелек и достала 20 пятитысячных купюр.

– Во, хорошо, – засмеялся отец Антипа. – Вот они, пятачки. Пестренькие. У меня тут есть чада, которым срам нечем прикрыть. Щас я им фраки куплю для… – он прокашлялся – …для прикрытия срама. Пусть ходят модные. Да тебя, Надежду, поминают.

Надежда не называла своего имени, но это уже не могло ее удивить. Она достала головку сыра, ветчину, большой пакет апельсинов, виноград, три коробки дорогих шоколадных конфет.

– Давай-давай. Дальше выкладывай, – смеялся отец Антипа. – На гипнотизера-то билет дорогой, поди, был. Вот и нам, убогим, гостинчик перепал.


Икона «Нечаянная Радость»
Надежда опустошила сумку и почувствовала, как легко и ясно становится у нее в голове. Словно вытряхнули из нее тяжелый мусор. И страх куда-то подевался. И этот невысокий короткобородый батюшка показался ей летописным могучим богатырем. А деревенская изба – богатыми хоромами. Отец Антипа перестал смеяться и смотрел на нее ласково и печально. Она не понимала, сколько прошло времени. Ей казалось: очень много. А когда взглянула на часы, то увидела, что всего 20 минут. Батюшка налил ей из самовара чаю и сказал:


– Попей да поезжай с Богом. Через час автобус. Ночевать у меня нельзя. А к другим посылать не стану. Ты, матушка, только не расплескай. Ни радости не потеряй, ни горя. Поскорби. Андрюху твоего давно убили. Поминай. Оно и к лучшему. Он ведь на салазках со свистом в ад ехал. Худым делом занялся. Поминай. И дочке твоей Господь не дал позор пережить. Слава Богу, что он не спился и не изблудился… Это великая милость. Так что ступай. Вот и тебя не Антипа, а Господь избавил от гриппа. Благодари и помни. Теперь чего-нибудь сочини про Антипу получше…
«

Она вспомнила историю с иконой. Почему же она тогда не поняла тайного смысла?..
»

Весь обратный путь Надежда пыталась восстановить поминутно, что произошло с ней в доме отца Антипы и каждое сказанное им слово. Она вспомнила историю с иконой. Почему же она тогда не поняла тайного смысла?.. Падение Павла произошло 21 июля – на Казанскую. И она решила заказать Казанскую икону для зятя, чтобы он всегда помнил этот день. Иконописец, обещавший ей исполнить заказ за неделю, тянул больше месяца. Ей пришлось несколько раз уезжать от него ни с чем. А когда она приехала к нему накануне дня рождения Андрея и снова вместо иконы услыхала рассказ о срочном заказе местного владыки, терпение ее кончилось, и она попросила дать ей любую готовую икону Богоматери. Была лишь одна – «Нечаянная Радость». Слава Богу, Андрей не остался без подарка! И только теперь, вспомнив о том, как Богородица и Младенец-Спаситель остановили разбойника, шедшего на тяжкое преступление, поняла, что именно «Нечаянная Радость» нужна была Андрею в тот момент. Но он не остановился, не познал нечаянной радости.

Теперь она знала, что его нет в живых. Но совершенно не чувствовала скорби. Слишком долго тревога и страхи от неведения о его судьбе терзали ее. Теперь тревога прошла. Она знает, как нужно молиться о нем.

Надежда с удивлением прислушивалась к тому, что происходит в ее душе. Что-то легкое и радостное заполняло ее. «Это Нечаянная Радость», – прошептала она и улыбнулась. Она смотрела в окно и не могла оторвать глаз от однообразного пейзажа: холмы да голые березы под серым небом. Но ей казалось: еще минута – и всё преобразится. Исчезнут тяжелые тучи, и всё зальет яркий солнечный свет. И она с радостным терпением ждала этого преображения.

Александр Богатырев


14 мая 2014 года.pravoslavie.ru›jurnal/70003.htm 

Кто мой ближний?

Ольга Рожнёва












Посвящается моей подруге Татьяне Кипрушевой-Кан

Стучат… Так громко стучат. Кто стучит, зачем? Таня с трудом открыла глаза, выкарабкиваясь из тяжелого, беспокойного сна.

Стучали в дверь:

– Вставайте! Вставайте, выходите!

Таня подвинула Надюшку, которая перебралась к ней ночью на постель, взяла со стола сотовый: половина второго.

– Одевайтесь, берите документы, деньги, ценные вещи, выходите: вода поднимается!

Люди, разбудившие ее, пошли дальше, слышно было, как они стучали в соседские двери.

Таня встряхнула головой, прогоняя сон. Сон не желал уходить – может, этот стук в дверь ей просто приснился?

А начиналось всё так хорошо! Они долго ехали на поезде. По дороге, когда дочка спала, Таня открывала любимого Паустовского, «Черное море», и читала медленно: «Над голым хребтом показываются белые клочья облаков. Они похожи на рваную вату. Облака переваливают через хребет и падают к морю, но никогда до него не доходят. На половине горного склона они растворяются в воздухе.

Первые порывы ветра бьют по палубам кораблей. В море взвиваются смерчи. Ветер быстро набирает полную силу, и через два-три часа жестокий ураган уже хлещет с гор на бухту и город. Он подымает воду в заливе и несет ее ливнями на дома. Море клокочет, как бы пытаясь взорваться».

Прочитав страницу, Таня откладывала книгу, смотрела на спящую дочку, следила за солнечным зайчиком, пляшущим по теплому боку вагона, вздыхала с облегчением: как хорошо, что они едут на море в августе – никаких ураганов!

Турбаза, море, солнце. Их с Надюшкой поселили в корпус с названием «Ореховая роща». Это потому, что рядом с корпусом была тенистая аллея из ореховых деревьев, фундук рос прямо над головой, падал на землю. В тени деревьев на улице – стол, вокруг цветы – розы. За столом потом ели сладкие, сахарные арбузы. Комната в домике тоже уютная, вешалка на двери в форме скрипичного ключа – такой сказочный домик, в окна которого стучались ветки ореховых деревьев.

В родной Воркуте такого не увидишь! И море – совсем рядом. Вода красивая, чистая, голубая, под вечер синяя. Воздух свежий, морской, иногда – розовый. А еще они ездили в дендрарий, гуляли у водопадов! Ели от души фрукты. Подкармливали ласковую серую кошку со смешными котятами, прозвали ее Муськой. Котята были слишком малы и прозвищ получить не успели.
«

Они говорили с легким, почти незаметным акцентом: грузины, дагестанцы, осетины? Чужаки. Непонятные чужаки.
»

В столовой соседями оказались бойкая рыжая разведенка Света с пятилетней дочкой Дашей, высокий крупный мужчина с таким же крупным сыном лет семнадцати – серьезные, вежливые. Немного портили впечатление от отдыха два молодых человека, которых Таня про себя называла «горячие кавказские парни». Они говорили с легким, почти незаметным акцентом, и совершенно нельзя было определить их национальность: грузины, дагестанцы, осетины? Чужаки. Непонятные чужаки.

Крепкие, шумные, они сразу же начали улыбаться Тане и Светке, подмигивать, угощать детей шоколадом. Таня знала, что знакомиться с ними нельзя: и мама дома предупреждала не связываться с лицами «кавказской национальности», и сама знала, что лучше держаться от них подальше.

Светка одному из них, помоложе, сказала что-то резкое, и они ей больше не улыбались, а Таня не умела грубить и так и терпела все эти улыбки и комплименты, и даже сладости, незаметно оказывавшиеся у Надюшки в руках. Дальше комплиментов, правда, дело, слава Богу, не шло, и Таня постепенно успокоилась – что делать, видно, у них такой стиль общения…

Ей было приятно общаться с высоким мужчиной, Владимиром Ивановичем, и его сыном Савелием, отвечать на их неторопливые реплики о погоде, о местных достопримечательностях. Владимир Иванович был свой, понятный, можно сказать, родной. И всё, что он говорил, тоже было понятно и близко: что купил, какие сувениры, что здесь дорого, а что дешевле, чем в их северных краях.

В дверь снова постучали:

– Быстрее! Собирайтесь, выходите!

Таня опомнилась, глянула на соседнюю койку: там спала Даша. Светка уже несколько раз по вечерам отпрашивалась у Тани на танцы, просила присмотреть за своей дочкой. Даша у нее была крупной, толстенькой и спокойной, спала очень крепко, беспокойств не доставляла, а трехлетняя Надюшка всё равно часто перебиралась спать к маме и уютно сопела рядом…
«

Он показал на столб в море: смерч – и усмехнулся: «Ваша турбаза ведь “Торнадо” называется? Вот вам и торнадо».
»

Ну вот… Разбудили, испугали… Ну, вода поднимается – и что? Земля вся сухая, вода просто уйдет в землю, и ничего не будет. Так сказал таксист днем, когда они с Надюшкой ездили на экскурсию. Он показал на столб в море: смерч – и усмехнулся:

– Ваша турбаза ведь «Торнадо» называется? Вот вам и торнадо. Где вы еще такое увидите? Смотрите и любуйтесь!

– А это не опасно?

– Чего тут опасного?! Всю жизнь тут живем!

Таня повторила сама себе тихонько: «Чего тут опасного?!», оделась, приготовила одежду Надюшке, Даше. Взяла расческу, причесалась, закрепила заколкой густые каштановые волосы, которые так и норовили рассыпаться тяжелыми прядями. Подумала: что взять? Собрала в сумку документы, деньги, сотовый. Взять фотоаппарат или нет? А чемодан? А подарки? Она купила много подарков: маме, подруге. Сувениры. Купила очень вкусное кизиловое варенье, дешевые яблоки, помидоры, продукты в дорогу: двухнедельный отпуск у моря уже приближался к концу.

В дверь постучали в третий раз:

– Что же вы не выходите?! Скорее! Рынок на том берегу уже смыло!

Голос был очень тревожный, и Таня вдруг почувствовала страх. Он подступил мгновенно, пошел снизу и окатил всю – до самой макушки. Стало холодно ногам, глянула вниз и ахнула: на полу появилась вода – она заливала грязными языками пол и неприятно лизала босые ступни. Руки стали мгновенно ледяными, мелко задрожали. О чем это она – какие помидоры, какое варенье?!
«

Вода поднялась еще немного и была уже выше щиколоток – холодная, грязная, обвивала ноги, мешала идти.
»

Таня стала будить детей. Надюшка проснулась сразу, села на кровати, послушно подавала ручки и ножки для одежды, и с ней Таня справилась быстро. Но на полу вода была уже по щиколотки, и Надюшка наотрез отказывалась идти сама. Даша никак не хотела просыпаться, а когда Таня все-таки разбудила ее, заревела басом, обхватила шею, мешая одевать ее. Когда Таня наконец справилась с детьми и вышла на улицу, вода поднялась еще немного и была уже выше щиколоток – холодная, грязная, обвивала ноги, мешала идти.

Таня стояла у забора и никак не могла понять: что делать дальше? Куда нужно идти? Вот глупая, почему она так долго раздумывала, собиралась?! Но ведь никто не предупреждал, никто не говорил об опасности!

Идти, честно говоря, она особо и не могла: испуганная Надюшка не желала слезать с рук, обвила ручонками шею, мешала смотреть, даже дышать стало тяжело, а Даша мертвой хваткой вцепилась в правую ногу, не давая двинуться с места. Таня попыталась поднять на руки и Дашу, но не смогла: девочка была очень тяжелой, и нести двух детей на руках сил явно не хватало.

Никто ничего не объявлял, никуда не звал, мимо в темноте в разные стороны двигались люди, громко кричали что-то друг другу, шумела вода, дул сильный ветер, заглушая их крики. Все эти люди были заняты собой и проходили мимо, никто не обращал внимания на Таню с детьми. Никому не было до них никакого дела, совсем никакого… Они стояли у забора, и Таня думала с отчаянием: «Зачем, зачем она взяла путевки в этот злосчастный “Торнадо” с таким говорящим названием?! Почему решила продлить путевку на два дня? Продлять не хотели, а она так настаивала… Если бы уехала на два дня раньше, ничего бы не случилось… Вот и не верь после этого знакам и предупреждениям, посылаемым свыше!»

Вдруг Таня увидела Владимира Ивановича с сыном и приободрилась, замахала свободной рукой, пытаясь привлечь внимание знакомого, да что там, почти друга – земляка. Владимир Иванович шагал по разливающейся воде тяжело, в руках большой кожаный чемодан и такая же большая сумка, под мышкой большой пакет, Савелий тоже нес сумки. Проходя мимо, Владимир Иванович что-то прокричал, из-за шума воды Таня ничего не услышала. Он крикнул еще:

– Догоняйте! Сумки тяжелые, а то б помогли!

Таня смотрела в спину уходящих мужчин и чувствовала, как потихоньку закапали слезы – еще немного, и она зарыдает в голос, как Даша, вцепившаяся в юбку.

Внезапно кто-то тронул ее за плечо, почти в ухо сказали:

– Нужно подниматься на гору, в столовую на горе.

Таня обернулась: «горячий кавказский парень». Она растерялась, пытаясь сообразить, можно ли довериться ему. А он, казалось, понял ее сомнения и прокричал сквозь шум ветра и воды:
«

«Сестра, не бойся, нужно идти, пойдем!» Это ласковое «сестра» оборвало что-то внутри, натянутое как струна…
»

– Сестра, не бойся, нужно идти, пойдем!

Это ласковое «сестра» оборвало что-то внутри, натянутое как струна, и она заплакала. Парень оторвал Дашу от Таниной юбки, легко поднял, потянул свободной рукой Таню, повел за собой.

А мутная вода ревела, набирая силу, идти было всё труднее, и если бы не эта крепкая рука, она не смогла бы удержать равновесия. Пахло тиной, грязью, сыростью, глиной – этот запах наводнения потом долго стоял в носу, заставляя передергиваться от отвращения, отбивая аппетит.

Они почти поднялись на гору, когда сбоку подбежала Светка, напуганная, растрепанная, зареванная. На горе, в столовой сидели до утра, с террасы было видно, как стремительно прибывала вода, перемахивала через трехметровый забор, быстро скрывала фонтан, клумбу, деревья. Машины под навесом швыряло из стороны в сторону, они бились, уходили под воду. Потом уже ничего не видно.

Владимир Иванович с сыном сидели в столовой в окружении сумок и чемоданов. Увидев Таню, приветственно помахали руками. Людей было много, кто-то с вещами, кто-то в футболке и шортах, кто-то полураздетый: как спали в кроватях, так и выскочили.

Вахтанг, спаситель Тани, и его друг Дато, как оказалось, обошли все домики турбазы: будили спящих, помогали подняться в гору. Они прочесывали территорию базы до последнего, чтобы никого не забыть. Именно они, как выяснилось, и разбудили Таню.

Вахтанг откуда-то принес одеяло, потом бутылку минеральной воды. Таня спросила:

– А вы? Вы пить не хотите?

– Нет, спасибо, пейте, дайте детям.

– Устали? Я хотела сказать, хотела поблагодарить…

Он удивился:
«

Он удивился: «За что благодарить? Я мужчина, делал то, что положено мужчине»
»

– За что благодарить? Я мужчина, делал то, что положено мужчине.

Дети, хоть и были испуганы, однако быстро уснули на одеяле; Таня думала, что не сможет сомкнуть глаз, но тоже отключилась, как будто щелкнул телесный предохранитель, оберегая потрясенную душу.

Последнее, что увидела, засыпая: Дато принес серую кошку Муську и трех котят, мокрых, пищащих, тут же пристроившихся к мокрому боку матери. Таня хотела сказать: «А котят было четверо…», но не успела – уснула.

Наутро вода ушла, и они спустились к домикам, но домиков больше не было: наводнение смыло их. Вокруг чавкала жидкая грязь, неприятно пахло тиной, сыростью и глиной, и люди надевали на ноги полиэтиленовые пакеты, искали вещи. Таня не нашла ничего, смогла узнать только плавающую в воде дверь своего номера с вешалкой в форме скрипичного ключа.

До отъезда предстояло жить в гостинице, на походных условиях – без водопровода, без горячего обеда. Слава Богу – живы, здоровы, и дети вроде бы не очень испугались.

Заметила маленькое серое тельце утонувшего котенка, который так и не успел получить прозвище, услышала по радио новости: погибших в наводнении – четыре человека. Про Вахтанга и Дато Светка разузнала: врачи, родом из Грузии.

Таня искала Вахтанга, хотела еще раз поблагодарить, но его нигде не было. Увидела Дато и радостно закричала:

– Дато, здравствуйте, как вы?

Дато улыбнулся:

– Спасибо, всё в порядке. Я-то с барсеткой ходил – деньги, документы остались. А вот Вахтанг – без всего: ни денег, ни водительских прав – ничего! Рубашка и шорты! Ладно, паспорт его у меня, с моими документами вместе. Вон – идет. Вахтанг, брат, нашел что-нибудь?

Подошел Вахтанг, тоже улыбнулся:

– Нет, ничего. Здравствуйте, Таня.

Таня очень расстроилась:

– Как же так?! Вы всех спасали, а сами… Послушайте… – она стала рыться в сумочке в поисках кошелька.

Вахтанг нахмурился:

– Зачем обижаешь, Таня?! Деньги – это… это просто – деньги! Как нам Господь заповедал? Не собирайте себе сокровищ на земле… Слава Богу, все живы-здоровы! Вон Дато даже кота спас!

– Не кота, а кошку с котятами! – возразил весело Дато.

И они рассмеялись все трое и пошли вместе в гостиницу. Светило солнце, и только грязная вода под ногами напоминала о прошедшем наводнении.

Ольга Рожнёва


30 апреля 2014 года
pravoslavie.ru›put/70314.htm 

Прикосновение Господа

Ольга Рожнёва









Сегодня у меня гости: из Калуги приехала Екатерина (имя по ее просьбе изменено), главная героиня моего рассказа «Молитва Веры». Приехала не одна – привезла с собой свою лучшую подругу, почти сестру, по ее словам, Людмилу (а это имя настоящее).


Знакомимся. Людмила – милая, приветливая женщина под 50, по профессии инженер путей сообщения. Она из Сосенского, это небольшой городок рядом с Козельском и Оптиной Пустынью. Мы с Катей накрываем на стол, а Людмила общается с моей мамой.

Читала у святых отцов: «Приветливость искренняя – дар Божий, который даруется за чистоту сердца». Мама после инсульта парализована и чужих не очень жалует, но тут – смотрю: маме нравится приветливая собеседница, они быстро находят общий язык, о чем-то уже весело разговаривают.

Людмила приехала, чтобы поделиться своей историей, которая, как она думает, может оказаться полезной другим родителям. Итак, история Людмилы и ее сына Сережи.

Тот день навсегда останется в памяти Людмилы как один из самых тяжелых дней в ее жизни. Шел 1992 год, Сереже исполнилось три, и он в первый раз был отправлен в детский сад. Дичился шустрых, привычных к детскому обществу ребятишек и, пока остальные играли, один сидел в беседке, испуганный, потрясенный переменами в своей маленькой жизни.

Людмила пришла рано, раньше всех родителей, прижала к себе зареванное чадо, удивилась тому, что весь мокрый и никто не переодел. Воспитательница парировала:

– А почему вы, мамаша, не предупредили, что сам на горшок не ходит?! Их много, а я одна!

– Так он ходит сам на горшочек, не привык просто к чужой обстановке… Я завтра его еще раньше заберу, вы уж проследите, пожалуйста…

Но завтра в садик им пойти не пришлось. Ночью у ребенка поднялась высокая температура, он весь горел. Вызванный врач поставил диагноз: ангина. Несколько дней Сережу лечили дома антибиотиками, но лучше не становилось: температура поднималась до 40 градусов, опускалась на полчаса от жаропонижающих лекарств до 38,5, и красный столбик снова стремительно поднимался до 40.

Положили в больницу, колют уколы, лучше не становится. Обкладывают льдом, ставят капельницы – лучше не становится. Людмила чувствует, что врачи уже сами понимают: не справляются. Ищут машину отправить ребенка в областную больницу в Калугу – то водителя нет, то машина сломана. Наконец нашли. Медсестра садится впереди и говорит водителю:

– Быстрее езжай, чтобы успеть довезти.

А Людмила сидит сзади, держит на руках горячее тельце, сама ни жива ни мертва. Едут быстро. Под Перемышлем гаишник за превышение скорости машину останавливает, медсестра выбегает, что-то говорит ему, он их отпускает.
«

Приехали в областную, врач вслух читает: «Лейкоз»
»

Приехали в областную, врач в приемном покое смотрит карточку, вслух читает: «Лейкоз». Людмила спрашивает:

– Простите, а что это?

Врач как не слышит. Кладут в палату. Людмила смотрит: дети в палате худые, под глазами синяки, матери бледные, суровые. У соседки спрашивает:

– Простите, что такое лейкоз?

– Рак.





И Людмила начинает плакать. Слезы текут, и ничего поделать не может. Только соседки по палате ей долго плакать не позволили, вывели в коридор и пригрозили:

– Будешь реветь – потребуем твоей выписки! Ребенок тут останется, а сама домой поедешь! Поняла?! Тут все дети больные! Ты будешь реветь, а наши дети будут нас спрашивать: «Отчего это тетя плачет?» Так что либо берешь себя в руки, либо домой едешь!

Зубы стиснула – терпит. Детям делают химиотерапию, Сереже пока капельницы ставят, обследуют – лучше не становится. На улице лето, в палате душно, разрешили им выходить на улицу, в больничный дворик. На руках вынесет сыночка, сидит с ним на лавочке. Женщина с ребенком тоже гуляет, подходит ближе, спрашивает:

– Что у вас?

– Лейкоз…

– А… ну, лейкоз – это значит: всё…

И уходит не оборачиваясь. Людмила сына в палату унесла, сама в коридор вышла, поднялась по лестнице на пролет между этажами, где никого нет, лбом в стекло уперлась и разрыдалась. Рыдает и остановиться не может. И вот в тот момент она в первый раз в жизни стала молиться Богу:

– Господи, я такая грешная! Господи, прости меня! И я никогда в жизни не молилась – прости меня! Но, Господи, я никому в своей жизни не желала зла… Господи, смилуйся! Исцели моего ребенка!
«

Она явственно почувствовала, как от макушки до пят прошла по всему телу волна тепла
»

И тут она явственно почувствовала, как сверху донизу – от макушки до пят – прошла по всему телу волна тепла. Дрожь такая прошла сверху донизу, реально, ощутимо. И еще раз. И еще – в третий раз. Трижды. И она почувствовала прикосновение Господа. Ощутила, что не впустую сказала слова, что не в мертвое пространство бросила. Почувствовала, что услышана.

Этот ответ на молитву невозможно спутать ни с чем другим. Душа чувствует прикосновение Божие и тает вся от ласки Господа. Появляются мир и покой в сердце.

Людмила вернулась в палату. И этот день был первым днем, когда у Сережи спала температура. Стала нормальной. До этого – 40 – 38,5 – опять 40. А тут – 36,6! И ребенок стал выздоравливать.

Через две недели им сняли диагноз как ошибочный и выписали домой. А Людмила стала верующим человеком.

Воцерковилась не сразу. Как многие новоначальные, не привыкшие к Церкви, полагала, что верить нужно в душе. И молиться своими словами.


Тоже сын помог. Стал подрастать, а она редко в храм ходит – только на праздники большие, а об исповеди и причастии и понятия не имеет. Как-то собралась в Оптину, а шестилетний Сережа говорит:


– Возьми меня с собой!

– Так ты же не умеешь молиться, сыночек, тебе же скучно там будет…

– А ты мне купи книжку с молитвами – я и научусь!

Спросила она в книжной лавке – есть детские молитвословы! Купила – он за неделю все молитвы выучил! Взяла, как и обещала, в Оптину, а сынок стоять с ней не стал, пошел сразу к братии, встал рядом с клиросом и стоит – подпевает. Братия улыбается: монах растет!

Стал проситься на причастие. Так Людмила начала сына причащать и сама научилась исповедоваться и причащаться. Теперь у нее есть духовный отец, и она часто бывает в Оптиной Пустыни.

Близ Господь сокрушенных сердцем…

Ольга Рожнёва


17 апреля 2014 года.pravoslavie.ru›put/70027.htm 

О старом серванте

Ольга Рожнёва








«Когда я молюсь, в моей жизни происходят удивительные совпадения и открытия, но когда я перестаю молиться, эти совпадения прекращаются»
Из рассказа архимандрита Тихона (Шевкунова)
о Владыке Василии (Родзянко)


Как-то неожиданно Олег Владимирович затосковал. Тосковать ему было совершенно не о чём: любимая семья, любимая работа с достойной зарплатой, поездки в отпуск с женой и трёхлетним сынишкой по удивительным и прекрасным местам. И в храм по выходным они ходили всей семьёй, и дом — полная чаша…


О чём тужить? А вот: всё чаще, глядя на подрастающего сыночка, стал вспоминать собственное детство. Маму, добрую, светлую. Он, маленький, любил подбежать, обнять, погладить ручонками светлые пушистые мамины волосы и сказать: «Солнышко моё!» А мама подхватывала на руки, кружила и отвечала радостно: «Олежка-сыроежка мой! Это ты моё солнышко!»

Папу он не знал, а с мамой им было очень хорошо вместе в их маленькой однокомнатной квартире. Там все радовало малыша: кухня, с самыми вкусными запахами на свете, уютный диванчик, собственный письменный стол, который ждал, когда он, Олежка, пойдёт в школу и будет заниматься важным делом — уроками, а пока они с мамой за ним рисовали вместе, учили буквы, читали азбуку.

Или чудесный сервант, в котором располагалось целое множество полочек, шкафчиков, отделений. В одном — высоко — прятались сюрпризы и замечательные подарки: машинки, мяч, подъёмный кран, конструктор, из которого они вместе с мамой мастерили всякие разности. И у него всегда получалось лучше, чем у мамы, и она хвалила его: «Ты у меня настоящим мужчиной растёшь, сынок!»

Были антресоли, где ожидали своего часа новогодние игрушки. Он так любил и так ждал всегда приближения сказочных дней, когда мама, встав на стул, доставала большую коробку, полную ваты, дождика, хрустальных волшебных шаров и сосулек, и прочих чудесных игрушек, которыми они украшали ёлку.

Был ящичек, где хранился их семейный фотоальбом. И там мама была маленькой девочкой в коротком платьице, школьницей с портфелем в руках — это когда его ещё не было у мамы… И портрет мамы, где она смотрела прямо на него и улыбалась ласково, конечно, только ему, и солнечные лучи золотились на маминых солнечных волосах. «Солнышко», — шептал он, глядя на любимую фотографию.

А ещё — снимки на юге, где он строил на песке дворец, он всегда любил что-то строить, а мама смеялась и помогала. Он стал архитектором и хорошим архитектором — наверное, благодаря тем детским играм…

Что-то он совсем расклеился: игрушки ёлочные, сервант, диванчик… Узнал бы кто на работе… Метр девяносто пять и сто килограммов накачанного тела вкупе с суровым взглядом и короткой стрижкой как-то не свидетельствовали о сентиментальности их владельца.

Став взрослым, иногда слышал или читал высказывания о том, как балует мальчиков женское воспитание, не позволяет воспитать настоящих мужчин. Он хорошо знал, что это не так. Всё бывает по-разному…

Его мама была умной и сильной — это он сейчас понимал. Но силу свою всегда скрывала. Четырёхлетний Олежка боялся темноты, а мама делала вид, что не замечает страхов сына. Обнимала его и шептала:

— Сынок, мы, женщины, такие трусишки! Как хорошо, что у меня есть ты! Знаешь, вот в ванной темно, и мне даже страшно как-то туда идти…

И он чувствовал прилив великодушия и благородства, и это великодушие и желание помочь маме прогоняли страх начисто. И он шёл, включал свет и радостно объяснял:

— Смотри, видишь: светло! И нечего тут бояться!

А в пять лет он брал у мамы сумку:

— Мам, пойдём быстрее!

— Да я бы с радостью, сыночек, вот только сумка тяжёлая… Мы, женщины, народ хрупкий…

— Давай я понесу! Мне не тяжело!

Это сейчас он понимал, что сумка была совсем лёгкой, а тогда учился — учился быть сильным.

— Не плачь, сынок, мужчины не плачут!

— А если не можешь не плакать?

— Закрой дверь и поплачь, а потом выйди и улыбнись!

Так внезапно закончилось детство и так рано. Из садика забрала мамина подруга, Лена.

— Где мама?

— В больнице, Олег. Ей делают операцию: аппендицит.

Маму он больше не увидел. И фото маминых больше в руках не держал никогда. Приехала тётя Галя, мамина сводная старшая сестра, быстро оформила его в детский дом:

— У меня своих детей нет и не было, а уж с чужими я и подавно не справлюсь. Ты уже большой, Олег, будешь расти в коллективе, тебе это полезно. Квартиру вашу я сдавать стану, что ей пустой стоять-то. Деньги получу с квартирантов: глядишь, тебе куплю подарок какой-нибудь к школе.

В детдоме он, домашний, любимый, тем не менее, не стал мальчиком для битья. Он быстро научился драться и не давал себя в обиду.

Грозой детдома был Шняга, Вовка Шнягин. Он не отличался особой силой, но был патологически жестоким, не боялся боли — ничего не боялся, мог порезать себя самого или других на раз. Олег дрался с ним и делал вид, что тоже не боится боли, не боится крови — ничего не боится, и Шняга отстал, признал равным.

Подарков от тёти он не дождался. Да и саму тётю видел только один раз, когда уже вырос и стал жить самостоятельно. Тётя не лишила его жилья, не продала втихаря — и за то спасибо. Когда он, уже совершеннолетний, пришёл в их с мамой квартиру — она была пуста. Совершенно пуста — ни мебели, ничего. Даже лампочки выкручены. Что ж… он выжил, не пропал, не попал в тюрьму и не стал преступником или тунеядцем.

Он слишком хорошо помнил маму. Помнил её любовь, и эта любовь давала силы, вела по жизни. И сейчас про него можно сказать, что он состоялся. Как муж, отец, хороший работник, профессионал…

Отчего же так ноет сердце, и всё чаще снятся сны об их маленькой квартире, наполненной светом, цветами? Снится чудесный сервант и маленький диванчик и их с мамой письменный стол… А главное: у него не осталось ни одной маминой фотографии — совсем ни одной. И он очень боялся, что время сотрёт из памяти её светлые волосы и глаза с рыжими крапинками, и он забудет, как выглядела мама.


Рожнева О.Л. Тесный путь. Рассказы для души. Зерна, Рязань: 2014.
Он никогда в жизни не молился о вещах или предметах. Молился о сыне, о жене, о здравии и спасении своей семьи, о путешествующих и страждущих в болезнях. А вещи — это такой пустяк…


А тут вдруг ночью проснулся — и больше не смог уснуть: опять снилось, как живут они себе с мамой вместе, как она любит его. Почувствовал сильную тоску и, встав, подошёл тихонько к окну. Смотрел, прижавшись лбом к стеклу, на тихо падающий снег и, неожиданно для себя стал молиться:

— Господи, пошли мне что-нибудь о маме, какую-нибудь весточку, хоть что… Я так боюсь забыть её. Так люблю её, Господи…

Сам удивился несуразности просьбы — столько лет прошло, какие там весточки…

Днём, как обычно, забегался и думать забыл о ночных переживаниях. После работы проехался по магазинам. Обычно ездили за покупками всей семьёй, но тут особый случай — нужно было поискать подарок на день рождения жене. Выходя из машины, услышал скрипучий голос:

— Олег, это ты, что ли? Какой взрослый стал! А здоровый-то какой! Да… Когда я тебя последний раз видела — тебе ведь лет восемнадцать было, да? А какая машина-то у тебя красивая! Разбогател, что ли? А про родную тётку и не вспоминаешь?!

И он послушно, сам не зная зачем, поехал в гости к тёте Гале, постаревшей, уменьшившейся в размерах. Пил жидкий чай на неприятно пахнувшей кухне. Послушно улыбался, кивал головой и слушал, как жаловалась тётка на одинокую жизнь, на маленькую пенсию. Потом спросил:

— У вас не осталось что-нибудь из маминых вещей?

— Ещё как осталось! Я хранила в целости и сохранности!

Повела в коридор, подняла занавеску над каким-то шкафом — и он узнал их с мамой сервант!

— Вишь, как вещь сохранилась! Для тебя берегла! Можешь забрать… Ты мне только, племяш, помоги чуток… Денег не хватает — сам, небось, знаешь, каково пенсионерам живётся на белом свете, да ещё если никто не помогает… А я ведь тебе много добра сделала, Олег! Квартиру твою сберегла для тебя! И вот буфет тебе сохранила — гляди: как новенький!

И он отдал тётке пятьдесят тысяч — всё, что было с собой. Вызвал машину и забрал сервант, привёз домой, поставил у себя в кабинете. Жена, увидев этот старый сервант в их со вкусом и любовью обставленном доме, вздохнула, но, будучи человеком тактичным и умным, ни слова не сказала против и расспрашивать, глядя на его лицо, пока не стала.

А он закрыл дверь в кабинет, подошёл к серванту — и увидел всё как наяву: машинки, и конструктор, и ёлочные игрушки, и сладости на полке. Стал открывать шкафчики — всё пусто, там не осталось ничего из их с мамой жизни, но это был их с мамой сервант. Вдруг в одном из ящиков он что-то заметил. Засунул руку поглубже и достал… их с мамой фотоальбом.

Олег Владимирович открыл альбом — на него смотрели мамины весёлые глаза, рыжие в крапинку, и солнечные лучи золотились на маминых солнечных волосах. И она смотрела прямо на него и улыбалась ласково — конечно, только ему. «Солнышко… Солнышко моё… Мама…», — прошептал он. Хорошо, что дверь в кабинет была закрыта — ведь мужчины не плачут.

***

Данная история вошла в новую книгу Ольги Рожнёвой «Тесный путь. Рассказы для души», выпущенную в издательстве «Зёрна». Многие из напечатанных в книге рассказов были впервые опубликованы на страницах портала Православие.Ru.

Ольга Рожнёва


25 апреля 2014 года.pravoslavie.ru›put/70195.htm 

Хождение за Благодатным Огнем
Заметки паломницы

Наталья Глебова








Святая Земля, Иерусалим… Кого из христиан эти заветные места, связанные с земной жизнью Иисуса Христа, не манят к себе? Когда в 1998 году у меня появилась возможность встретить Пасху Господню в Святом Граде, счастью не было конца. Однако родные и близкие искренне волновались. По сообщениям газет и телевидения, в Израиле было неспокойно: происходили то политические, то религиозные стычки. Я же горячо убеждала всех, что буду в безопасности, так как даже предположить не могла, какая кровавая трагедия ждала меня у Великой Святыни. Это паломничество стало настоящим испытанием веры и школой молитвы.

***

Хваля, призову Господа и от враг моих спасуся.

(Пс. 17: 4)


Вот батюшка напророчил! 19 апреля 1998 г.
Мой духовный наставник отец Олег, в то время настоятель храма Рождества Пресвятой Богородицы в Пояркове, еще за неделю до поездки благословил меня в путь, но перед самым отправлением в аэропорт я почему-то заехала в храм. Решили кратенько помолиться, так как батюшка был очень уставшим: утром он отслужил литургию, а только что кончилась длинная вечерняя служба. Неожиданно он дал возглас и начал служить полный молебен, не сокращая ни единого слова. Уже после моего возвращения батюшка расскажет, как в последнюю секунду ясно почувствовал, что без глубокой молитвы в это паломничество меня отправлять нельзя.


Когда молебен закончился, отче вручил мне три большие связки ароматных восковых свечей и напутствовал ставить их как приношение от нашего храма во всех местах, в которых доведется побывать. Благословил в путь и вдруг добавил с улыбкой:

– Что-то вид у тебя совсем не паломнический… Паломница – это платочек, повязанный по брови, простая кофточка, неброская темная юбочка, рюкзачок за плечами. Ты же выглядишь по-светски…

– Рюкзачок, батюшка, есть, – весело ответила я, – а в нем и платочек, и юбочка, и кофточка, так что на Святой Земле постараюсь выглядеть паломницей!
«

На меня напал священный ужас! Машина застряла, теперь вот авария на дороге. Что это за знаки? Для меня?
»

Выйдя из церкви, мы увидели, что машина застряла. Оказалось, что в течение часа, пока шел молебен, водитель тщетно пытался вытащить ее из огромной ямы, наполненной грязью. Восемь человек, в том числе и сам батюшка, участвовали в вызволении автомобиля. С огромным трудом выволокли его, оказавшись с ног до головы облитыми грязью. Когда же выехали на Ленинградское шоссе, почти тотчас едва не попали в автокатастрофу: пешеход перебегал дорогу в неустановленном месте, и автобус, который шел впереди нас, резко затормозил. В один миг он оказался поперек дороги, а мы зажатыми между двумя автомобилями, шедшими сзади. Только чудо спасло нас от гибели. На меня напал священный ужас! Машина застряла, теперь вот авария на дороге. Что это за знаки? Для меня? Для кого?

Наконец водитель как-то сумел выбраться из образовавшейся пробки, и мы направились в аэропорт…

В четверг, 16 апреля, наша паломническая группа числом около 100 человек благополучно прибыла на Святую Землю. Нас встретил руководитель группы Сергей Молитвин и сразу предупредил, чтобы мы не расслаблялись. Он пояснил, что в Страстную седмицу здесь бывают самые неожиданные искушения: темным силам особенно ненавистны те, кто пожелал встретить Пасху Христову на месте Страданий и Воскресения Господа.

Сергей как в воду глядел. Наш автобус через каждые 15–20 минут начал останавливаться: по неизвестной причине глох мотор. Шофер «выходил из себя», но ничего не мог сделать. Потом вдруг двигатель заводился, мы ехали несколько минут – и снова остановка. Затем отказалась работать автоматика: выключился кондиционер, вышел из строя микрофон, и нашего гида услышать было просто невозможно. Решили набраться терпения и старались не обращать внимания на неустройства. Через какое-то время всё заработало, и мы благополучно добрались до гостиницы.

После расселения и трапезы оказалось, что у многих поднялась высокая температура и появились признаки простуды, поэтому наше паломничество началось изрядно поредевшим составом: один из двух поджидающих нас экскурсионных автобусов пришлось отпустить за ненадобностью.

Сначала отправились на юго-запад Старого города – в Сион. Побывали в церкви Успения Божией Матери, затем затейливым лабиринтом прошли к гробнице царя Давида. Эта святыня находится у евреев. Гробница огромной величины, кругом горят лампады и свечи, а потолок и стены сильно закопчены. От святого царя мы отправились к дому Иоанна Богослова, Сионской Горнице, где состоялась Тайная вечеря, где Христос дважды после Своего Воскресения показался ученикам и где они приняли Святаго Духа.

Дальше наш путь лежал в русский Горненский женский монастырь, где, согласно Евангелию, Сама Матерь Божия прожила три месяца. Здесь же родился Иоанн Креститель. По всему было видно, что нас ждали, и встретили очень радушно и трогательно. После кратких молебнов у святынь и вкуснейшей трапезы было около часа свободного времени, и я с удовольствием отправилась гулять по утопающей в зелени обители. Быстро стемнело, но ярко светили звезды и полная луна. Каждая былинка в их неземном сиянии радовала глаз, а ум не вмещал радости: «Господи, я хожу по местам, где совершались такие события! За что мне такая благодать и радость?»

Страстная пятница, 17 апреля, началась для нас с посещения Гефсиманского сада – одного из заповеднейших евангельских уголков Иерусалима. Здесь со Своими учениками любил отдыхать Господь. В самой старой части сада сохранились древние маслины, которые видели Спасителя, слышали Его голос, шаги. Здесь же стоит храм, что воздвигли над камнем, прожженным Его слезами в последнюю ночь перед предательством Иуды. Здесь Сын Человеческий молил Отца в минуту борения: «Да минует Меня чаша сия»…


Храм во имя святой равноапостольной Марии Магдалины
/p>

Главной достопримечательностью Гефсимании является нарядный семиглавый русский храм во имя святой равноапостольной Марии Магдалины.

С особым трепетом я переступала его порог, потому что хорошо знала, что под этими сводами находятся мощи святой, которую я особенно люблю и почитаю, – великой княгини преподобномученицы Елисаветы Феодоровны Романовой. Несколько лет назад мне попала в руки книга с ее житием и акафистом. В духовном настрое этой замечательной женщины, которую еще при жизни многие называли земным Ангелом, нашлось многое, что было мне очень близко. У меня с детства также явилось желание помогать страждущим, больным, обиженным, поэтому еще со школы я посещала детские дома, старалась, как умела, помогать людям обездоленным, немощным.

Когда прочитала, что в Иерусалиме в храме Марии Магдалины покоятся мощи Великой Матушки, то еще тогда подумала с затаенной надеждой: вот бы когда-нибудь явилась возможность побывать у этой святыни! Господь услышал мои воздыхания, так что можно представить, с каким благоговением и трепетом подошла я к храму, а затем к мощам своей любимой святой.

Паломников у раки не было, так как большинство из них пошли подавать записки на поминовение, покупать сувениры и свечи. Только хотела я приложиться к раке, как кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, увидела монахиню средних лет, которая мягко спросила:

– Тебе нужно маслице от Елисаветы Феодоровны? Вот, возьми, – и подала мне три сосуда, закрытых красными крышечками. Затем монахиня погасила три свечи, горевшие на большом подсвечнике возле раки, молча протянула их мне и быстро удалилась.
«

Неожиданно один из пузыречков выпал и звонко разбился об пол.
»

Буквально через минуту произошло непредвиденное. Я приложилась к мощам, держа в руке сосуды с маслом и свечи, сделала шаг назад. Неожиданно один из пузыречков выпал и звонко разбился об пол. Я пришла в ужас: у такой святыни так неловко всё получилось! Слезы водопадом полились из глаз, к горлу подошел тяжелый комок. На шум подбежала Лидия, паломница из Санкт-Петербурга, с которой мы жили в одном номере гостиницы.


У мощей преподобномученицы Елисаветы Феодоровны. 17 апреля 1998 г.


– Не беспокойся, мы сейчас всё соберем, – сказала она и достала из своей сумки несколько бумажных салфеток. В одну из них мы начали собирать осколки разбившегося сосуда. Другими хорошенько вытерли пол. Я зажала салфетку с осколками в руке, но, поднимаясь с колен, задела своим рюкзаком тот самый подсвечник, с которого мне подарили свечи, – он с жутким металлическим грохотом упал на пол. Лампада с него свалилась на меня, и все масло вылилось на одежду. Тотчас из глубины храма прозвучал чей-то строгий голос:

– Женщина, вам надо уйти из храма! Что вы здесь творите?!

Выбежала из церкви, вытирая с себя миро и пытаясь справиться с рыданиями. Через какое-то время подошла Лидочка и, поглаживая по плечу, сказала:

– Ты не плачь, иди и попроси у Матушки прощения…

Я поблагодарила ее за заботу и сочувствие, оставила с ней злополучный рюкзак и отправилась к мощам Елисаветушки. У раки никого не было, и я, встав на колени, вновь заплакала…

В какой-то момент почувствовалось облегчение, слезы высохли, и светлая радость озарила сердце. Я приложилась к мощам и, уже спокойная, вышла из храма.

– Что будем делать с салфеткой, – спросила Лиду, – ведь она вся пропитана святым миром, а в ней стекла?

– Давай стекла выбросим, – предложила она не раздумывая, – а салфетку ты увезешь на память…
«

Никакого стекла не было. Что это значит? Мы ведь складывали туда осколочки – все до единого!
»

Мы направились к урне, начали разворачивать салфетку и обомлели: никакого стекла в ней не было. Что это значит? Она все это время находилась у меня в руке. Ведь вместе с Лидочкой мы складывали туда осколочки – все до единого! Несколько секунд мы стояли как вкопанные, смотрели друг на друга, не проронив ни слова. Когда остолбенение миновало, решили думать, что это, наверное, Елисавета Феодоровна простила, раз такое чудо подарила…

После полудня мы приехали в другой русский монастырь – Спасо-Вознесенский на Елеоне. Елеон – это гора, с которой в сороковой день после Воскресения вознесся на Небеса Спаситель. Войдя в главный храм обители, Вознесенский собор, мы увидели поразительно красивый белокаменный иконостас. Необычным было и то, что в северном крыле находилась не рака с мощами, а могила основателя храма и отца всей Русской Палестины архимандрита Антонина (Капустина). Справа – в отдельных мраморных киотах с золочеными колонками – некогда привезенные из России чудотворные иконы «Елеонская Скоропослушница» и «Взыскание погибших».

В тот самый момент, когда подошла моя очередь приложиться к образам Божией Матери, у меня внезапно началось сильное носовое кровотечение.

«О ужас!» – подумала я и пулей вылетела из храма. Что делать, к кому обратиться? В голове один вопрос: «Господи, что же такое опять со мной случилось?»

Зашла за угол и как-то сразу оказалась в пустынном монастырском саду. Стала рвать листья, чтобы вытереть ими кровь. Начала твердить Иисусову молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную! Господи Иисусе Христе…»

Буквально через несколько мгновений в глубине сада появилась женская фигура. Это была монахиня в сером подряснике. Из-под черного апостольника видны были седые волосы. Она сразу свернула в мою сторону, подошла и участливо спросила по-русски:


С матушкой Вероникой (Рахеб). Встреча спустя год


– Что с тобой случилось, дорогая?

Когда объяснила, что не знаю, как остановить кровь, она сказала:

– Не волнуйся, мы сейчас всё устроим.

Мать Вероника – так звали мою спасительницу – отвела меня в свою небольшую скромную келью, которая находилась на втором этаже монастырского общежития. Остановила кровь, нагрела воды, помогла умыться, дала одежду вместо залитой кровью, полотенце, какие-то мази. На всё ушло минут двадцать, и вместе с матушкой мы отправились к месту сбора паломников из России. Обнялись на прощание, как подруги, и уже через мгновение матушка Вероника с поклоном растворилась в том же саду.

Вернулась я к своей группе, будто ничего не случилось. Подумала: «Надо же! Уже второй раз за один день Господь мгновенно ответил на мои молитвы и послал людей, которые помогли в беде. Слава Богу за эту милость!»

Вечером того же дня мы направились в храм Воскресения, чтобы посмотреть его святыни и, главное, занять места для ночевки. Ведь завтра – Великая суббота, день, в который из века в век на Гроб Господень сходит Благодатный Огонь. Тысячи паломников остаются в храме накануне, чтобы на следующий день быть поближе к центру событий. Народу оказалось столь много, что наша группа в несколько минут буквально растворилась в общей толпе.
«

Едва встала на колени перед местом казни Христа, как у меня снова потекла кровь…
»

Я решила сначала подняться на Голгофу, чтобы приложиться ко Кресту, стоящему на месте Распятия Господа, а потом отправиться ко Гробу Господню. Едва встала на колени перед местом казни Христа, как у меня снова открылось сильное кровотечение…

Состояние мое было близко к панике. «Да что это за напасть! Все люди как люди, а я?» Было обидно, что подходил к концу уже второй день пребывания на Святой Земле, а у меня неприятности одна за одной. Теперь вот не удалось побывать у Гроба Господня. Сколько верующих христиан хотели бы увидеть эту Святыню, а Господь даровал мне, недостойной, ходатайствовать о них, и вот – какая-то сила не пускает…

Надо было принимать решение, потому что оставаться в храме на ночь в таком состоянии нельзя. Но как найти свою гостиницу, я ведь не знаю дорогу? К кому обратишься за помощью в многотысячной многоязычной толпе? Справившись с приступом отчаяния, подумала: ведь я в храме Гроба Господня, не может быть, чтобы Он оставил меня в беде. Как и прежде, начала молиться: «Господи, помилуй меня, грешную!..»

Я не поверила своим глазам, когда через пару минут увидела в толпе Сергея Молитвина! Начала решительно протискиваться в его сторону. Оказалось, что у одной нашей паломницы, Зинаиды, стало плохо с сердцем, и Сергей как раз собирается проводить ее до гостиницы. Мы выбрались из храма, справились с кровотечением и уже не спеша пошли по узким улочкам Старого города. С благодарностью в сердце я неустанно твердила одну фразу: «Ты снова услышал меня, Господи. Слава Тебе, слава Тебе!»

Утром Великой субботы, 18 апреля, вместе с моей новой знакомой Зинаидой и с другими паломниками, не оставшимися на ночь в храме Воскресения, мы отправилась по Крестному пути Спасителя. Удивительно, что в самом начале, вовсе не планируя этого, я вдруг купила у местных лавочников четки и небольшой крест, сделанные из дерева, и освящала их на святых местах, связанных с Крестным шествием Христа.


На Крестном пути Спасителя. 18 апреля 1998 г.



Как передать чувства, наполняющие сердце там, где евангельские события словно оживают у тебя на глазах!.. Вот сюда после мучительной ночи побоев, насмешек и бесчеловечного судилища, Его, просидевшего на сыром камне всю ночь, вывели в багрянице к разъяренной толпе иудеев. Те кричат, обращаясь к Пилату: «Распни Его, распни!»… Здесь Он совершал Свой последний земной путь, падал и снова вставал… Здесь произошла Его случайная встреча с Матерью, безуспешно ходившей просить за Сына… Здесь женщина по имени Вероника утерла кровь и грязь с Его лица своим покрывалом, на котором остался лик Спасителя… Здесь Он утешал плачущих о Нем иерусалимских женщин: «Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших» (Лк. 23: 28).

Плакала всю дорогу и я. Плакала о своей прошлой жизни, прожитой без Бога. Плакала о грехах, которые уже нет возможности загладить ни делами, ни словами. Плакала о страданиях Христа, которые Он перенес. Просила простить меня, грешную, очистить, оказать милость, допустить к святыне. В голове постоянно звучали покаянные слова 50-го псалма. Это было удивительно, я ведь совсем недавно пришла к вере и еще не знала наизусть столь сложные молитвы. Тем не менее как будто кто-то неведомый вкладывал в мои уста слова: «Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся…»
«

Тысячи рук тянут вверх свечи, тысячи глаз с мольбой обращены к небу. Сейчас-сейчас-сейчас!..
»

Когда подошли к храму Гроба Господня, уже не было никакой возможности пройти на территорию, но нам с Зинаидой удалось подняться на крышу храма. Обзор был хороший. Мы стояли и с трепетом в душе молились. Ближе к полудню прибыл патриарх Диодор – оставалось только ждать. Тысячи рук тянут вверх свечи, тысячи глаз с мольбой обращены к небу. Сейчас-сейчас-сейчас!..

Зазвонили колокола. О, это был не звон, а скорее мощный торжественный набат, отрывающий от земли и приковывающий к небесам! Каждый ритмичный удар пронзал насквозь необычайной силой, восторженностью, глубиной. Душа разрывалась одновременно от благоговейного страха и от счастья, величина которого была ни с чем не сравнимой.

Через минуту Благодатный Огонь на пылающих связках свечей вынесли из храма, и по живой цепочке он быстро разлился вокруг: на площади, на крыше, в тесных прилегающих улочках. Я зажигала один за другим пучки свечей, проводила огнем по рукам, по лицу, и он не обжигал, лишь давал ласкающее тепло. Кругом радость на лицах, люди кричат, друг друга обнимают. Еще не звучит «Христос воскресе», но сердце уже ясно чувствует, что «Воистину воскресе!»


На крыше храма Гроба Господня. Схождение Благодатного Огня. 18 апреля 1998 г.
Постепенно паломники начали покидать храм Воскресения, унося домой небольшие лампадочки с Благодатным Огнем. Меня же как магнитом тянуло ко Гробу Господню. Была уверенность, что именно сейчас мне нужно войти в храм, тем более что до сих пор мне так и не удалось приложиться к его святыням.


Вместе с Зинаидой мы еле-еле протиснулись в храм, подошли к Камню Помазания. На него было положено тело Христа после распятия, и жены-мироносицы поливали его ароматным миром. Я приложила к святыне вновь приобретенные четки и деревянный крест.

Оглянулась вокруг: никакой пышности, никакого великолепия – одни серые молчаливые камни. Но такая радость, такое желание молиться переполняли душу! «Что ж, – подумала я, – Спаситель и родился-то в нищете. Спасибо Ему и за эти камни: мрачные и серые, но такие освященные!»

В это время вокруг Кувуклии, внутри которой находится Гроб Господень, проходили пасхальные крестные ходы христианских конфессий, которые имели свои приделы в храме. Пропуская очередной крестный ход, мы с Зинаидой оказались слева от Кувуклии, среди группы армянского духовенства.

Вдруг в считанные секунды началось нечто невероятное. Сначала словесные препирания между арабами, которые совершали свой крестный ход, и армянами. Арабы требовали пропустить их на территорию армянского придела. Но сделать это было невозможно: такая плотная толпа стояла вокруг.

Поясню, что арабы вообще очень бурно и даже буйно ведут себя во время событий Страстной седмицы. Везде они создают давку, впрыгивают друг другу на плечи, бьют в барабаны, гудят в трубы, кричат о том, как они любят Православие, что их вера самая истинная. Слова вроде бы хорошие, но поведение столь безобразно, что возмущает многих, кто собирается здесь. Они не только мешают, их действия выглядят кощунством на святом месте, где подобает благоговейно молчать и молиться. В эти дни так хотелось тишины, но нас постоянно сопровождал их дикий ор, бой барабанов, толкотня.
«

Словесная стычка мгновенно переросла в драку. В нашу сторону полетели палки, камни, бутылки…
»

Совершенно неожиданно словесная стычка мгновенно переросла в драку. В нашу сторону из толпы арабов полетели палки, камни, бутылки. В этот момент я получила сильный удар по голове – как выяснилось потом, разбитой бутылкой. Множество осколков вонзились мне в голову, и перед глазами вспыхнули молнии. Начался кошмар. Я крикнула Зинаиде, чтобы она не бросала меня здесь одну, и уже в следующий миг ее рука сильно сжимала мою. Мне подумалось, что это конец: крики, нескончаемый дождь тяжелых предметов, как будто небо обрушилось. Арабы, разъяренные, готовые заживо разорвать любого, шаг за шагом приближались к нам. Оставалось не больше двух метров, когда я решила, что наступили последние мгновения моей жизни. Мысленно начала исповедоваться Господу в грехах, просить прощения, чтобы не умереть без покаяния.

Вдруг обожгла мысль: как же так, ведь Бог здесь, рядом, только что Пасха Господня совершилась, Он знает, что у меня маленькие дети, Он не допустит моей гибели, Он обязательно заступится. Пуще прежнего начала молиться: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!..»

В этот момент меня неожиданно подхватили чьи-то сильные руки и буквально затолкали в комнату армянского придела. Огромные двери заперли изнутри. Но арабы продолжали штурм: слышны были непрекращающиеся жуткие удары…
«

Было невыносимо плохо, но я понимала, что если прекращу молиться – наступит конец…
»

В комнате было очень много армянского духовенства. Монахи и послушники сразу же начали, кто чем мог, оказывать мне помощь, но кровь лилась фонтаном, я слепла от ее потока. Сознание то включалось, то исчезало, но я правой рукой прижимала к груди деревянный крест, а левой перебирала четки, твердя Иисусову молитву. (Вот когда стало понятно, зачем на Крестном пути Спасителя мне вдруг понадобилось их купить и освящать на местах страданий Христовых!) Держалась за молитву, как за спасительную ниточку. Было невыносимо плохо, но я понимала, что если прекращу молиться – наступит конец…

Сидеть взаперти пришлось довольно долго, так как возле храма не оказалось ни полицейской машины, ни машины «скорой помощи». Когда же городским властям пришло сообщение о жертвах в храме Воскресения, полиция и врачи должны были пробираться к храму пешком узкими улочками, до отказу забитыми людьми.

Наконец полиция разогнала нападавших. Двери открыли – и образовался людской коридор, по которому нас с Зинаидой повели из храма. Мне плохо помнится этот долгий путь: казалось, что он никогда не кончится. Кто-то поливал меня водой, смывая кровь с лица, кто-то протягивал платки, салфетки. В то же время слышался шум, свист. Казалось, что снова летят камни. В какой-то момент я вдруг поняла, что нас ведут тем же путем, каким шел Господь в день казни…







Мы выбрались на одну из площадей, где стояла машина «скорой помощи». На ней мы были доставлены в госпиталь, который находится неподалеку от Горненского монастыря. Пока готовилась операционная, ко мне подошли полицейские и попросили опознать среди арестованных ими арабов нападавших на меня. Удивительно, но и здесь Господь даровал мне чудо: пережив столь опасную и болезненную травму, сильнейшее душевное потрясение и еще не ведая, чем всё закончится для меня, я не почувствовала к этим людям никакой неприязни! Подозвала одного, которого хорошо запомнила, дотронулась рукой до креста, который висел на его груди, и спросила по-русски: «Что ж ты так, христианин?» Он не выдержал взгляда и опустил глаза…

Как выяснилось впоследствии, в момент нападения все они были под воздействием наркотиков, а происшедшее оказалось заранее спланированным преступлением. Все орудия – камни, ножи и другие предметы – арабы принесли в храм загодя: под рубашками, в карманах брюк, в сумках.

Хирурги наложили мне четыре больших шва, удалили осколки, которые вошли в голову неглубоко. Долго не могли остановить кровотечение. Пока шла операция, Зинаида созвонилась с Сергеем Молитвиным, и через час он был уже в госпитале. Доктор сказал ему, что мне нужно остаться в госпитале на неделю, так как получено сильное сотрясение мозга и потеряно много крови. Но мне удалось уговорить Сергея, и еще через час я была уже в гостинице среди моих дорогих, обретенных в паломничестве, друзей.

Так встретила я день Светлого Христова Воскресения…

Утром я облачилась в «запасные» наряды, подошла к зеркалу и замерла, потому что увидела портрет паломницы, который описал священник перед моим отъездом, и даже улыбнулась: ну батюшка и напророчил! После операции голову до самых глаз затянули бинтами, поэтому мне пришлось повязать платок под брови, кроме того на мне были неброская белая блузка, простая темная юбка. Всё в точности совпадало!

Позвонили из армянской миссии и пригласили посетить армянскую церковь. Монахи, которые накануне спасли мне жизнь, встретили нас с Зинаидой радостно, с братской любовью.
«

Коль у Гроба Господня христиане пролили кровь христиан, значит, скоро закроется вход к этой величайшей святыне…
»

С их слов мы узнали о том, что, когда до Иерусалимского патриарха Диодора дошла весть о происшедшем, он заплакал и сказал, что начинают сбываться пророчества, хранящиеся в Иерусалимской Церкви: коль у Гроба Господня христиане пролили кровь христиан, значит, скоро закроется вход к этой величайшей святыне и настанут для Церкви Христовой особенно тяжкие времена…

Замечательно то, что все последующие пять дней паломничества, а нам пришлось переезжать из города в город, я чувствовала себя великолепно. По всем горам, монастырям и храмам не ходила, а буквально летала, будто за спиной появились крылья. Это событие окрылило и возрадовало и нашу большую паломническую группу. Было видно, как они счастливы, что знаменательное событие случилось с паломницей, которую они знают, что они стали свидетелями многих чудес. Среди нас было несколько человек, которые путешествовали как обычные туристы. Удивительно было видеть, как они, уверовав в Бога, менялись! Один из паломников крестился прямо в Иордане.


У Иордана. Апрель 1998 г.
Перед самым отлетом на родину мы вновь вернулись в Иерусалим, и я сразу же отправилась в храм Воскресения – ведь мне так и не удалось побывать у Гроба Господня – главной святыни, ради которой приехала на Святую Землю. Очень обрадовалась, увидев длинную очередь паломников из России, прибывших, наверное, с паломнического теплохода из Хайфы. Времени у меня было в обрез, и я попросила соотечественников пропустить меня вперед. Вид мой был удручающим: большая гематома над глазом, опухшее лицо, голова замотана бинтами. Что я услышала в ответ – об этом лучше умолчать. Едва сдерживая слезы, отошла в сторону. Когда увидела, что россияне не пропустили вперед даже инвалида в коляске, стало ясно, что мне придется смириться…


Подумала: «Плохие мы последователи Христа. Идем к Нему, забывая Его же заповеди. Вот и пострадать мне пришлось от рук людей, называющих себя православными». Вспомнила слова патриарха Диодора о наступающих тяжких временах, но в надежде на чудо начала молиться: «Господи, прости меня, грешную, земную, недостойную…»

Совсем неожиданно меня заметил греческий монах отец Пантелеимон – хранитель Гроба Господня. Очевидно, он понял, в чем дело, и властным жестом остановил очередь паломников. Силы ушли куда-то, я опустилась на колени и буквально поползла…
«

Даже воздух в Кувуклии был удивительным – прохладным, каким-то разреженным, а Гроб весь в капельках… Что тут говорить? Как молиться?
»

Минуты, проведенные наедине с величайшей святыней мира, когда-то вместившей в себя Невместимого, были такими тихими и такими благодатными! Даже воздух в Кувуклии был удивительным – прохладным, каким-то разреженным, а Гроб весь в капельках… Что тут говорить? Как молиться? Казалось, что Господь видит и слышит меня, и я излила Ему все печали и всю боль, всю радость и всю благодарность за любовь Его и за незаслуженную милость. Попросила простить мои грехи, помолилась о своих детях, о близких мне людях, о соотечественниках, которые так повели себя перед святыней. Нашла им оправдание: дескать, и у них мало времени, и как знать, может быть, кто-то из них также болен…


Кувуклия
Выйдя из Кувуклии, просветленная и утешенная, я поблагодарила отца Пантелеимона. Он, понимая мои чувства, с улыбкой благословил. Тут я вспомнила о связке восковых свечей, последней из врученных мне батюшкой перед отъездом в паломничество. Достала ее из рюкзака и протянула отцу Пантелеимону. Он приложил связку к лицу, вдохнув дивный аромат настоящего воска, затем прижал к сердцу и торжественно понес внутрь Кувуклии. Мне стало так радостно, что наши поярковские свечи, привезенные из-за тысячи верст, будут гореть на Гробе Спасителя как приношение от всех, кто в нашей Русской земле остался верным Господу.

«

Однажды во сне увидела преподобномученицу Елисавету. И утром мне вдруг стало многое ясно…
»

Вернувшись в Россию, постоянно размышляла о том, что означают события, произошедшие со мной на Святой Земле. И вот однажды во сне увидела преподобномученицу Елисавету. Не помню, чтобы она что-то говорила, но утром мне вдруг стало многое ясно. Сердце благодатно озарилось догадкой: кровотечения в иерусалимских храмах – знак о том, что мне суждено было пролить кровь у Великой Святыни; разбитый у мощей Елисаветушки сосуд – знак о разбитой бутылке, которой меня ранят у Гроба Господня; миро из лампады, облившее меня с головы до ног, – знак того, что великомученица Елисавета таким образом помазала меня перед грядущим тяжким испытанием; чудо с исчезновением осколков – знак о том, что осколки из моей головы будут благополучно удалены.

Той же ночью вдруг появилось неодолимое желание нарисовать икону Матушки. Как это сделать, я не имела представления, однако… через 40 минут лик Елисаветы Феодоровны был готов. Батюшка, несмотря на то, что я никогда прежде этого не делала, благословил сделать вышитый образ.


Все происходящее с нами – суть уроки. Один, второй, третий… Думаю, что своим особым таинственным попечением великая Матушка нашей земли – святая Елисавета призвала продолжать служение, которое совершала она с сестрами основанной ею Марфо-Мариинской обители: по-прежнему помогать ближним, больным, обездоленным, сиротам. Для этого, может быть, и подарила мне монахиня у ее гробницы тот символический дар: миро – чтобы собирать елей дел милосердия, свечи – чтобы горело сердце и теплилась непрестанная молитва…


…Вся боль и тревога тех переживаний давно бесследно утонули в неисчерпаемом море благодатной милости Божией, в радости Христова Воскресения. Я неустанно благодарю Бога за то, что через эти трагические события Он посетил меня, грешную, и дал понести Свое благое иго: в дни Христовых Страданий, которые принял Господь за наше спасение, Он сподобил меня хоть на самую ничтожную малость прикоснуться к ним, почувствовать и пролить кровь.

Слава Богу за все!

Наталья Глебова


19 апреля 2014 года.pravoslavie.ru›put/70063.htm 

Возвращенное счастье

Леонид Гаркотин












Крестная моей сестры, Мария Николаевна, человеком была уникальным. Появлялась всегда неожиданно, и пространство вокруг нее немедленно оживало, просыпалось, наполнялось шутками, смехом и какой-то невероятной позитивной энергетикой. Рядом с ней невозможно было оставаться серьезным или пребывать в плохом настроении. Она всегда была в движении, и если кому-либо случалось иногда пойти с ней по делам, то этот кто-то возвращался домой совершенно измотанный и еще долго вздрагивал при малейшем желании Марии Николаевны с ним куда-то пойти.

Она не ходила по улице – она летала. Транспорту городскому никогда не доверяла и весело шутила по этому поводу: «Зачем я поеду на автобусе за деньги, если пешком приду быстрее и бесплатно?».

Все четыре работы, на которых она работала одновременно, исполняла добросовестно и с удовольствием. В детском саду служила няней и ночным сторожем, и дети, завидев быстро бегущую им навстречу кормилицу и утешительницу, бросали игрушки и повисали на ней гроздьями, как бананы на пальме. Она всех обнимала, каждому говорила что-то такое, только ему предназначенное, и с напускной суровостью командовала: «Марш в группу!» – и они, радостные и счастливые, вместе с ней возвращались к оставленным делам и игрушкам.

Завершив рабочий день, она направлялась в другой детский сад, где работала уборщицей и истопником. Быстро мыла лестницы, а потом носила дрова и топила печи.

В редкие минуты отдыха садилась в кресло и вязала что-нибудь, исполняя чей-то заказ. Иногда прямо в кресле засыпала, но поразительно: вязать не переставала. Натруженные и натренированные руки по каким-то своим немыслимым законам сами продолжали делать начатое дело.

Казалось бы, при таком плотном рабочем графике времени еще на что-то или на кого-то у нее просто не должно было оставаться, но, к удивлению всех, оставалось. Она успевала заниматься дочкой и сыном, да и родственники другие вниманием ее не были обделены.

Детей своих Галю и Колю она боготворила, и понятно было, что жизнь свою – всю без остатка – она полностью посвятила им. Дети были ухожены, всегда аккуратно и модно одеты и выглядели не как все, а лучше всех. Она гордилась ими и заботилась о них с каким-то небывалым чувством одержимости, ради их благополучия была готова на любые жертвы со своей стороны, будто бы искупала какую-то огромную вину свою перед ними, никого не пускала в мысли свои, ни у кого не просила помощи, а сама несла тяжелый крест, данный Господом Богом только ей, и конкретно знала и понимала, для чего крест этот несет.

В рассказах своих она никогда не возвращалась в прошлое, будто и не было его вовсе, а если по телевизору начиналась передача или фильм о войне, немедленно уходила или выключала телевизор.

Лишь однажды, в порыве отчаяния, когда ребенок ее повзрослевший попал в дурную компанию и ей, с огромным трудом и огромными унижениями от соседей и недобрых людей, удалось вытащить его из этой грязи, рассказала она о том, что так долго и трудно носила в сердце своем и о чем запрещала близким своим разговаривать.

В середине тридцатых годов, когда страна мощно и уверенно строила и развивала новую экономику, семнадцатилетняя деревенская девушка Маша по протекции двоюродного брата Ивана, героя Гражданской войны, дважды награжденного Орденом Боевого Красного Знамени и дружившего с самим Кировым, приехала в Ленинград и устроилась на один из военных заводов, чтобы вместе со всем советским народом участвовать в строительстве социализма. Здесь встретила любовь свою, родила двоих детей, дочку Галю и сыны Колю, радовалась за удачно сложившуюся жизнь свою, вместе с мужем растила деток, строила планы на будущее, безоблачное и светлое.

Всё разрушилось в один миг. Началась война. Муж погиб при первой же бомбежке, сбрасывая зажигалки с крыши. Ей казалось, что остановилось всё и горя этого и потери этой перенести невозможно. Она и предположить не могла, что самое страшное и непереносимое будет потом.

Началась блокада, и потянулись бесконечные дни ужаса и страха, голода, холода и каждодневной смерти. Маша, как и прежде, ходила на работу на свой завод, за детьми смотрела соседка Стефания Карловна, пожилая питерская аристократка, бывавшая на балах в Зимнем дворце и неизвестно как уцелевшая в годы репрессий, категорически не пожелавшая покинуть вместе с семьей город и уехать в эвакуацию, свято верившая, что ее любимый Петербург выстоит, а вместе с ним выстоят и они с Машей и детьми.

Но, вернувшись однажды с работы, Маша застала испуганно плачущих детей, закутанных в одеяло, но всё равно дрожащих от холода и страха, и неловко лежащую на полу Стефанию Карловну. Вещи были разбросаны, а ящик стола, где хранились хлебные карточки, пуст. В квартире побывали мародеры. Соседи вызвали милицию, Стефанию Карловну погрузили на сани и увезли, а Маша, расписавшись в составленном милиционерами протоколе, осталась с детьми в холодной квартире без малейшей надежды на завтрашний день.

Ночью она не спала, бережно прижимала к себе вздрагивающих во сне детей и думала с завистью о своей подруге Вальке Платовой, бездетной и свободной: «Счастливая Валька! Замуж до войны не вышла и детей не нарожала. Теперь и заботы такой, как у меня, нет».

Рано утром разделила пополам оставленный с вечера кусочек похожего на серую глину хлеба, дала детям, заперла их в квартире и отправилась на работу.

В перерыве начальник цеха сообщил, что завтра с утра ей надлежит быть на сборном пункте с детьми: подошла очередь на эвакуацию.

На сборном пункте было шумно, девушка в военной форме записывала в тетрадку какие-то данные, бледные и ко всему равнодушные дети тихо сидели на узлах, мамы нервничали и ожидали команды на погрузку в бортовые полуторки, чтобы доехать до Ладожского озера – единственной возможности спасти детей от неминуемой смерти.

Пришел офицер, провел перекличку, быстро погрузились в машины и скоро прибыли на берег Ладоги. Все приободрились, понимая, что еще немного усилий – и всё самое страшное останется там, за Ладогой.

Резко прозвучала команда: «Воздух!» – женщины с детьми прыгали с машин, падали в снег; метались военные, пытались рассредоточить людей, понимая, что сделать этого уже не успеют.

Маша прижала Коленьку к себе и побежала. Пятилетняя Галя отстала. Снаряды рвались со всех сторон, кричали раненые, падали убитые. Сбросив бомбы, самолеты скрылись за горизонтом, оставив после себя ад. Горели машины, рыдали и выли над убитыми детьми матери, черный дым застилал Ладогу.

Маша лихорадочно искала дочку, а увидев ее, недоуменно застыла, не понимая, почему девочка не встает, а тихонько лежит, поджав ножки, рядом с машиной, как будто только что уснула. Двое военных подхватили Машу с ребенком под руки и подняли на машину. Колонна двинулась по льду, оставив на берегу Галю и других погибших и раненых детей.

Маша не помнила, как они пересекли Ладогу, как везли их в теплых автобусах до станции. Она лишь везде машинально твердила: «Нам надо в Вельск, а потом на девяносто пятый километр». Там и встретила их Августа, жена племянника. Увидев Машу, она чуть было не потеряла сознание. Прямо с подножки поезда на руки ей свалилась седая, изможденная старуха с потухшим взглядом. Она крепко прижимала к себе закутанного в платок ребенка, такого же изможденного и измученного. Бережно уложив их на санки, предусмотрительно взятые с собой, ошеломленная женщина повезла их к себе домой.

Колю выходить не смогли, он умер в больнице, а Маша долго и медленно возвращалась к жизни. К весне уже потихоньку помогала племяннице по хозяйству. Она мало чем интересовалась, и только дети племянников поддерживали в ней какой-то интерес к жизни. Она любила смотреть на их игры, а когда девочки Тоня и Нина, ровесницы ее Гали, и двухлетний бутуз Вовка, заметив долгий взгляд ее, подбегали и, крепко обняв, что-то щебетали, она замирала, и в глазах ее, просветленных и влажных, появлялись одновременно и теплота, и боль, и радость, и скорбь, и виден был, пусть небольшой, но твердый и упрямый огонек надежды и желания на новое свое счастье, в котором она уже никогда не усомнится.

Семь лет она лелеяла свою мечту и умоляла Господа простить ей отчаяние и мысленный грех, когда она позавидовала своей бездетной подруге, и верила и чувствовала, что получит прощение от Всевышнего. И получила!

Леонид Иванович был вдовцом и несколько лет жил один. Он не ухаживал за Машей. Он просто позвал ее замуж. Маша ни разу не пожалела, что приняла это приглашение. Пять лет, которые они прожили вместе, были годами радостными и добрыми.

Родившуюся через год зеленоглазую и крепенькую девочку родители назвали Галей, несмотря на предрассудки многочисленной родни, убеждавшей Машу, что нельзя давать новорожденной имя погибшей дочки. Она ни на шаг не отходила от ребенка и впервые за долгие годы после гибели детей улыбалась широкой счастливой улыбкой и была уверена, что Господь ее простил.

Через три года Маша родила сына и дала ему имя Коля.

Счастье вернулось, а вера укрепилась.

Леонид Гаркотин


19 февраля 2014 года
pravoslavie.ru›jurnal/68558.htm 

Слепень
Spitefully


"Выгляди, будь добра, хоть в этот день, как подобает приличной скромной девушке!" – приказала мне мама.

...Было лето, теплое и беззаботное. Меня – семнадцатилетнюю эгоистку, мама с тетушками насильно привезли в Сергиев Посад. Сопротивлялась я, впрочем, недолго – любопытство перевесило. Ладно уж – прогуляюсь. Сложнее было с одеждой: в монастырь полагалось прибывать отнюдь не в любимых мною потертых джинсах, вылинявшей на солнце футболке и кедах на белой мягкой резиновой подошве – для неслышных шагов по дорожкам дачного поселка.

Я не ходила в церковь, поэтому и одежды соответствующей не имела. В результате меня экипировали в длинную мешковатую юбку с крупными цветами у талии – что подчеркивало мою худобу, в великодушно одолженные одной из тетушек туфли, которые были велики мне на полтора размера, в уродливую дамскую блузку с рюшами на всех мыслимых местах... И что самое страшное – перед воротами монастыря мне предстояло повязать на голову платок. Но ведь тогда никто не сможет увидеть чудесные каштановые локоны с рыжим отливом!

Отсутствие джинсовой брони сделало меня злым зверенышем. На всякий случай, чтобы не совсем лишиться привычного облика, я надела на блузку темную жилетку с глубокими карманами. И поехала, прижавшись лбом к пыльному стеклу окна электрички.

Купола голубые, купола золотые... Голуби в небо взвились. Где-то высоко – уже не на земле, но еще не на небе, ударили в колокола – такой перезвон стоял, что я даже руки из карманов вытащила. Потом мы с мамой и тётушками в главный храм зашли. На клиросе пели. Красиво... Голоса молодые, Троицу славят. Я отделилась от своих и вертела головой, разглядывая фрески на высоких сводах. От этого едва не сбила с ног отца дьякона, кадившего ладаном, но кто-то вовремя оттащил меня за рукав, еще кто-то шепнул в ухо: "Кланяйся!". Я послушалась, и погрузилась лицом в ароматный горьковатый дым. В носу у меня защипало, но чихнуть я постеснялась и терла до красноты переносицу. Потом люди опять развернулись и заняли свои места. Весело всё, только уж слишком долго – ноги устали. Я стояла, шевелила пальцами в широких закрытых туфлях.

Молившийся рядом строгий высокий мужчина лет пятидесяти, видимо, заметил мое нерадение – посмотрел внимательно и с досадой отвернулся.

Я так и стояла минуты две с приподнятыми большими пальцами на ногах. Потом попятилась к выходу. Хотелось скорее вырваться из скучных монастырских стен, ехать электричкой до своей платформы, бежать от нее в загородный дом, скидывать всю эту чудную, непривычную одежду – юбки, рюши, платок... Натянуть узенькие плавки, лиф купальника, короткие джинсовые шорты и на велосипеде гнать к реке так, чтобы обязательно добиться свиста в ушах. А по дороге – у крайнего в поселке забора, там, где не проехать и нужно пробираться, спешившись и наклонив голову, чтобы низкие ветки старых яблонь не били по макушке, – там непременно надо спустившейся "вдруг" с загорелого плеча бретелькой привлечь внимание стеснительного паренька с глазами, которые хотелось немедленно целовать, целовать, целовать... От горячего взгляда беднягу всегда пробирала испарина. Это ж надо, так краснеть – до коротких рыжих волос!

Мне всегда нравилось дразнить тех, кому я небезразлична. Влюбить в себя и бросить... А если это было не так, то сначала я любыми способами добивалась должного внимания, а потом игнорировала, с презрением закусив нижнюю губу. Меня подобные игры заряжали холодной энергией или просто веселили.

Вот и тогда, в храме... Лучше бы я просто сбежала с непонятной мне службы. Но тут, почти войдя в тень больших прохладных сеней и устремив взгляд к алтарю, в тонком луче света, который протянулся от решетчатого окна к самому аналою, я вдруг увидела лицо – такое прекрасное, что на мгновение от зависти у меня закружилась голова. Как он был красив! Я решила рассмотреть его поближе и... отомстить: заинтересовать своей персоной и перестать замечать. Пусть пострадает!
Сделала три медленных шага вперед. Его красота была такой спокойной, что он, казалось, не замечал ее.

Я, лавируя между людьми, которые занимали слишком много места, оказалась по левую руку незнакомца, отличавшегося еще и высоким ростом, и тем, что он не стремился скрыть этот рост, как часто делают другие молодые люди, стесняясь своего собеседника. Незнакомец неотрывно смотрел вперед, как будто вслушивался в дальние шаги священника за закрытыми вратами алтаря. Его профиль казался вылепленным из тающего воска: он именно что таял, потому что мое сознание не умело вместить в себя такой гармонии, уравновешенной чувством всеобъемлющего спокойствия и любви, но любви не страстной, с пылающими щеками и расширенными зрачками, а простой и понятной, как глоток воды.

Я начала гореть: "Да посмотри же ты на меня! – гипнотизировала я юношу. – Ведь оторваться потом не сможешь!".

Он медленно повернул голову, и ... взгляд его прошел сквозь меня и устремился в сторону молодого послушника, скороговоркой читавшего благодарственные молитвы. В больших глазах на мгновение отразилось пламя стоящей рядом свечи.

"Он что – издевается?! – закипела я. – Ладно, раз так, буду стоять рядом: что-нибудь да произойдет. Свечку, например, передать попросит кто-нибудь".

Попросили... Я дрожащей рукой притронулась к локтю красавца, свечка погнулась в моих горячих пальцах, а он, чуть улыбнувшись, не глядя, взял ее и... какая-то женщина перехватила свечу, чтобы поставить к иконе. Я удивленно взглянула на эту икону, ответившую мне вопросом.

"Неподдающийся какой! Может быть, он монах? – мелькнуло в голове. – Но почему он не в форме, то есть... в чем они там ходят?".

Через некоторое время все неожиданно начали толкаться и пробиваться к улыбчивому батюшке, который протягивал людям золоченый крест, и люди целовали сначала этот крест, а потом державшую его руку. У батюшки была такая густая борода, что я удивилась, как она не мешает ему улыбаться. В толпе меня, как менее всех заинтересованную в батюшке, оттеснили к выходу, где я и столкнулась с заплаканными от радости тетушками.

– Иди, целуй крест, детка! – ласково приказала мне одна из них, пока я рассматривала кончик ее красного носа.

– Там душно! – лениво ответила я.

– Так нужно! – вмешалась в спор другая, более грозная тетушка, с которой лучше не обсуждать свое мнение.

Я обернулась и заметила потерянного было гордого "монаха", почти добравшегося до золоченого креста. Рядом с ним оказалась та самая женщина, которая перехватила свечку.

"Наверное, его мама... – догадалась я. – Похожи... В молодости она, вероятно, была очень красивой".

Женщина держала сына за руку и плакала. Прядь светлых волос иногда падала на глянцевый лоб юноши, и он небрежно проводил по волосам рукой с длинными пальцами.

Работая локтями, я довольно быстро пробралась к центру толпы. Но дальше продвигаться пришлось по ее законам, и я снова разминулась с незнакомцем. Проигнорировав свою очередь, я вернулась к выходу. Храм заметно пустел, и мое нерадение стало более явным. Тетушки негодовали, а мама, подошедшая к нам в том особом расположении духа, когда все ей казалось особенно значительным, покачала головой и заставила все-таки приложиться к кресту.
Около батюшки теперь осталось несколько человек. Они уже не давили друг друга, просто стояли полукругом, ожидая благословения, советов и участия. Я нерешительно приблизилась, но меня словно вымазали невидимой краской – никто не обратил должного внимания, не выразил интереса, а золотистый крест плавно проплыл мимо...

Этого выдержать было уже нельзя! Гордость была уязвлена так глубоко, что захотелось выругаться. Мне едва удалось сдержать негодование – но часть злобы все-таки вырвалась наружу, и я громко, четко выкрикнула, будто позвала: "Черт!!!". На мгновение тишина, полившаяся с высоких сводов, поглотила этот противоестественный для церкви гул. Я не вынесла испуганных и осуждающих взглядов и опрометью выскочила на улицу.

Несколько часов со мной никто не разговаривал.

Я молча ходила по территории монастыря, пила святую воду в стаканчиках из-под йогуртов, просовывала голову между прутьями чугунного забора, чтобы лучше рассмотреть снующих там стройных семинаристов в черных платьях, отчего с моей головы то и дело сбивался платок. Завидовала белым голубям, которые летали над землей – в них отражалось солнце, и становилось больно глазам, если смотреть, подставив небу лицо. Кормила булкой воробьев и выковыривала из нее вкуснейший изюм.

Потом мы все – приехавшие в монастырь паломники – стояли у ворот и ждали какого-то старца, который должен был пройти мимо, благословляя по пути подбегавших к нему людей.

Тогда я и увидела его – "воскового монаха", который так и не посмотрел на меня. Гордец! Он – с таким чистым, невинным лицом, со своей кроткой улыбкой – еще больший гордец, чем я! Лжец! Он делает вид, что добивается святости, а сам, а сам...

У меня перехватило дыхание. Я изо всех сил старалась не поворачивать голову в ту сторону, где на бугорке, поросшем изумрудной травой, сидел, прислонившись к березе и прикрыв глаза, молодой человек, похожий на спящего ангела. Его мать стояла неподалеку, одной рукой обняв соседнюю березку и склонив к ней голову. Помню, как громко и заливисто пели в те минуты птицы: казалось, что мои серебряные сережки звенят от их пения.

"Вот бы сейчас снять платок и распустить волосы! – обреченно мечтала я. – Встряхнуть ими прямо у его носа! Не отвертелся бы!".

Скосила глаза к дереву со спящим ангелом: то же безмятежное спокойствие на лице.
"Вот паразит! – губы скривила и к маме подошла жаловаться, а заодно – хитро так помириться. – Мам, знаешь, этот вот, который под деревом сидит, видишь, пялился на меня всю службу, наглый такой, да? Как ты думаешь, он нарочно так себя ведет, чтобы девчо..."

Но я не договорила. Мама удивленно посмотрела на моего желанного красавца, потом – на меня и сказала: "Кто – смотрел? Тот, у дерева? Так он же слепой".

Шум нахлынул на меня с такой силой, что я отшатнулась. В ушах звенело, и от этого словно било по щекам. Наверное, впервые в жизни мне стало стыдно своих жестоких и глупых забав. Больше всего на свете хотелось, чтобы рядом оказалась большая подушка – спрятать туда зардевшееся лицо.

Тут люди рядом со мной куда-то подались, но шум и ощущение поглотившей меня морской волны мешали сообразить сразу, в чем дело и куда нужно двигаться. Радостно переговариваясь и волнуясь, люди подходили к остановившемуся неподалеку старцу, который оказался высоким, худощавым и совсем не старым. Слепой ангел, ведомый своей красивой матерью, очутился рядом с ним одним из первых, и старец долго что-то говорил юноше и гладил его по голове.

Вдруг старец обратил взор на меня и ласково поманил рукой. Я нерешительно сделала шаг вперед и остановилась. Все звали меня, но внезапно я почувствовала, что кто-то большой и сильный больно жалит меня в лоб. Хлопнув по нему, я не убила, а лишь согнала огромного слепня, который сердито продолжал жужжать над головой, угрожая продолжить атаку. Тогда старец подошел ко мне сам, чему все окружающие несказанно удивились. Он спокойно взял рукой слепня, разжал кулак и выпустил его. Погладил меня по голове и спросил: "Болит"? И сам же ответил: "Болит душа-то, болит! На волю просится. Заморозилась, горемычная..." Легким касанием благословил и прошептал: "Сердечко – оно долго, долго тает"…

Автор: ИЛЬИНА Людмила / просмотров 1899 / 09-02-2014

foma.ru›article/index.php?news=2230 

Плоды покаяния

Елена Живова








Отец Петр


Отец Петр, настоятель и единственный священник храма иконы «Знамение Божией Матери» в Коруково, внешне очень напоминал Дядюшку Ау из старого советского мультфильма. Невысокий, худой и подвижный, с длинной бородой и всегда торчащими, как у льва, в разные стороны побелевшими волосами, в сером, будто поседевшем от времени подряснике и с неожиданно яркими, как весеннее небо, светло-голубыми глазами, которые, казалось, пронизывают все насквозь, – отец Петр вызывал у людей разные чувства. Но храм в райцентре был один, поэтому, хочешь или не хочешь, время от времени общаться с отцом Петром приходилось всем, кто, так или иначе, считали себя православными.


Некоторые прихожане откровенно сторонились его, на исповедь и Причастие приходили редко, считая отца Петра, мягко говоря, странноватым. Другие же, напротив, души не чаяли в батюшке, называя его не иначе, как «старец» или «прозорливец». Впрочем, отец Петр страшно сердился, если кто-то в его присутствии произносил эти слова:

– Непрестанной молитвой, многими духовными подвигами и бесконечной любовью стяжали великие святые, отцы наши любимые, дар прозорливости, незачем сюда вплетать меня, грешного, – говорил он, хмуря густые седые брови.

Воскресным утром отец Петр, как всегда, принимал исповедь перед Литургией. Наташа пришла одна. Лера не смогла.

– Сил нет, – сказала она Наталье вечером.

– Причастишься – появятся, – заметила Наташа.

***

Валерия

Лера лишь вздохнула в ответ. Восьмимесячный Спишка фактически не слезал с ее рук, да и двухгодовалый Тришка не отставал от брата – оба маленькие, и мама нужна каждому, тем более, что у нее, мамы, помощников не было. Две недели назад муж Леры, Артем, уехал – случилось счастливое событие, которого он так долго ждал: в кафедральном соборе его рукоположили в сан дьякона. В течение 40-ка дней он должен был ежедневно служить, и выбраться домой у него не было никакой возможности. Звонил он каждый день часов около 3-х с одним вопросом:

– Вы как?

– Нормально, – отвечала Лера.

А что еще можно было ответить, если она знала, что приехать и помочь муж не сможет, что бы у них не случилось? Она не рассказывала, что молока у нее совсем мало, а пить из бутылки Спиридон отказывается, поэтому очень плохо спит ночью. Еще проблема была в том, что соску он не брал с рождения и из-за этого был капризнее своего старшего брата, который отказался от соски всего полгода назад – известно, что дети, приученные к соске, гораздо спокойнее. К тому же, у Спиши режутся зубки, из-за чего малыш стал очень нервным, и она совсем не высыпается.

Лера не говорила мужу, что, когда они были в гостях у его мамы на прошлой неделе, Трифон нашел и съел баночку протертой клубники, за что ей попало от его бабушки. От клубники у Трифона началась аллергия, последние несколько дней он все время чешется и постоянно капризничает.

Еще Лера не сказала, что сама она простудилась, без конца чихает и кашляет, кроме этого, в последнее время у нее тянет низ живота и болит поясница, особенно к вечеру, когда совсем уже не остается сил ни на что….

Лера снова была беременна. Четвертый месяц в ней искрилась маленькая жизнь. Она знала, чувствовала, что на этот раз будет девочка, и уже придумала ей имя – София. Имя, в котором живет Вера, Надежда, и Любовь. Лера надеялась, что Артем не будет против, ведь имена мальчикам выбирал он. Лера даже ахнуть не успела, когда Артем уверенно обратился к кулечку, который вручила ему медсестра:

– Ну, здравствуй, Трифон!

Святителя Спиридона Тримифунтского Артем тоже очень почитал, поэтому никакие возражения, естественно, не принимались.

Вздохнув, Лера посадила тяжелого, весившего почти 10 килограмм, богатыря Спишу в стульчик, пристегнула его, и в который раз за сегодняшний день попробовала накормить кашей, но малыш срывал с себя фартучек и кричал так отчаянно, что Лере ничего не оставалось, как снова взять его на руки и дать грудь.

Молоко, естественно, не пришло, да и откуда ему было взяться, ведь Лера с утра еще не успела не то что позавтракать, но даже выпить чаю.

Время – половина 11-го, встали, как обычно, в начале 7-го. Подмывание, смена подгузника, переодевание, приготовление каши для Трифона, его кормление, чтение любимой книжки Триши, потом надо было загрузить стиральную машину, снять высохшее белье, разложить его (сколько успела), и в перерывах между всем этим – бесконечные попытки покормить Спиридона то кашей, то смесью, то яблочным пюре.

Уснул. Уснул голодный. Лера положила сына в кроватку, укрыла одеяльцем и быстро, пока их не прибежал проведать шумный и шустрый Трифон, вышла из комнаты.

Ее мучил кашель, и очень хотелось спать. Лера вошла в мамину комнату. Старший сын сидел на диване и смотрел мультфильм про крокодила Гену и Чебурашку. Лера прилегла рядом и закрыла глаза.

– Мама! Давай иглать!

– Триша, потом… я посплю полчасика. Пожалуйста.

– Нет! Потом нет!

Разве можно объяснить двухлетнему малышу, что его младший братик не давал ей спать ночью, и она не выспалась, поэтому ей непременно нужно поспать, а то она просто упадет? Разве он поймет, что сон ей сейчас более необходим, чем еда, чем что-либо еще?

– Давай я сейчас тебе построю гараж, потом посплю, а когда проснусь, мы еще поиграем?

– Холосо, – улыбнулся Тришка и побежал за кубиками.

Быстро соорудив из кубиков гараж и положив сверху черную папку (как же без крыши?), Лера прилегла на краешек дивана и в ту же секунду уснула.

Спала она чутко, и через некоторое время среди безобидного «др-р-р» (Трифон катал машину) и бесконечных диалогов Гены и Чебурашки, Лера услышала хныканье, быстро перешедшее в возмущенный рев – как же, его, Спиридона, оставили в комнате одного!

Лера встала с дивана. Удалось поспать 20 минут, слава Богу! Голова кружилась. Она вынула Спишу из кроватки и пошла с ним на кухню.

Открыв холодильник, она обреченно вздохнула – естественно, за ночь здесь ничего нового не появилось…

Есть хотелось так сильно, что готовить еду не было времени. Лера поставила чайник, наскоро соорудила несколько бутербродов из 3-х ломтиков хлеба, неизвестно сколько пролежавшего на нижней полке мягкого помидора, половины луковицы и кусочка подсохшего сыра, положила их в духовку, поставила чайник и вынула надрывающегося от плача Спиридона из манежа.

– Малыш, прости. Нет у меня молочка. Ты уже большой, должен кушать кашу. Или хотя бы смесь, – сказала Лера, протягивая Спиридону бутылочку.

Мальчик оттолкнул руку матери и заплакал еще сильнее.

– Не хочешь? Но у меня больше ничего нет. Только баночки с говядиной, но их нам папа впрок закупил, говядину тебе можно есть только с 9-ти месяцев. Но давай попробуем.

Лера поставила баночку в микроволновку и услышала звонок в дверь.

– Привет, Лер! – Наташа сняла слегка намокшую от дождя куртку.

– Привет. Из храма? Как там отец Петр? – улыбнулась Лера.

– Вот об этом я и пришла тебе рассказать! Он, по-моему, совсем уже… у тебя ничего не горит?

– Ой! Это сэндвичи!

Лера кинулась в кухню и вытащила противень, на котором лежали 3 подрумянившиеся бутерброда с сыром:

– Ух, вроде успела, не сгорели.

– Нальешь чайку? Я так замерзла!

– Промокла? – сочувственно спросила Лера, одной рукой наливая чай, а другой, держа Спиридона, теребившего ее ухо – мальчик пытался выдернуть сережку-гвоздик.

– Давай, подержу! – сказала Наташа и протянула руки, чтобы взять ребенка, но малыш заплакал, прижавшись к маме.

– Вот вредина! Слушай, я тебе такое хочу рассказать! Отец Петр блажит, по-моему!

– Что случилось? – удивилась Лера.

– Представляешь, прихожу сегодня к нему благословение на доброе дело брать, а он – ты представь – не благословил! Да еще и отругал!!

В этот момент Трифон с плачем вбежал на кухню:

– Масииина!

– Сломалась машинка? Не плачь, ты же мужчина! Давай, я вставлю колеса, – предложила Лера, взяв машину из рук малыша.

Спиша, которого посадили на пол, демонстративно упал и начал громко кричать, размазывая кулачком слезы, текущие по щекам.

– Избаловала ты его, мать, – резонно заметила Наташа.

– Посмотрим, какой ты будешь матерью, – так же резонно ответила Лера.

Двадцатипятилетняя Наташа, на счету которой было два аборта, совершенных до воцерковления, промолчала.

Лера починила машинку, подняла с пола плачущего Спишу и потянулась было за бутербродами, но тарелка оказалась пустой – один сэндвич стянул Тришка – побежал крошить в комнату, значит, снова убираться – промелькнуло в голове Леры, а два других уже успела съесть Наташа.

– Я такая голодная! – виновато сказала подруга, дожевывая последний кусок.

– Скоро уже обед, буду суп ставить, – ответила Лера и посадила Спишу, занявшегося ее заколкой для волос, в манеж.

Голова Леры кружилась от голода. Она быстро перехватила волосы резинкой и выдвинула из-под стола ящик с картошкой.

– Сломает заколку-то! – сказала Наташа.

– Пусть. Зато успею поесть приготовить, – устало ответила Лера.

– Странная ты, – удивилась подруга.

– Что во мне странного? То, что я не успеваю делать то, что должна? – вспылила Лера.

– Ну, не знаю. Успевай то, что успеешь. Ты же сама себе выбрала такую жизнь! – ответила Наташа.

– Что значит «выбрала»? Я просто вышла замуж и живу, как обычная женщина.

– Обычная женщина успевает все, что нужно: и еду приготовить, и дом убрать, и мужа ублажить, и за собой следить, – тонко улыбнувшись, сказала незамужняя Наталья.

Лера провела запястьем руки, в которой держала нож, по растрепавшимся, выбившимся из-под резинки непослушным волосам, которые она не причесывала уже 3-й день. Спиша начинал хныкать – видно, игра с заколкой уже наскучила ему, а она еще не успела даже порезать капусту. В этот момент на кухню зашел Триша и гордо сообщил:

– Покакал!

– Молодец, – похвалила сына Лера и скрылась с ним в ванной.

Спиридон, увидев, что мама вышла, заплакал.

Наташа посмотрела на свои ногти. Если бы не маникюр, который она тщательно делала вчера, она бы помогла приготовить овощи для супа, но сегодня миссионерские курсы, а потом библейский кружок, и ей очень нужно хорошо выглядеть, потому что на курсы вот уже 3-е занятие приходит новенький – симпатичный парень, похожий на Джонни Дэппа…

Лера вошла в кухню, взяла на руки Спишу и подошла к окну. Лицо ее было бледным, под глазами залегли сине-серые тени.

– Лер, ты какая-то зеленая.

– Смотри: машина, – откинув занавеску, произнесла Лера.

– Дхрх… – протянул Спиша.

– Наташ, подержи его, – попросила Лера.

Ребенок, увлеченно показывая пальчиком на стоявший неподалеку желтый автобус, обхватил рукой шею Наташи, а Лера продолжила резать овощи для супа.

– Ты не договорила, как там поживает отец Петр? – спросила она, мелко нарезая капусту.

***

Наталья





За час до разговора с Лерой Наташа сидела на скамейке в храме и, сжав губы, слушала отца Петра, упорно не желающего говорить о приюте для бездомных животных.

– Ты не задумывалась, почему женщины, согрешившие абортом, после покаяния очень часто не чувствуют желаемого облегчения?

– Почему? – спросила Наталья.

– Для того, чтобы получить настоящее облегчение, покаяние должно быть искренним и полным. Ведь только такое покаяние может принести облегчение душе, страдающей от греха. Нужно не только сожалеть о содеянном, необходимо творить добрые дела, противоположенные совершенному греху.

– Я стараюсь делать добро, и вот сейчас… – сжав руки в кулак, Наталья вздохнула, и уже в который раз попыталась рассказать о деле, которое она считала очень важным.

Но отец Петр покачал головой:

– Нет в тебе раскаяния. Ты думаешь, что оно есть, но его нет. Если бы оно было в тебе, ты давно бы ребенка усыновила, а то и двух, и растила бы их, а не ногти бы отращивала!

Наталья молчала, глядя на свои сапоги. Щеки ее были бардовыми.

– Не хочешь усыновлять? Боишься, что с ребенком тебя замуж никто не возьмет? Значит, состриги ногти и иди, помогай тем семьям, где женщины не убивают, а рожают своих детей. Переступи через гордость и работай бесплатно, на послушании в многодетной семье! Так и скажи: я пришла к вам, потому что сделала два аборта! – сказал отец Петр, сверкая глазами.

Наташа пожала плечами, и, подняв брови, хотела что-то сказать, но отец Петр, махнув рукой, перебил ее:

– Не надо мне снова рассказывать, что ты являешься активисткой то ли благотворительного фонда, то ли общества, которое, вроде бы, называется «Православные традиции». Ты уже говорила, что у вас есть свой сайт, я знаю, что вы расклеиваете наклейки, рассказывали мне и о том, как вы боретесь с «ветряными мельницами» в Интернете. В чем, по-твоему, суть Православия? Члены вашего общества работают «на публику» – фотографируют и выставляют на сайте фотографии спасенных от абортов младенцев; многодетных мам с пакетами подарков; детей-инвалидов. У вас постоянно проходят акции, круглые столы, митинги. Разумеется, всем этим очень приятно заниматься. Не смотри на меня так, Наталья, я тебе уже сказал, и еще раз повторю, что ты не желаешь принести Богу покаяние, – сказал отец Петр, и, сжав в кулак седую бороду, скрылся в алтаре.

***

Валерия

– Ой, у меня нет слов! – ответила Наталья Лере, – ты представляешь, я беру у него благословение на то, чтобы открыть приют для бездомных животных, а он, толком и не выслушав, говорит: «Хочешь творить добро? Займись тем, что важнее!». И это несмотря на то, что у нас в поселке огромное количество бродячих кошек и собак, которых каждую осень бросают дачники!

– А ты спросила, почему он не дал благословение?

– Лер, он сказал: «Сначала помоги ближнему. Принеси плоды покаяния». Ну, я ему начала объяснять, что пришла осень, животные находятся в жутких условиях, а он стал говорить на другие темы! А потом просто встал и ушел!

– А до Причастия допустил?

– Да. Я сначала исповедовалась, причастилась, а потом подошла к нему с этим вопросом, потому что народу перед Причастием много было, а разговор долгий. Понимаешь, животных надо спасать от голода и холода. Уже все продумала, а вот на тебе! – сказала Наташа, подкидывая Спишу, который снова начал хныкать, поглядывая на мать.

– И что конкретно ты продумала? – Лера уже закинула капусту в суп и начала пассировать морковь с луком.

– Прямо за больницей баба Шура живет, ты знаешь. У нее есть старый сарай, где она животных держала, он почти примыкает к забору больницы. Ограды вокруг сарая нет, бабе Шуре он не нужен – двор у нее обнесен частоколом, а сарай отдельно стоит, за ним поле начинается. Я с ней поговорила, и она разрешила там приютить собак и кошек, и даже свои старые корытца для кормления животных отдала. А в больнице поваром работает тетя Нелли, она водит к нам в воскресную школу внучку. Сказала, что будет давать еду, которая остается. Говорит, приходи каждый день, что-нибудь, да дам! Нет, ты представляешь? Больница и сарай рядом, такая удача, все получается, а он просто прогнал меня! Но я, разумеется, не откажусь от этой идеи, ведь так складно все выходит.

– Когда я была у батюшки в последний раз, он очень грустный был. Строго-настрого велел мне с детьми переехать к маме Артема.

– Да уж, помню... Отправил тебя к этой старой ведьме, – проворчала Наталья.

– Наташа! – с упреком сказала Лера.

– Нет, ну я серьезно! Она же тебя загнобит совсем!

– Наташ, в каждом человеке есть что-то хорошее, и немало, и в Нине Викторовне тоже. Просто она не любит бардак, а при наличии маленьких детей невозможно содержать дом в порядке.

– Точно, блажит! И зачем, интересно, он тебе посоветовал к ней переехать?

– Я же тебе говорила – он почему-то уверен, что я не справлюсь одна.

В прошлое воскресенье Лера и малыши были в храме. Она вспомнила свой разговор с отцом Петром и горько вздохнула.

***

– Плодитесь и размножайтесь! – возмущенно ворчал отец Петр, – а о культуре семьи подумали? Это я не тебе лично, это я вообще, – он посмотрел добрыми грустными глазами на Леру.




– Батюшка, во мне мало любви, вот в чем проблема, – сказала Лера.

– Нет, милая. Самоедство это, понимаешь? Гордость и самоедство!

– А в чем гордость? – удивилась Лера.

– А в том, деточка, что ты считаешь, что сама должна со всем справиться! Не справишься, понимаешь? Не справишься! Твоя гордость – это уверенность в том, что ты должна и можешь решить все свои бытовые проблемы самостоятельно.

– Но Бог дал мне этих детей, и Он поможет мне с ними справиться!

– Да, поможет, но не в одиночку, а через людей! Ищи помощи! Проси помощи! Ты имеешь на нее право!

– Просить? Зачем?

– Ты посмотри на себя, деточка моя! Задерганные мамаши – вот наша культура многодетности! Сейчас знаменитые священники с экранов телевизоров вещают о забытой заповеди «Плодитесь и размножайтесь». Но они совсем, совсем не думают о последствиях!

У нас ведь как – оказывается помощь больным, кризисным, наркоманам, инвалидам, пьяницам и… многодетным! Понимаешь? Вы, многодетные, находитесь в одном списке с наркоманами, поэтому как к вам может относиться общество? Как? Вот так оно и относится – соответствующе! Надо начинать не с развешивания картинок с улыбающимися детскими лицами и надписью «Многодетная семья – счастливая семья!» – это никому ничего не даст, потому как не доброе это дело. Не злое, конечно, но и не доброе, а так, пустышка, утешение для гордецов, мнящих, что они таким образом «сеют добро».

Начинать надо с того, чтобы культивировать многодетность на приходах. Многодетность культивируется в сектах, но, увы, не на православных приходах.

А если говорить о добрых делах, о благотворительности, то почему-то забывается помощь семье. Ведь не только женщины, идущие на аборт, нуждаются в помощи, но и нормальные семьи тоже, а многодетные – особенно! У нас как считается? Мама и папа сами должны справиться со своими проблемами. Но папа вынужден работать, дома его нет, поэтому нагрузка сваливается на одну мать, соответственно, если с детьми что-то не так, то виним мы только ее, но в то же время ставим ее в пример: не делайте абортов! Живите полноценно и счастливо, как она!

Мы боремся за рождаемость, но не думаем об иерархии. Тем не менее, иерархия есть везде, даже у животных, ее нет только у нас, потому что у нас нет культуры семьи – все проблемы ложатся на одну-единственную женщину, жену и мать, – сокрушенно произнес отец Петр, и замолчал, теребя бороду тонкими смуглыми пальцами.

– И что теперь? – осторожно спросила Лера.

– А то, деточка моя, что раньше у многодетных семей было много помощников. В одном доме жили несколько поколений: сестры, тетки незамужние помогали мамам с детьми. А теперь и сестры, и тетки пребывают в поисках если не законных, так «гражданских» мужей, заботясь только о земном счастье, не думая о собственном спасении. И не только тетки – даже бабушки не обращают внимания на внуков, хотя им давно пора бы принести плоды покаяния.

Ведь «плоды покаяния» – это не свечечку в храме поставить, и не рубль нищенке сунуть. Плоды покаяния должны уподобиться греху, который был совершен. Но нет – они ездят в паломнические поездки, окунаются в источники… – батюшка покачал головой, тяжело вздохнул, махнул рукой и опустил глаза.

– У нас сложные отношения с бабушкой Артема и его мамой. Я там нервничаю, а мне нельзя нервничать, ведь я жду ребенка…

– А ты не нервничай. Ты смирись! Дай свекрови возможность помочь тебе для ее же спасения! А то нервничать, видите ли, ей нельзя! Скажи, а плохо питаться тебе можно? Ведь времени на приготовление нормальной еды у тебя нет! А не высыпаться тебе можно? Если о себе думать не хочешь, подумай о ребенке, которого носишь – его тебе не жалко? Посмотри, на кого ты похожа стала?

Лера опустила глаза. Отец Петр был прав, выглядела она ужасно – и без того стройная, она сбросила еще 6 килограммов из-за токсикоза, который мучил ее в 1-ом триместре.

– Гордость твоя тебе мешает, понимаешь? Гордость – я, мол, живу по-христиански, не как вы, я должна воплощать собой образ идеальной матери. Но пойми, детонька, достичь этого идеала в одиночку нереально! К этому путь долгий – у тебя сейчас лужа пересыхает, а надо, чтобы она переросла в озеро, а потом – в море!

– Это как? – удивилось Лера.

– Прими сейчас помощь, претерпи, ради ребенка, которого ждешь, смирись с создавшейся ситуацией. Чуть позже все наладится. Муж скоро вернется, а через какое-то время твоя мама приедет, возьмет на себя часть забот. Малыши подрастут, будет легче. Появятся еще детки, а старшие станут самостоятельнее.

– Я не могу даже в гости к свекрови прийти, сразу скандал начинается, – устало произнесла Лера.

Батюшка обреченно вздохнул и поднялся со скамьи:

– Твоя мама уехала в другой город несколько месяцев назад ухаживать за своим умирающим отцом. Когда вернется – неизвестно, сама знаешь. Может, через месяц, а может, через полгода. Муж тоже уехал. Создалась такая ситуация, что кроме тех, кто рядом, тебе и детям никто помочь не сможет, – устало ответил он.

– Я сама справлюсь. Постараюсь, – в который раз повторила Лера, впрочем, уже без былой уверенности.

Она вышла из храма. В коляске, стоящей под старым дубом, спал Спиридон, а Триша копался в песочнице с другими малышами. Присматривающая за ними Наталья бросилась навстречу подруге:

– Ну, что?

– Батюшка убеждает переехать к свекрови. Я уже не знаю, что и думать, – устало произнесла Лера.

– Просто отец Петр монах, ему не понять наших женских проблем. Он не знает, каково это – жить со свекровью, – фыркнула Наталья.

– Понимаешь, все еще осложняется тем, что она сама не приглашает меня. Что же мне, самой напрашиваться?

– Не надо! Живи спокойно, сама себе хозяйка, ни от кого не зависишь, зачем тебе лишняя нервотрепка? Просить, унижаться?

– Наверное, ты права, – ответила Лера.

Она не знала, что накануне отец Петр беседовал с ее свекровью, пытаясь убедить Нину Викторовну в том, что невестке нужна помощь, но будто бы наткнулся на каменную стену.

***

Нина Викторовна

– Батюшка, ну зачем мне ее приглашать? Если что-то нужно будет, пусть сама попросит! Гордая очень!

– Она считает, что сама справится и не хочет никого обременять. Это, простите меня, у вас гордость – не предложить ближнему помощь, в которой тот нуждается.

– Они сами думали, когда рожали, теперь пусть сами и справляются! Отвечают за свою легкомысленность! – подняв голову, сказала Нина Викторовна. Платок с ее головы сполз, но она даже не заметила этого.

– А вы, матушка, не хотите ответить? Ведь именно сейчас вы можете попытаться ответить за сделанные вами аборты! Помнится, вы шестерых чад во чреве загубили? – сокрушенно произнес отец Петр, глядя в глаза Нине Викторовне.

– Вот и буду отвечать так, как мне предстоит, а возиться с младенцами на старости лет и пресмыкаться перед этой выскочкой я не желаю! Тоже мне, мать многодетная! Вот кто ее, скажите на милость, надоумил сразу после родов беременеть? Нет бы, годков 5, а лучше 7 подождать! Да и вообще, двое – и то роскошь в наше время! Как они жить-то будут, на поповскую зарплату, в нашем захолустье? – Нина Викторовна огляделась вокруг и, убедившись, что никого поблизости нет, и ее разговор со священником никто не слышал, встала.

Отец Петр тоже поднялся, и, глядя на икону Страшного Суда, произнес:

– Это ваше право, матушка. Господь вам дает шанс спастись, а уж как этим шансом распорядиться – вам решать, ведь Он еще и волей свободной вас наделил. Проще говоря, хочешь спастись – спасайся, хватайся за круг спасательный, заодно и ближнего своего спасешь. Не хочешь – дело твое, погибай…

– Спаси Господи, – ответила Нина Викторовна, пятясь к дверям.

Отец Петр постоял несколько минут, глядя ей вслед, после чего ушел в свою маленькую комнатку, где, стоя на коленях, молился до самой вечерней службы.

***

Валерия

Когда Наташа ушла, Лера устало опустилась на стул, глядя в окно: дождь шел уже 2-ой день, значит, они снова не выйдут на прогулку. И в магазин она не попадет никак, придется обойтись без хлеба, сыра, мяса, творога и яиц.

Устав сопротивляться, она приложила сосредоточенно теребившего ее футболку Спишку к груди, и задумалась: действительно, к многодетным семьям отношение в целом скорее плохое, чем хорошее. Почему так?

В их поселке не так уж много многодетных – можно по пальцам пересчитать. Как-то ведь они справляются? У тети Люды, доярки, семеро детей. Старший сын уже работает, дочки с малышами помогают, а сама тетя Люда, кажется, даже и не выходила никогда в декрет – все работала и работала, доила коров. Ее муж, дядя Степа, правда, иногда выпивает. Но вообще, кажется, вполне благополучная семья. Если, конечно, не слушать того, что про них рассказывает медсестра из детской поликлиники Валентина Федоровна.

***

Валентина Федоровна

– Сплошное лицемерие! Где оно, это благополучие? Все напоказ! – сказала Валентина Федоровна.

– И не говори. За стол не садится, не помолившись, зато на детей орет, как полоумная. А потом девчонки в сарае сидят и рыдают, – согласилась с ней Вика.

Валентина Федоровна и ее младшая сестра Вика жили рядом с многодетной семьей Людмилы, их разделял только поредевший забор и кусты малины, поэтому они не только слышали, но и видели то, что происходит у соседей.

– На днях, гляжу, младшенький, Юрка, которому годик всего, один по двору ходит. К свиньям в загон стал лезть, они его чуть не сожрали!

– Да ты что? И никого поблизости не было? – удивилась Вика.

– Кто-то из старших дрова колол и увидел, Сашка, кажется. Подбежал, схватил его в последний момент, а отец среднюю, Варьку, что за Юркой следить приставлена, потом так отдубасил, что она с синяком теперь ходит, – сказала Валентина Федоровна.

Ее все-таки мучила совесть из-за того, что сама она даже не пошевелилась, наблюдая в окно за происходящим, хотя до мальчика, который был в смертельной опасности, она могла бы добежать в считанные секунды. А если бы Саша заметил Юрика хоть на минуту позже, то было бы поздно – ребенка растерзал бы огромный кабан Жорик…

– Да уж… У этих многодетных все просто – Бог дал, Бог взял, – с презрением ответила Вика.

– И чем Людка думает, когда рожает без конца? Самой 40, а младшему год недавно исполнился, – пожала плечами Валентина Федоровна.

***

Людмила

Людмила вошла в дом. В нос ударил резкий запах. Грязные колготки Юрика валялись на тумбочке. Уже все присохло… Ведь просила Варю, чтобы сразу замачивала…

– Лиза! Где Варвара?

– Тише, мам, она Юрика качает! – предупредила маму семилетняя Лиза.

– А почему так рано? – шепотом спросила Людмила.

– Он днем спал всего 20 минут, отец пьяный пришел и ходил, орал на всех.

– Опять! А сейчас он где?

– Ушел в запой с дядей Митей. Тот зашел за ним, и они ушли, – презрительно сморщив нос, ответила Лиза.

– Понятно, – сказала Людмила. На ее глазах появились злые слезы.

– Почему, за что, сколько можно? – прошептала она самой себе.

Иногда она так уставала, что ей хотелось упасть на месте и умереть. Она стыдилась этих мыслей и даже не говорила об этом на исповеди батюшке – что он подумает, ведь ее дети совсем маленькие.

В колени ей уткнулась неслышно подошедшая Оленька, и Людмила тут же устыдилась своих мыслей. Она взяла дочь на руки и тихо спросила:

– Привет, моя хорошая! Расскажи, чем занималась?

– Мы суп валили, потом калтоску жалили, а потом Сеня конфеты достал.

– Как достал конфеты? Я же их спрятала, то есть, приготовила на день рождения Саше!

– Он их съел.

– Ой, что же делать, ведь завтра у Санечки день рождения, и он так просил именно эти конфеты… Они такие дорогие, что мне делать? – прошептала Людмила. Потом попробовала успокоить себя:

– Тихо, тихо, пусть Юрочка поспит, а то будет капризничать до вечера…

– Люся! Ты пришла? – раздался скрипучий голос с веранды.

– Иду, иду, мама, – бросилась к ней Людмила – только бы она не разбудила своим криком Юрочку!

Мама Людмилы, всю жизнь проработавшая ветеринаром, уже год была парализована. Ее скверный характер за это время стал еще хуже – ей казалось, что никто ее не любит и все желают ее смерти. Кроме того, она недоумевала, почему дочь рожает детей, которые отнимают у нее время и мешают должным образом заботиться о матери.

– Мамочка, привет, – Людмила поцеловала мать в седую макушку. – Я сейчас вымою руки и приду. Включить тебе телевизор?

– Да на што мне этот твой телевизер? Што там хорошего кажуть? – ворчливо спросила мать.

– Мамочка, сейчас. Сейчас, переоденусь, вымою руки и приду, и мы с тобой поговорим, – сказала Люда и побежала в сарай – ночью родился теленок, как он там?

***

Варвара

Варя, уложив Юрочку, тихо присела на пол. Как же все ей надоело! Ее одноклассница Анжела одна у родителей. У нее есть все, что захочет: и сенсорный мобильный телефон, и айпад, и белоснежные кроссовки, а у нее нет ничего, только старые джинсы, сарафаны и кеды с рваными шнурками.

Она решила посидеть здесь в тишине – скажет потом, что Юрочку долго укладывала, а то еще какую-нибудь работу дадут. Надоело.

Варвара посмотрела в окно и увидела, как мать скрылась в сарае. Она тяжело вздохнула – сейчас мама увидит, что теленок умер. Варе его не жалко. И маму не жалко. Просто все надоело.

Юрочка заворочался. Только бы не проснулся! Если проснется – ударю, решила она. Все равно он всегда орет, когда просыпается, поэтому никто ничего не узнает.

Все думают, что она очень хорошая, тихая, спокойная и безропотная девочка. Пусть думают. Просто ей все надоело. Особенно надоело то, что на нее орут. Все орут. Мама, отец, бабушка, братья, сестры. Она будет делать все, только чтобы на нее не орали.

Мать вышла из сарая. Плачет.

Бабушка снова орет, маму зовет. Только ее зовет. А нас всех ненавидит. Надоела. Ох, сейчас Юрика разбудит! Только не это! Проснется – и снова бегай за ним! Надоело…

***

Валерия

Лера встала и прикрыла форточку. Осень в этом году началась рано…

Еще есть тетя Света – вспомнила она.

Тетя Света живет со своей старенькой мамой, отцом и древним, почти никогда не выходящим из маленькой комнатушки за печкой, дедом. Она растит троих детей без отца. Ее, кстати, больше всех любят обсуждать. Банальная история: недалеко от поселка находится воинская часть, и оттуда к тете Свете, которой уже тогда было около 30 лет, ходил парень. Как она с ним познакомилась – никто не знает, они встречались всю зиму, весной он уехал домой, а в конце осени у тети Светы родился сын. Года через 2 этот парень приехал к ней опять, жил неделю. Говорят, на его руке было обручальное кольцо – получается, он был женат, а тетя Света через 8 месяцев родила дочь. Спустя несколько лет он приезжал снова, а потом тетя Света родила еще одну дочь. Как-то ведь она справлялась, несмотря на издевательства соседей, родственников и ругань матери, которая, как поговаривают, даже бьет ее!

***

Светлана

Светлана сидела за большим старым дубовым столом и вырезала ножницами кружок из толстого картона.

– Мам, колеса должны быть больше! Это же БЕЛАЗ! – укоризненно проворчал Максим.

– А мне кажется, вполне подходит к пропорциям твоей машины, – сказала Светлана и, протянув последний кружок, потрепала сына по вихрастой макушке.

– А мне? – спросила Таня.

– А тебе мы сейчас вырежем красивую вазу с цветами – это будет твоя аппликация, – ответила Света и снова взяла в руки ножницы.

Скрипнула дверь. Света, виновато посмотрев на детей, встала. Максим и маленькая Таня съежились, а Юленька, мирно спавшая в самодельном слинге на груди мамы, смешно наморщила носик.

– Твари! Опять раскидали обувь по всей прихожей! – услышала она голос матери.

– Сейчас уберу, мам, – тихо сказала Света, сняла слинг, положила Юленьку в кроватку и вышла из комнаты.

– Давай, убирай за своими гаденышами!

***

Валерия

Лера, морщась от ноющей боли внизу живота, качала сосавшего пустую грудь Спишу и думала о том, почему же все вокруг справляются, а она – нет, почему ей так муторно, тяжело, почему не доставляет удовольствия играть с сыновьями, как случилось, что все превратилось в рутину, ведь она так мечтала о большой семье?

Стыдно было признаться, но сейчас ей больше всего на свете хотелось бы заняться любимым делом – шить! Сшить что-нибудь, все равно что, лишь бы побыть в тихом одиночестве, слушая цокот швейной машинки…

Ей было горько от своих мыслей. Спиша, почмокав, уснул, и Лера положила его в кроватку. Она вернулась на кухню, налила в тарелку суп, размяла его вилкой, и пошла в комнату кормить Трифона.

Она увидела его не сразу – Триша спал под столом, обняв трактор, подаренный папой перед отъездом. Телевизор нудно гудел заставкой – мультфильмы кончились.

Лера выключила телевизор, подняла сына на руки и аккуратно положила на диван. Она поцеловала его в лоб и насторожилась – кажется, он был горячий! Точно – и щеки красные! Она, тяжело вздохнув, прошептала:

– Вот я и заразила тебя, Тришенька…

Прикрыв мальчика пледом, Лера улеглась с ним рядом и задремала. Но долго поспать не получилось – через несколько минут она начала кашлять. Вместе с ней проснулся и Трифон. Он захныкал, так как был голодный, невыспавшийся, к тому же, он плохо себя чувствовал из-за высокой температуры.

Лера попробовала покормить его еще не успевшим остыть супом, но мальчик отказался есть. Померив температуру, она ужаснулась – 38,9!

Надо было в аптеку – купить жаропонижающие. Но оставить детей не с кем. Она взяла в руки телефон и набрала номер Наташи. Недоступен. Понятно – у нее сегодня занятия. Похоже, придется звонить свекрови.

Почему? Почему другие все успевают, а она не успевает ничего? Посуда не помыта, ковер в комнате запылился, постели не убраны, выстиранное белье не разложено... А ведь у нее всего-навсего двое детей! Неужели она ни на что не способна, даже не может, выходит, выполнить свое женское предназначение – быть нормальной матерью?

Она заварила Трише и себе черный чай, так как грудной сбор от кашля кончился еще вчера.

Хотелось плакать, но не было сил. Она пошла в комнату и взяла Трифона на руки.

Еще есть у них в поселке Татьяна Васильевна. Ее никто не называет «тетя Таня» – язык не поворачивается. Эта стройная, элегантная и улыбчивая женщина, мама пятерых детей, всю жизнь проработала учительницей русского языка и литературы. Сейчас ее дети уже взрослые, младшей дочери 17 лет, 2-е сыновей работают на биофабрике, один женился и уехал с женой в Германию, а старшая дочь, Ксения, казавшаяся Лере немного циничной, сразу после школы неожиданно уехала в Москву, поступила в институт, закончила его, и вышла замуж. Кажется, они с мужем то ли купили, то ли снимают квартиру-студию недалеко от центра Москвы.

***

Ксения

Ксюша вытерла вновь набежавшие слезы и повторила:

– Не хочу, не приставай!

– Ксень, ну так нельзя! Она же твоя мама! Она тебя вырастила!

– Вырастила? Ты думаешь, она меня растила? – зло прокричала Ксения.

– В смысле? – не понял Алексей.

Ксения поправила подушку и села на кровати.

– Хорошо, я расскажу тебе правду, если хочешь, – тихо сказала она.

– Какую еще правду? Да что с тобой, Ксюш? – спросил Алексей и обнял жену за плечи. Они недавно проснулись, потому что вчера почти всю ночь провели в кинотеатре.

– Знаешь, Леш, просто я не люблю говорить о грустном. В этом я похожа на свою мать, – начала она.

Леша улыбнулся и поцеловал жену в обе щеки, на которых то и дело появлялись милые ямочки – его Ксюша почти всегда улыбалась, и эту улыбку он заметил и полюбил прежде, чем познакомился с самой Ксенией. Действительно, она была похожа на свою маму – жизнелюбием, улыбкой, глазами, овалом лица, высокой стройной фигурой, густыми каштановыми волосами, умением все делать быстро. И вообще, казалось, что они – потерявшиеся во времени сестры-близнецы, но вот на тебе...

– Просто ты не общался и не жил с моей мамой, поэтому не знаешь ее совсем. Она очень жесткий и властный человек, – продолжила Ксения.

– А ты? – спросил жену Алексей.

– Не перебивай, пожалуйста, – попросила она.

– Извини, – потянулся под одеялом Алексей.

– Когда мне было 4 года, родился Семен. И у меня началась новая жизнь – я превратилась в няньку. Я должна была его качать, давать погремушки, развлекать его, совать соску, когда он плакал, а чуть позже, когда он научился ходить, убирать за ним игрушки.

Когда мне исполнилось 6, родился Сережа. И мама начала меня оставлять уже с двумя младшими братьями. Сема лез в кроватку к Сереже – ему хотелось поиграть с ним, потрогать его глазки, носик. Однажды он расцарапал до крови лицо Сережи, и тогда мама впервые больно наказала меня ремнем. Все девочки играли в куклы во дворе, им было весело, а у меня было два настоящих ребенка, за которых я несла ответственность, как взрослая.

Сереже исполнился год, и мама вышла на работу на полставки, когда я пошла в первый класс. Все девочки после школы гуляли, ходили в кружки, делали уроки, дружили, наконец, а я, придя из школы, сидела с детьми до вечера. Потом приходила уставшая мама и кричала на меня за то, что я не сделала уроки, за то, что не убраны игрушки, за то, что не вымыта посуда.

Борю я растила с рождения. Мне было 10 лет, когда он родился. Мать в декрет так и не вышла – боялась потерять место.

– Ну, ее можно понять, Ксюш… – тихо сказал Алексей.

– Я же просила, не перебивай! – крикнула Ксения и резко встала. Подушка упала на пол, задев стоящую на прикроватной тумбочке белую фарфоровую шкатулку, которая тоже упала и разлетелась вдребезги. Кольца, сережки, браслеты и цепочки Ксении рассыпались по полу, перемешавшись с осколками.

Алексей схватил Ксюшу за руку, но она вырвала ее и убежала в ванную. Он встал, накинул халат, пошел в кухню и включил кофеварку.

Ксения вышла минут через пять. Нос ее покраснел. Она откинула длинную челку назад и села на высокий барный стул.

– Не плачь, Ксюш, – Алексей погладил ее по руке и подвинул к ней чашку с дымящимся кофе.

Ксения встала, подошла к холодильнику и вынула шоколад.

– Рассказывай, Ксюш, – попросил муж.

– В 10 лет я делала все: стирала, варила супы, жарила картошку, гладила, пылесосила, мыла туалет, готовила смесь и кормила из бутылочки Борьку.

– А отец? – спросил Алексей.

– Отец был военный и без конца ездил в командировки. Приезжал и орал на нас за то, что поцарапали мебельную стенку, за то, что не ровно стоят книги и не на том месте хрустальная ваза, которую я всегда убирала подальше от детей…

Мои проблемы понял Сема, когда стал батрачить по-черному вместе со мной, и отчасти Сережа, которому тоже, хоть меньше чем нам, но все же доставалось. Они, как и я, сейчас практически не общаются с матерью.

Через полтора года после Бори родилась Катя. Я отвратительно училась, потому что времени на приготовление уроков у меня не было совершенно, а днем, в школе, я дремала от усталости, ведь ночью мне еще приходилось качать орущих братьев, а потом и сестру – то животик, то зубки, то температура, то попа спрела, то что-то еще. Все вокруг недоумевали – почему у такой замечательной мамы-учительницы дочь двоечница и неряха, но никто не знал правду или не хотел ее знать.

– Ты пробовала поговорить с мамой? Говорила ей, что устала?

– Разумеется. Но на все был стандартный ответ: свари суп и отдохни. Подмой ребенка и отдохни. Вымой пол и отдохни. Но стоило мне переделать все дела, как она давала мне все новые и новые задания. Может быть, она понимала, что мне тяжело, а может, нет – я не знаю.

– Ты сердишься на нее?

– Не знаю. Я просто не хочу с ней общаться.

– Теперь я понимаю, почему ты предохраняешься и так отчаянно не хочешь иметь детей. Почему ты не рассказывала мне об этом раньше?

– Леш, а тебе было интересно? Ты хоть раз спросил, почему я не хочу рожать детей? Ты не спросил ни разу, удовлетворившись моим «не хочу». Мы живем без проблем, тебе хорошо и удобно, но безразлично, что у меня на душе, – сказала Ксения, отодвинула чашку с недопитым кофе и разрыдалась.

Алексею было стыдно. Он понимал, что жена права – его действительно никогда не интересовало, почему между ней и ее матерью такие напряженные отношения. Когда они начали встречаться, Ксения предложила предохраняться, и он согласился. Как-то раз, года через 3 после свадьбы, Ксения все-таки забеременела и сообщила, что на аборт ни за что не пойдет. В тот момент у Алексея были проблемы с бизнесом, и он почти не интересовался делами Ксении. Ему казалось, что беременность – это проблема исключительно его жены, и был готов принять любое ее решение.

Так родилась девочка Анечка, которую обожает мама Алексея. Она даже не разрешила отдать внучку в садик – вышла на пенсию и забрала девочку к себе. Теперь родители видят дочь лишь по субботам и воскресеньям. Его все устраивало, и он никогда не думал, что у его улыбчивой и жизнерадостной жены было такое сложное детство.

Он подошел к ней сзади и обхватил ее за плечи:

– Ксюш, ну теперь-то все хорошо! Отпусти прошлое и живи дальше.

– Золотые слова, – вытерла слезы Ксения, – только куда оно, прошлое, денется? Оно всегда будет жить со мной бок о бок – параллельная жизнь, моя жизнь, мое прошлое, из которого, хочешь или не хочешь, складывается настоящее…

– И все-таки, поздравь маму с днем рождения. Думаю, она уже давно все поняла, и ей тоже неловко перед тобой.

Ксения, вздохнув, протянула руку, вязла трубку и набрала номер.

– Мам, ты? Привет. С днем рождения.

***

Валерия

Не успела Лера включить очередной мультфильм, как заплакал проснувшийся Спиша.

Она покормила малыша супом (наконец-то поел!), загрузила стиральную машину и еще раз набрала телефон подруги. Недоступен. Наверное, занятия еще не закончились.

Деваться было некуда, и Лера, стиснув зубы, позвонила свекрови.

– Здравствуйте, Нина Викторовна!

– Добрый день, Лерочка. Артем звонил?

– Сегодня еще нет. Нина Викторовна, у Триши температура, а у меня Панадола осталось совсем чуть-чуть, надо в аптеку.

– Не надо никакого Панадола! При температуре растирай ребенка водкой и давай мед с малиной, я тебе много раз говорила, что не нужно травить детей всякой химией!

– Ну, понеслось, – прошептала Лера.

– Алло? Я тебя плохо слышу!

– Знаю, знаю, что нельзя травить детей химией, но впереди ночь. Сейчас я натру водкой, а если поднимется очень высокая температура ночью, то возникнет необходимость в том, чтобы срочно сбить ее, а лекарство кончилось…

– Тогда вызывай неотложку!

– Нина Викторовна, но неотложка все равно будет травить, вернее, лечить химией – они просто сделают ребенку укол, чтобы сбить температуру.

– Ну, поступай, как знаешь! Зачем тогда у меня совета спрашиваешь, раз сама умная? – вспылила Нина Викторовна и положила трубку.

Лера села на диван, посадила сыновей на колени, и заплакала. Мальчики, несколько секунд, молча, с удивлением, смотрели на нее, потом испуганно закричал Спиша, а за ним надрывно и горько заплакал Триша.

Опомнившись, Лера попыталась отвлечь детей книжкой про самосвал, но мальчики не унимались.

Зазвонил телефон. Муж. Лера, схватив трубку, выбежала из комнаты, и, не обращая внимания на возмущенный плач сыновей, закрыла за собой дверь кухни.

– Привет, любимая! Как ты? Как мальчики?

– Нормально. Мы с Тришкой болеем. Лекарства кончились, еда тоже.

– Давай я позвоню маме, она все купит?

– Да не хочу я, чтобы все покупала твоя мама, – ответила Лера, глотая слезы.

– Тогда попроси своих подруг, Наташу или Настю.

– Настя уехала с мужем и дочкой в отпуск, а Наташа… ну, ты ее знаешь.

– Лер, но ты же понимаешь, что я не могу приехать?

– Понимаю…

– Я могу только помолиться о вас.

– Помолиться… Помолиться каждый может, а мне реальная помощь нужна! – заплакала Лера.

– Ну, тогда я сейчас же звоню маме и прошу, чтобы она пришла к тебе и помогла, или забрала тебя с детьми к себе.

– Да не надо мне твоей мамы! – прокричала Лера и нажала «отбой».

Триша стоял у двери и всхлипывал.

Она взяла его на руки и пошла в комнату, где было подозрительно тихо. Так и есть! Спиридон открыл нижний ящик маминого шкафа и вытянул пакет с клубками и спицами (слава Богу, что не укололся!), причем один клубок уже успел размотать и обслюнявить. Ни на секунду одного нельзя оставить!

Такой же хулиганчик будет, наверное, как младшенький сынок ее новой подруги Даши.

Да, кстати, Даша тоже многодетная мама. Муж у нее работает дома, занимается время от времени веб-дизайном, так как без его помощи Даша не справилась бы. Живут они в основном на пособия и всякие социальные выплаты. Покупают одежду, обувь, мебель, технику и прочее по Интернету – бывшее в употреблении или новое, но с прошлогодних сезонов. В семье Даши и ее мужа Дениса 9 детей, в начале зимы ждут «юбилейного» малыша. Разница между детьми не меньше полутора, но и не больше трех-четырех лет. Мамы-тети-бабушки им не помогают, разве только бабушка Дениса, которая живет в их поселке. Она периодически берет двух старшеньких на неделю-другую летом, чтобы мальчики, как она говорит, «пощипали малинку».

Они познакомились в церкви в конце лета, когда внук бабушки Лиды, Денис, приехал к ней в гости вместе со всей своей большой семьей. Дачи у них не было, да и откуда – москвичка Даша не имела родственников в деревне. Она, собственно, и приезжать сюда не хотела – говорит, что боялась бытовых трудностей (туалета на улице, домашних животных). Но бабушка Лида, иногда приезжавшая к ним на несколько дней в Москву погостить, все же уговорила Дашу приехать. Бабушка долго готовилась к приему дорогих гостей: убирала двор, наняла грузчиков и вывезла целую машину хлама, срубила две старые яблони, в общем, всего не перечесть!

Даша и маленький Павлик устроились в чисто выбеленной летней веранде, потому что беременной Даше все время было очень душно, а остальные разместились в 3-х комнатах: 2-х теплых и холодной. Впрочем, летом в комнатах без печи спится особенно хорошо!

Бабушка Лида и ее соседка бабушка Зина с удовольствием присматривали за малышней, и Даша, как она рассказывала Лере, отдохнула за эти 3 недели так, как никогда.

– Ты не представляешь: не надо смотреть за детьми – забор сплошной, высокий, малышня никуда не денется! Еду готовит, в основном, бабушка, я и дочки только посуду помогаем мыть. А главное, что не надо вообще ни о чем думать! Хотя, конечно, мне старшие уже хорошо помогают, вот теперь боюсь, как бы не избаловались тут!

– А стираете здесь как? – спросила Лера.

– Во-первых, жарко, и они почти всегда бегают в одних трусиках и сандалиях. На ночь одежду замачиваем, утром простирнем и вывешиваем, а через 2 часа все уже сухое! Красотища!

– Перебирайтесь к нам, – смеялась Лера.

– Не могу, – серьезно отвечала Даша, – а как же детский сад? Мой семейный детский сад. Это очень удобно: у меня стаж идет, и на питание получаем деньги. Мне же отчитываться каждый месяц надо, в том числе по занятиям. Детей всех я в бассейн вожу, на танцы девочек, и в школу музыкальную, и на рисование, и на бокс мальчишек – у вас же ничего этого нет?

– Не знаю, не интересовалась, нам до танцев, бокса и рисования пока далеко, – смеялась Лера.

Лере было легко и интересно с Дашей. Ей нравилось наблюдать, как она и Денис занимаются с детьми, как общаются с ними. Их дети были веселые и спокойные, а не крикливые и драчливые, как у тети Люды и дяди Степы.

Как-то Лера спросила, каким образом им удается справляться со всеми, и чтобы при этом ни один ребенок не чувствовал себя ненужным.

– Мы общаемся с ними, как с взрослыми, не кричим на них, но и не сюсюкаем, – ответила Даша, завязывая хвостик одной из малышек, и продолжила:

Понимаешь, дети – они такие же, как и мы. Тебе, может, это странно слышать, но если с ними обращаться по-человечески, они ответят тем же. А таких мам и бабушек, которые то сюсюкают, то орут, то пугают бабайкой, то обманывают, обещая подарки за хорошее поведение, дети со временем перестают воспринимать всерьез.

Лера кивнула и вспомнила, как Триша, когда ему только исполнилось полтора года, упал, разбив губу об стул. Ее свекровь стучала по сиденью стула кулаком, и так сильно, что пыль летела в разные стороны. Нина Викторовна «наказывала стул», крича при этом:

– Плохой стул! Плохой! Тришеньку обидел! Вот, я тебе покажу, на, на!

Тогда Лера заметила:

– А не приучится ли ребенок сваливать вину на другого, видя такие сцены?

– На, забирай, и успокаивай сама, – обиделась Нина Викторовна и вручила Лере вновь заплакавшего сына, потиравшего кулачком разбитую губу.

Лера задумалась: она не помнила ни одного случая, когда ей удавалось найти контакт со свекровью…

Четыре года назад, когда Лера и Артем только собирались пожениться, Лере очень нравилась его мама: аккуратная, приветливая, Нина Викторовна всегда вкусно готовила и встречала Леру с улыбкой.

Проблемы начались после того, как Лера, узнав о желанной беременности, сразу от врача прибежала домой, чтобы сообщить свекрови эту, как ей самой казалось, радостную новость. Однако Нина Викторовна почему-то не обрадовалась:

– Так скоро? Но зачем? Вам надо было сначала самим на ноги встать! – сказала она и посмотрела в окно. Взгляд ее стал холодным и злым, приветливая улыбка, которой она встретила входящую домой Леру, исчезла с ее лица. Такой Нину Викторовну Лера еще не видела.

С тех пор отношение свекрови к невестке резко изменилось, и молодым супругам через некоторое время даже пришлось переехать в маленькую двухкомнатную квартирку в трехэтажном доме, где жила мама Леры. И это несмотря на то, что дом, в котором вырос Артем, был большой, пятикомнатный, с двумя отдельными входами и огромным двором. Лера, да и сам Артем, недоумевали, в чем же тут дело, пока школьный друг Артема Кирилл, который учился на психолога, не рассказал им про постабортный синдром.

– Ты прости, дружище, но это расстройство у твоей мамы на лице написано, – сказал им Кирилл, с деловитым видом поправляя очки, когда Артем и Лера были у него в гостях, и разговор зашел об отношениях родителей и их выросших детей.

– Что ты имеешь в виду? – недовольно спросил Артем. Похоже, тема была ему неприятна.

– Твоя мама делала аборты? – спросил Кирилл.

– Откуда мне знать! – ответил Артем и нахмурился.

– Кирилл, а что представляет из себя этот синдром? – спросила Лера.

– Видишь ли, есть такая разновидность посттравматического стрессового расстройства, группа разнообразных психопатологических симптомов, которые возникают после аборта. Это и называется постабортный синдром. И к таким психопатическим симптомам относятся не только воспоминания об аборте, но и депрессия, кошмарные сновидения, и, конечно, женщина, у которой наличествует постабортный синдром, пытается избежать ситуаций, которые могут напомнить об аборте, потому что она все-таки переживает, ее гнетет чувство вины. В вашем случае, судя по поведению твоей мамы, то есть, по ее отношению к забеременевшей Лере, постабортный синдром, как я уже сказал, налицо.

– И что теперь делать? – спросила Лера.

– Если это правда – то каяться и молиться, – ответил Артем за Кирилла, который, как обычно, собирался сказать что-то умное.

– А если нет? Если она не делала аборты? – спросила Лера.

– Тогда это обычная ревность… – начал было Кирилл, но Артем резко прервал его:

– Все, проехали. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Впоследствии Лера с Артемом больше не затрагивали эту тему, потому что обсуждать тут было нечего, да и незачем, но в том, что Кирилл был прав, она убедилась, когда забеременела вторым ребенком.

В этот раз, наученные горьким опытом, они ничего не сказали Нине Викторовне, но она догадалась сама, или кто-то из знакомых, работавших в женской консультации, рассказал ей, что Лера встала на учет по беременности. Реакция свекрови была ужасной:

– Иди на аборт!

– Нина Викторовна… вы что, серьезно?!

– Каждая женщина должна пройти через это, – она была неумолима.

– И вы тоже прошли через… это? – растерянно спросила Лера.

– Конечно, – уверенно ответила Нина Викторовна.

– Но как же так? Вы же православная! – удивлению Леры не было предела.

– В то время православных не было, – на секунду сникла Нина Викторовна, но тут же встрепенулась. – Да и причем тут Православие? Головой-то надо думать! Ты что, так и хочешь всю жизнь у мужа на шее просидеть?

– В смысле? Артем нормально зарабатывает в своем автосервисе, нам вполне хватает денег, еще одного ребенка мы сумеем обеспечить, – удивилась Лера.

– Дело не только в деньгах. Тебе самой-то не стыдно? Сидеть дома, плодиться, как бездумная клуша. Ведь ты ничего из себя не представляешь.

– А если сделаю аборт, то сразу буду из себя что-то представлять? – насмешливо спросила Лера. У нее не было слов.

– Разумеется. Потому что поймешь, что это такое, и впредь будешь думать головой, а не тем местом, откуда ноги растут, – деловито сказала Нина Викторовна.

– Ну, знаете ли… – у Леры не было слов, – по-вашему, аборт – это что-то типа «боевого крещения», без которого женщина не может стать полноценной?

– Только после аборта женщина может по-настоящему понимать ценность своей жизни и жизни других, – уверенно произнесла Нина Викторовна.

– А как быть с теми, кто идет на второй, третий, пятый аборт? – нашлась Лера.

Нина Викторовна, покраснев, ответила:

– Молодость часто не понимает, что творит.

– Знаете, что, – твердо сказала Лера, которой надоел этот разговор, – это моя семья, моя и моего мужа, и мы с ним считаем, что только Господь будет решать, сколько в нашей семье должно быть детей. Вне зависимости от того, понравится это кому-нибудь или нет.

После этого разговора отношения Леры и Нины Викторовны испортились окончательно. Впрочем, Нина Викторовна сохраняла былую доброжелательность, но Лера знала, что она была неискренней. Это ей было очень неприятно – сама Лера не была лицемерной, и поэтому скрыть свою неприязнь к свекрови не могла, да и не считала нужным.

Артем сначала очень расстраивался из-за ухудшившихся отношений между женой и матерью, но когда Лера пересказала ему этот разговор, он смирился и уже не настаивал на том, чтобы Лера шла с ним, когда он навещал Нину Викторовну.

От воспоминаний Леру отвлек оглушительный визг: Спиша вырывал из рук Триши трактор.

– Низя! Низя, иди! – кричал возмущенный Тришка, которому помешали играть, а не менее возмущенный Спиридон тоненько и очень обиженно визжал, потому что не мог понять, из-за чего ему не дают игрушку, которой он заинтересовался.

Лера встала с дивана, взяла Спиридона на руки и подошла с ним к серванту. Она открыла его, вынула старенькую серебряную солонку и дала малышу. Это была палочка-выручалочка на все времена: Спиша почему-то обожал эту солонку. Он долго рассматривал ее, изучая и пробуя на вкус камешки, собранные в красивый узор.

Лера посадила малыша на ковер и повернулась к Трише:

– Ты почему жадничаешь? Ты что – жадина?

– Не-еть, – обиделся Трифон.

– Тогда должен был дать братику трактор. Он бы поиграл и отдал.

– Низзя! – уверенно отрезал Трифон.

– А я все папе расскажу, и больше он тебе ничего не купит, – строго сказала Лера.

Триша, подумав несколько секунд, встал и подошел к брату.

– Ня, – он попытался сунуть в руки Спиши игрушку, но малыш не прореагировал: он был очень занят солонкой.

– Вот видишь, не очень-то и нужен ему твой трактор. Надо было бы тебе все-таки дать ему посмотреть. Он бы поиграл пару минут и отдал его тебе. Понимаешь?

– Дя.

– Не будешь больше жадничать?

– Дя.

– Вот и молодец, – весело сказала Лера и подхватила его. Ребенок засмеялся, но мать нахмурилась: кажется, он стал еще более горячим.

– Давай мерить температуру, заодно и книжку почитаем, – сказала она и взяла градусник.

Через несколько минут градусник запищал: уже 39,2. Надо сбивать. Она достала небольшую бутылку разведенного спирта, раздела уже начинавшего плакать Тришу, намочила его и быстро стала размахивать полотенцем. Трише это, конечно, не нравилось, он пытался убежать, кричал. Глядя на брата, занервничал и Спиша. Наконец, и Трифон, и сама Лера выдохлись. Она обернула сына пеленкой и посадила его к себе на колени:

– Не плачь, сейчас тебе станет легче, – сказала она. Сил у Леры больше не осталось: эту процедуру надо делать вдвоем, а еще лучше втроем, чтобы двое обмахивали ребенка спереди и сзади.

Через 15 минут Лера снова измерила температуру – 37,9. Уже лучше, но надолго ли? Подумав о том, какая тяжелая ей предстоит ночь, она горестно вздохнула, одела на сына футболку, шорты, носочки, после чего взяла на руки Спишу, которому уже наскучили и красивая солонка, и одиноко валявшийся в углу трактор.

– А давайте я включу мультик про паучка, который вам подарила тетя Даша? – спросила она у сыновей и улыбнулась им.

***

Дарья

Даша сидела на кухне за ноутбуком, зашивала Женечкины колготки и разговаривала по скайпу со своей двоюродной сестрой, которая несколько дней назад родила первенца и только вчера вернулась из роддома.

– Лена, успокойся. Ничего страшного не происходит.

– Но стоит мне развернуть его, как у меня начинают руки трястись – он такой крошечный! – в голосе Лены явно слышались истерические нотки.

– Да пойми ты, наконец, что ребенок на это не рассчитан! Ему передается твое состояние. Успокойся немедленно и пойми, что он пришел в этот мир и должен получить адекватную поддержку. Для его физического, да и психического развития, нормального развития, необходима мать-ведущая, уверенная в себе. Не мать-служанка, не мать-тиран, а мать-ведущая, понимаешь?

– Я понимаю, но что мне делать? Что? У него между ног все красное и на лице сыпь!

– Ты имеешь в виду, белые точки?

– Да, такие малюсенькие!

– Это норма, они исчезнут через некоторое время, ни в коем случае ничем не мажь и не выдавливай. Поняла?

– Да, – всхлипнула Лена.

– Теперь насчет покраснения. Запиши название крема, он продается в аптеке.

Дверь в кухню приоткрылась, и в проем протиснулись сразу 3-е возмущенных детей:

– Мам! Он мне мешает! – громко заявил восьмилетний Данила.

– Это он мешает, я первый взял эти кубики! – перебил его пятилетний Вова.

– Это мои, мне их дядя Слава подарил, – рассердился Данила и чуть было не толкнул Вову, но мать перехватила его руку и спросила у молчащей четырехлетней Гали:

– А у тебя что случилось?

– Нисего.

– Ничего – это уже хорошо. Сейчас будем сухарики к чаю жарить. С маком и с сахаром. Хочешь хлеб на сухари порезать? – спросила она дочь.

– Да! – обрадовалась Галя.

– И я хочу! – крикнул Вова.

– И я! – сказал Данила, но Даша ответила ему:

– А ты иди и играй в свои кубики, подаренные дядей Славой, из которых ты давно вырос, и поэтому вполне мог бы отдать их младшему брату. И подумай над тем, что нельзя жадничать.

Данила, надув щеки, вышел из кухни.

Даша посмотрела в монитор и попросила:

– Подожди еще полминутки, Лен. Ладно?

– Конечно. Я вообще не представляю себе, как ты все успеваешь. Я вот с одним даже поесть и в душ сходить не могу. Только и успеваю, что кормить и сцеживаться, кормить и сцеживаться…

– Что?! Зачем сцеживаться? Кто тебя этому научил? – возмутилась Даша, положив половину позавчерашнего батона хлеба на разделочную доску.

– Так в роддоме всех заставляют сцеживаться, – начала оправдываться Лена, – говорят, мастит будет…

Даша достала два маленьких металлических детских ножика с тупыми концами и протянула их детям:

– Режьте!

Вова с Галей обрадовано засуетились у стола, а Даша подошла к ноутбуку, села, и взяла в руки недоштопанные колготы.

– Мастит будет, – уверенно произнесла она, – если начнешь сцеживаться. Понимаешь, изначально молока приходит столько, сколько нужно для ребенка. У каждой мамы именно то количество и качество молока, которое необходимо ее ребенку. И в этот процесс нельзя вмешиваться.

– Надо же, а я не знала. И ты никогда не сцеживалась?

– Имела глупость, когда родился старший, послушала участкового педиатра, после чего как раз и заработала мастит, из-за которого количество молока уменьшилось в разы. Если бы не специалист по грудному вскармливанию, то был бы Андрей искусственником, – ответила Даша, закончив зашивать колготы.

Дверь снова открылась и в кухню медленно вошла девятилетняя Женя. Лицо ее было торжествующим.

– Что случилось? – слегка испугалась Даша.

– Коля вырезал самолетики и случайно ножницами разрезал подушку! И пух летает по всей спальне для мальчиков! Даже на люстре! – сообщила она таинственным полушепотом.

– А почему тебя это так радует? – удивилась Даша.

– Настя с Машей раздели Павлика, посадили его на беленькую пеленку, обсыпали перьями и фотографируют на свои телефоны! – сказала Женя.

– Ну, надо же. А что делает папа? – спросила Даша. Она закончила зашивать колготы и взяла в руки маленькие штанишки, от которых оторвалась пуговица.

– А папа достает пылесос, что ему еще остается? – пожала плечами Женя.

– Ясно. Передай, пожалуйста, Коле, чтобы он убрал все до последней пушинки. И скажи ему: за то, что он взял ножницы без разрешения и пользовался ими в спальне, я лишаю его вечернего просмотра мультфильмов и шоколадки.

– Хорошо, – обрадовалась Женя и стрелой выскочила из кухни.

В этот момент возмущенно заплакала Галя.

– Вова, ну-ка отдай ей хлеб, который она режет! – потребовала Даша.

– Я все нарезал, теперь ей помогать хочу! – строго сказал Вова.

– Ты ей не помогаешь, а мешаешь. Видишь, как аккуратно и мелко она режет. А у тебя ломти очень крупные, займись лучше ими. Режь мельче. Хорошо?

– Хорошо, – согласился Вова и продолжил свою нехитрую работу.

– Лена, ты еще тут? – вернулась к разговору Даша.

– Я тут. Ну и весело у тебя!

– Купи слинг. Я бы отдала тебе свой, но он тебе по размеру не подойдет. Купи, или закажи по Интернету, и носи в нем малыша. Удобств масса: во-первых, ты будто бы возвращаешься в состояние беременности, когда малыш всегда рядом, и нет повода для беспокойства за него, во-вторых, руки твои свободны – ты можешь готовить, убираться, гладить и прочее. В-третьих, в слинге можно даже покормить ребенка, если он захочет кушать, не отрываясь от собственных дел. В-четвертых, ты можешь с ребенком в слинге ехать куда угодно и на сколько угодно, и пройдешь где угодно – в этом несомненное преимущество слинга перед коляской.

– Но коляску мы уже купили, – сказала Лена.

– Отлично! Без коляски – никак, если ты идешь в супермаркет. Ты же не будешь, как верблюд, тащить на себе и сумки с продуктами, и пачку подгузников, и слинг с малышом? Поняла?

– Поняла, – улыбнулась Лена.

– Вижу, что ты успокоилась. Звони, если что, – сказала Даша, и уже хотела было отключить связь, как увидела возле Лены знакомое лицо ее мамы.

– Дашенька, здравствуй! – помахала рукой тетя Катя.

– Привет, теть Кать! – ответила Даша.

– Ой, а кто это у тебя там? – спросила она.

Даша развернула монитор ноутбука и ответила:

– Это Галя с Вовой. Хлеб режут для сухарей.

– Надо же, какие большие стали! Ой, как это – режут? Они же еще маленькие?

– Теть Кать, это специальные детские ножики, они безопасны. Детей к хозяйству надо приучать как можно раньше. В 10 лет уже будет поздно.

– Дашенька, так они у тебя больше накрошили, чем порезали… будешь все убирать.

– Когда ребенку 3, 4, 5, 6 лет, за него хочется все делать самой, потому что проблем от его деятельности, разумеется, будет в разы больше, чем ожидаемой помощи. Но когда ребенок становится старше, он привыкает, что за него все делают. Он видит, что его мать – служанка, и относится к ней соответствующе.

– Ах, Дашенька! Как же ты права! Моя Леночка такая лентяйка, все время ждет, когда я все сделаю сама. Даже замуж вышла, а трусы свои все мне кидает, чтобы я постирала – самой машину лень загрузить! – пожаловалась тетя Катя на дочь.

– Мам! – обиженно толкнула тетю Катю Лена.

– Дашенька, ты молодец! Скажи, в какой книге ты эту методику воспитания нашла?

– Без книг, теть Кать. На собственном опыте. Раньше, наверное, все эти тонкости воспитания передавались из поколения в поколение. А теперь инструменты абортмахеров истребили многодетность, так что все традиции и мудрости потеряны и забыты. Видите, ваша Лена не может самостоятельно справиться со своим собственным ребенком, а если бы у нее были младшие братья и сестры, то подобной проблемы не возникло бы.

– Ладно, Дашенька, я побежала! Пока-пока!

– Моя мама как всегда, везде влезет, – недовольно поморщилась Лена.

– Видишь, от темы ушла… – задумчиво сказала Даша.

– Да, помню, как мы с тобой отговаривали ее от аборта 4 года назад. Я до сих пор плачу, – всхлипнула Лена, – все вспоминаю, что у меня мог бы быть братик или сестричка.

– Утешься, – теперь у тебя есть сынок. А насчет твоей мамы… мы сделали тогда все, что могли, – грустно сказала Даша.

– Кажется, малыш закряхтел! Я побежала! – всполошилась Лена.

– Беги. И звони, если что, в любое время, – улыбнулась Даша.

***

Валерия





Мультик про паучка уже закончился, когда Лера дозвонилась до Наташи.

– Наташ, привет, у меня Тришка заболел. Надо лекарства купить, и продуктов заодно. У меня только овощи есть и молоко, которое по утрам тетя Надя приносит. Можешь сходить в супермаркет и аптеку? Я тебе список по смс скину, а когда принесешь, то деньги верну.

– Лерунь, я не могу – мы сейчас после занятий убираем церковный двор к Празднику, староста попросил. А потом уже темнеть начнет, ты же знаешь, мне к дому через гаражи идти – страшно…

– Понятно, – упавшим голосом ответила Лера.

– Давай до завтра, а? Завтра я тебе все куплю, – пообещала Наташа.

– После работы? – уточнила Лера.

– После. Часам к 5-ти уже у тебя буду, ладно?

– Ну… ладно. Спасибо, до завтра, – ответила Лера и нажала «отбой».

«Проси помощи!» – вспомнила она слова отца Петра.

Да, кажется, прав был отец Петр – надо было какое-то время пожить у свекрови. Она хоть и не жалует нас, но искренне заботится, и с тем, чтобы оставить малышей на полчаса и сбегать в аптеку, проблем бы точно не возникло. Позвоню ей еще раз, – решила Даша и набрала номер.

Но мобильный телефон Нины Викторовны был недоступен, а домашний не отвечал.

– Смотрит сериалы, наверное, – сказала Лера Спишке. Он поднял правую бровь и улыбнулся маме.

Температура у Триши вновь подскочила – 38,8. Надо снова сбивать. На обтирание у Леры уже не осталось сил. Она открыла холодильник и вынула Панадол. Осталось ровно на одну дозу. Температура Тришу вроде бы не беспокоила – он не капризничал, и Лера решила протянуть еще немного времени и дать сыну лекарство перед сном – тогда оно должно подействовать до утра, и мальчик хотя бы поспит.

Через 2 часа Лера дала Трише жаропонижающее и уложила его, а еще через полчаса дал себя укачать неугомонный Спиша. Лера уснула вместе с ним, как была, в сарафане и шлепанцах, даже не умывшись.

Они спали так крепко, что не услышали, как перезванивала Нина Викторовна, увидевшая отобразившийся на телефоне не отвеченный вызов Леры.

***

Нина Викторовна

Слушая долгие гудки, Нина Викторовна вспоминала Тришу. Он был так похож на Артема! Такой же упрямый, деловой, самостоятельный, но добрый. Лера говорила, что у него температура. Как он там, интересно?

– Ниночка! Завари чай, пожалуйста!

– Мама, может, не надо? Опять полночи в туалет бегать будешь, – взмолилась Нина Викторовна.

Арине Сергеевне уже исполнилось 88 лет, и в последнее время ее мучили болячки: артрит, ревматизм, давление, а недавно, ко всему прочему, начались проблемы с памятью – бывали дни, когда Арина Сергеевна не узнавала никого, даже родную дочь.

– Кто ты? Куда вы меня привезли? – плачущим голосом спрашивала старушка свою единственную дочь.

– Мама, ты что?! Это я, Нина! – с обидой и удивлением говорила маме Нина Викторовна.

– Нина? – задумчиво и сердито повторяла Арина Сергеевна, глядя на дочь.

– Да, мама, да! – нетерпеливо отвечала Нина Викторовна.

Подруга Нины Викторовны, Оксана Томилина, давно предлагала ей положить маму в больницу.

– Не могу, Оксана! Это же моя мама! – говорила Нина Викторовна подруге.

– Положи недели на три. Ее там подлечат, а ты отдохнешь, – настаивала подруга.

Нина Викторовна молчала. Ей не хотелось, чтобы с мамой произошла такая же история, как с матерью Оксаны. Оксана положила по знакомству свою маму в одну из московских больниц с переломом шейки бедра, но забрала в ужасном состоянии: старушка то безумствовала, то дремала, успокоенная таблетками, а еще через полгода умерла – заснула после обеда, и больше не проснулась.

Но иногда Нина Викторовна просто выходила из себя – ей надоедало быть прислугой.

Она с громким стуком поставила старое, надтреснутое блюдце со стоящей на нем чашкой из тонкого фарфора на комод. Чай пролился.

– Что же ты у меня такая неаккуратная, чай пролила. И ставь осторожнее, не то разобьешь! И вообще, говорила тебе, не трогай этот сервиз! – проворчала Арина Сергеевна.

Нина Викторовна промолчала. Она не стала напоминать маме, что от этого сервиза осталось одно-единственное блюдце…

– Этот сервиз нам с твоим отцом на десятилетие свадьбы подарил сам Кузин! Помнишь дядю Костю Кузина? Ты его почему-то не жаловала, – скрипучим голосом упрекнула дочь Арина Сергеевна.

– Да, помню, конечно, – ответила Нина Викторовна и нахмурилась.

Этот бойкий и веселый мужчина, друг ее отца, соблазнил Нину, когда ей было всего 17 лет. В тот момент ей, находящейся вместе с родителями на даче их знакомого, знаменитого профессора, отмечавшего юбилей, было весело и интересно, как никогда. Не привлекая внимания взрослых, занятых общением друг с другом, она выпила вина, и не заметила, как оказалась вдвоем с дядей Костей в одной из многочисленных комнат. Ей давно нравился этот моложавый крепкий мужчина. Когда он начал обнимать ее, Нина решила, что отныне у него и его жены все кончено, и, разумеется, вскоре она и дядя Костя будут вместе навсегда. Когда он целовал ее, Нина мечтала о том, какое свадебное платье она оденет – несколько дней назад она вместе с двоюродной сестрой ходила в магазин «Весна», где сестра выбирала наряд для своей свадьбы. Там Нина и себе присмотрела очень красивое платье: пышное, кружевное, с танкетками…

Но все закончилось ужасно – дядя Костя, вернувшись к гостям, не обращая на Нину никакого внимания, сел рядом с женой, поцеловал ее в щеку, после чего налил всем водки и предложил очередной тост…

А ей потом пришлось делать аборт на 6-ом месяце беременности. Родители так и не узнали, кто был отцом ее ребенка, и продолжали дружить с дядей Костей, как ни в чем не бывало.

– Чай горчит, – сказала Арина Сергеевна, оттолкнув рукой чашку.

– Я добавила тебе травки, от давления. Врач прописал, – твердо сказала Нина Викторовна.

Она знала, что мать терпеть не может этот травяной сбор, но специально заварила его. Ведь после бесконечных ночных походов в туалет у Арины Сергеевны начиналась бессонница, и Нине Викторовне приходилось не спать вместе с ней, то подавая маме Корвалол, то открывая окно, то закрывая его, а к утру, после бессонной ночи, давление подскакивало уже у обоих…

– Нина, завари, пожалуйста, нормальный чай… что-то мне нехорошо…

Не слушая ворчание матери, Нина Викторовна еще раз набрала телефонный номер Леры, но снова в ответ раздались лишь длинные гудки.

***

Валерия


Лера проснулась от сильной боли внизу живота и осторожно, чтобы не потревожить младшего сына, спящего рядом с ней, села.


Часы показывали половину двенадцатого. Она встала, подошла к Трифону и потрогала его лоб. Температура снова поднимается, кажется, уже опять не меньше, чем 38.

Она пошла на кухню, налила себе воды, и вдруг почувствовала, как по ее ногам хлынуло что-то горячее. Увидев кровь, она сначала не поверила, а потом, постояв несколько минут, упала на холодный кухонный пол, и заплакала.

– Сонечка, моя девочка, почему? За что? Я ведь тебя так ждала, – всхлипывала Лера. Руки ее тряслись.

– Что мне делать, что? – повторяла она, стоя под душем полчаса спустя, и смотрела вниз, туда, где вода, стекавшая с нее, смешивалась с кровью.

Через некоторое время Лера все-таки попыталась взять себя в руки. Она решила вызвать такси и съездить в единственную круглосуточную аптеку, находящуюся в другом конце поселка на территории больницы.

– Сонечка, я спасу тебя! Должны же быть какие-то таблетки! – прошептала Лера, выходя из дома и тихо, чтобы не проснулись малыши, закрыла дверь ключом.

Через 15 минут она стояла у прилавка, где сонная, но ярко накрашенная Вера Игоревна, провизор, строго говорила ей:

– Тебе срочно нужно в лечь стационар!

– Я понимаю, но сейчас у меня нет такой возможности! – пыталась объяснить ей Лера.

– Я ничего не продам тебе. Звони свекрови, оставляй ее с детьми, и ложись в больницу!

Дрожащими руками Лера набрала номер Нины Викторовны. Мобильный отключен, домашний, судя по тому, что автоответчик не включается, тоже.

Секунду подумав, Лера сказала:

– Не дозвонилась – оба телефона выключены. Вера Игоревна, продайте то, что мне сейчас необходимо, пожалуйста, а утром я дозвонюсь Нине Викторовне, и лягу в больницу!

Вера Игоревна покачала головой с торчащими на ней выбеленными, будто мочалка, волосами, и скрылась за шкафом.

Лера, согнувшись, держала рукой низ живота, но нудная, ноющая боль не хотела отпускать ее.

– Но-шпа, свечи с Папаверином, Дюфастон, Транексам. Утром срочно иди к врачу.

– Спасибо! Еще что-нибудь от кашля и от температуры, детское, можно?

– Настойка с алтейным корнем, Панадол, свечи с Анальгином. Все?

Лера, держа в одной руке пакет с лекарствами, а другой рукой придерживая живот, осторожно пошла к ожидающему ее такси.

– Слава Богу, что деньги, которые оставил Артем, еще не кончились, – прошептала она.

Когда Лера открыла дверь, то поняла, что, к счастью, малыши не просыпались. Она приняла лекарства и приготовила бутылочку с кипяченой водой, добавив туда немного меда, для Спиши, и заварила слабый чай для Трифона.

Захныкал Спиша, и Лера, быстро сунув сыну бутылочку, прижала к нему подушку. Сонный малыш взял одной рукой бутылку, а другой начал поглаживать подушку, которую перепутал с мамой. Через несколько минут он задремал. Тем временем Лера взяла на руки проснувшегося Трифона, и унесла его на кухню, чтобы он не разбудил малыша. Она измерила сыну температуру и напоила его чаем. Жаропонижающее не понадобилось – температура была 37,7.

Остаток ночи Лера то дремала, то бегала по очереди к сыновьям: успокаивала их, меняла подгузник Спише, выпившему 2 бутылки, а около 6-ти утра Трифону пришлось-таки дать лекарство – температура снова подскочила до 39,5.

В половине седьмого Трифон уснул, а через 20 минут окончательно проснулся Спиша.

К этому времени живот у Леры болел уже нестерпимо и, хотя она в глубине души понимала, что сохранить ребенка уже нельзя, все же надеялась на чудо.

Согнувшись пополам, она набрала телефонный номер свекрови.

– Лерочка, это ты? Как Триша?

– Спит.

– Лерочка… Арина Сергеевна в больнице. Под утро увезли. Инсульт. Сейчас собираюсь к ней.

Поговорив со свекровью, Лера ничком упала на ковер и зарыдала, чувствуя, как из нее выходит маленький горячий комочек.

Елена Живова


17 февраля 2014 года.pravoslavie.ru›jurnal/68245.htm 

Хитрюга Малыш

Ольга Рожнёва








Суровый январский мороз не спеша отступал, сменялся оттепелью, задувал влажный февральский ветер, солнце в полдень уже припекало, и с крыш росли первые сосульки – вестники весны.





Малыш сидел во дворе дома, жмурился на солнышко, следил за веселыми воробьями и крикливыми сороками, шумно втягивал носом потеплевший воздух. Его кличка делала честь чувству юмора его хозяев: огромный трехцветный пес с массивной головой был настоящим собачьим великаном.

Прохожие любовались им на прогулке: антрацитово-черный Малыш с подпалом густого ярко-коричневого цвета красовался белой манишкой, белым лбом и шелковистой, длинной, густой шерстью. Умные темно-карие глаза смотрели на окружающих внимательно, спокойно и со значением – так, как будто Малыш видел вас насквозь.

Когда папа принес Малыша в дом в качестве подарка на день рождения двухлетнему Арсению, мама была недовольна: щенок по размеру вполне мог соперничать с Арсюшей. Мама сказала:

– Ну и кто из них кому будет подарком – щенок малышу или наоборот?

Мама вообще-то была доброй, но иногда довольно язвительной дамой. Малыш это сразу понял. Он смекнул, что речь идет о нем, и стал вслушиваться. Мама, которую звали Надей, спросила у папы:

– Леша, и какая же порода у этого здоровячка?

– Я уже придумал ему кличку: Малыш. Это швейцарская горная овчарка – бернский зенненхунд.

– Как-как? Это что еще за порода такая? Хендехох какой-то прямо…

– Надюш, ну что ты… Это же самый верный и преданный пес! Служит в отрядах спасателей, работает как поисковая собака, помогает полиции, работает на Красный Крест… Эти собаки считают своим долгом заботиться обо всех членах семьи, особенно защищают детей… Арсюшку и тебя будет катать на санках…

– Ага… Такой кароший поисковый немецкий собак! Выполняет любой командований! Поискивает и таскает курку, млеко, яйки для хитрый немецкий хозяин! Ладно, Хендехох, пойдем тебя покормим…

Малыш внимательно посмотрел на маму, а потом опустил голову – он не понравился маме, это было уже ясно. Мама сказала:

– Смотри, он, кажется, обиделся… Ах ты, щенок этакий! Уже он что-то понимает! Хитрюга ты, вот ты кто!

С тех пор мама так и звала Малыша Хитрюгой и часто повторяла, что он – самый хитрый пес на свете. Нужно сказать, что ее укоры были не беспочвенны. Малыш на самом деле отличался хитростью. С папой он не хитрил: папа – хозяин. А вот с мамой, особенно в отсутствие папы, Малыш хитрил.

Уезжает папа в командировку. А Малыш обычно гуляет вокруг дома: за забор его выводит только папа на поводке. И вот приходит к Наде приятельница и с порога заявляет:

– Твой Хитрюга по поселку разгуливает, променад совершает.

– Лен, что ты, он без Леши возле дома только гуляет, у будки своей сидит.

– А я тебе говорю, что он ходит по поселку! Причем, видимо, понимает, что своими размерами может напугать прохожих. Так он, когда мимо людей проходит, голову старательно заворачивает: типа я на вас никакого внимания не обращаю, никакого дела мне до вас нет, я тут по своим делам прогуливаюсь!

Мама спрашивает с недоумением:

– По каким таким своим делам?!

– Надя, что ты как маленькая! Невесту высматривает! А может, просто ландшафт изучает! Кто говорил, что у него кароший немецкий поисковый собак, а? Вот он у тебя и занимается поисками! У дома-то ему скучно… Он и сейчас, наверное, пока мы разговариваем, уже пошел рекогносцировку окрестностей производить!

Мама бросается к окну, из которого просматриваются и будка, и двор: Малыша действительно нет на месте! Выбегают на задворки и видят: около бани у забора снегу намело столько, что через забор даже маленький песик легко перепрыгнет, а уж Малышу – просто перешагнуть. И видят они, что Малыш у забора стоит и уже перемахнуть через него собирается. Мама только выдохнула:

– Ах, Хитрюга, куда же ты собрался?!

Малыш тут же лапу отдергивает и, в мамину сторону не оборачиваясь, начинает усиленно делать вид, что он никуда и не собрался, а так просто – что-то ищет рядом с забором. Попятился-попятился задом и вот уже от забора далеко. Тогда только оборачивается и смотрит на маму честными-пречестными глазами.

Мама с приятельницей, взглянув друг на друга, начинают смеяться. Ну, сколько они там друг на друга смотрели – полминуты, минуту, может… Оборачиваются к Малышу – а его уже след простыл! Ушел, Хитрюга!

Приезжает папа, а мама ему на собаку жалуется. Так и так, дескать, убегал. А Малыш голову свою большую положит на передние лапы и ворчит громко в лапы, прямо-таки негодует на маму вроде: и как можно так ябедничать!

– Надюш, ты просто его не любишь! Не гладишь никогда, за ушами не чешешь, Малышом не зовешь!

– Не люблю я хитрых! И вообще: ест он как лошадь, шерсти с него масса, а толк какой?! Лучше бы завели маленького песика!

Малыш перестал ворчать в лапы, встал и ушел.

– Вот теперь ты, Надя, его совсем обидела!

– Подумаешь: обидела! Сам виноват – хитрит, убегает!

Вот такие отношения сложились у мамы с Малышом. Кто знает, может об этом он и размышлял, сидя у будки в солнечный февральский денек, когда с крыши закапала первая капель.

Дверь распахнулась, вышли хозяева. Открыли калитку, стали прогуливаться. Мама с папой обсуждают будущий ремонт, а четырехлетний Арсюша вокруг бегает. Рядом с домом возвышались две большие кучи песка и кирпичей, недавно привезенные и приготовленные для ремонта. Внезапно пес насторожился: Арсений полез на кучу песка. Залез на самый верх и радостно кричит:

– Мама-папа, а отсюда далеко всё видно! Смотрите: где я!
«

Вдруг Арсюша оступился и стал падать на кирпичи…
»

Только мама с папой обернулись, как Арсюша оступился и стал падать с кучи песка на кирпичи головой вниз…

Чуть позже мама рассказывала об этом подруге так:

– Лена, это всё было как в кошмарном сне! Как в замедленной съемке! Мы с Лешей бросились к ребенку, но уже было понятно, что мы не успеваем, что он сейчас прямо головой влетит в эту кучу кирпичей со всей скоростью падения! Я как бы со стороны слышала свой крик. И тут что-то молниеносно метнулось мимо нас! Малыш бросился к кирпичам, лег спиной на них и принял Арсюшу в свои собачьи объятия! И когда мы подбежали – увидели, что Арсений попал головой как раз в собачий живот! А Малыш еще его и лапами обхватил! Нет, ты только представь: обнял лапами и держит!

– Да… Арсюша не ушибся?

– Нет, он и не понял даже – встает, смеется, Малыша отталкивает!

– А Хитрюга не ушибся?

– Никакой он и не Хитрюга! Он просто очень умный! Малыш-Малышенька, иди сюда, радость моя! – пропела нежно мама.

И Малыш не спеша, с достоинством подошел к ней и терпеливо сидел, пока мама ласково гладила его по огромной голове и чесала за ушами.

Ольга Рожнёва


6 февраля 2014 года
pravoslavie.ru›jurnal/68184.htm 

Открытые небеса

Мария Сараджишвили







«Когда же крестился весь народ, и Иисус, крестившись, молился: отверзлось небо, и Дух Святой сошёл на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес, глаголющий: Ты Сын Мой возлюбленный; в Тебе Моё благоволение!»
(Лк. 3, 21—22)

— Где ты пропадаешь? У нас тут чудо самое настоящее произошло, — такими словами встретила меня моя соседка Тамрико на Крещение и принялась рассказывать.


Крещение Господне. Фото: Владимир Ештокин / Expo.Pravoslavie.Ru



— Утром, значит, глажу я бельё и в пол-уха телевизор слушаю, московский канал. Вдруг ведущая говорит: «Сегодня Православная Церковь отмечает праздник Крещения, и во всех церквях состоится освящение воды. По поверью, в этот день открываются небеса, Дух Святой сходит на воду, и вся вода освящается».

Ох, думаю, чего только не выдумают! А ведущая продолжает: «Раньше верили, что если кто увидит раскрытые небеса и успеет сказать своё желание, то оно непременно исполнится. Внимание, посмотрите на небо. Сейчас с минуты на минуту небеса должны раскрыться, и только после этого священники начнут водосвятие». Бросила я утюг, подошла к окну и вижу: на небе от края до края появилась сверкающая золотистая линия, будто самолёт пролетел. Я скорей детей звать. «Идите, — кричу, — сюда, смотрите, что творится». Они прибежали. «Давайте, — говорю, — загадывайте желание».

А тут линия эта сама собой стала раскрываться всё шире и шире, и откуда-то сверху стал струиться необыкновенный золотистый свет. Красота неописуемая. Тут дочка вопит во всё горло: «Барби хочу! Три новых Барби хочу!» — «Дура! — говорю. — Мало, что ли, у тебя этого хлама валяется? Ты что-нибудь нужное проси!»

А сама нервничаю. Что же загадать-то? В голову всё материальное лезет. Бельё постельное вроде надо. Тут такой момент, а я вдруг про бельё вспоминаю? Нет, не годится. Лучше попросить, чтобы работа нормальная была. Опять не то. В этой жизни кроме работы и так ничего нет. Никак не могу сосредоточиться. А тут ещё над ухом дочка снова про Барби вопит. Чуть не отлупила её: «Не засоряй, — говорю, — эфир ерундой».

Вдруг этот золотистый проем в небе стал сужаться, всего минут десять небо светилось. Ой, думаю, подождите, я и загадать-то толком ничего не успела, а небо уже стало обычным, как всегда. Сын мне позже сказал: «Надо было о здоровье просить». — «И то правда, — говорю, — самое нужное вечно из головы выскочит».

— Ты спроси у своих в церкви, — завершает свой рассказ соседка, — видел ли кто-нибудь такое и к чему это нас обязывает. И выясни точно, когда будет следующее Крещение, чтобы мне заранее подготовиться и о самом важном сказать.

Мои знакомые в церкви, как сговорившись, отвечали:

— Это известное дело, что небеса на Крещение раскрываются. А вот видеть это нас не сподобил Господь. Да и как увидишь, если в это время служба идёт и надо в церкви быть?

— А тем, кто видел, им что делать?

— Сейчас время такое, Господь всех в церковь зовёт для покаяния. А без покаяния и отверстые небеса недоступны. Впрочем, бывает такая милость Божия, что Господь авансом благодать даёт.

* * *

Что же касается исполнения желаний, то в том же году дочке соседке Тамрико разные люди подарили три Барби. Сейчас она выросла и в куклы уже не играет. Что загадал её старший брат, так и осталось секретом.

Что же касается их матери, то через год на Крещение у неё была срочная работа, некогда было на небо смотреть.

Мария Сараджишвили

Открытые небеса (невыдуманные рассказы)

17 января 2014 года
pravoslavie.ru›put/67602.htm 

Как Санька и Рома познакомились с Пончиком
Рассказ

Ольга Рожнёва








Фото: Владислав Тимофеев / Соборы.Ru



Вот и зима пришла: яркие звезды, белые тропы, лютый январский мороз и февральские ветры, снега и метели, темная зорька года…

Светловолосый крепыш Санька и рыжий Ромка-непоседа на зимние каникулы поехали в монастырь, к отцу Савватию. В школе предлагали путешествие в аквапарк, но друзья отказались: соскучились сильно по батюшке, по лошадке Ягодке и ослику, по лохматому псу по кличке Дружок и даже по молодому послушнику Тимофею.

Зимой в монастыре всё было иначе: в источнике им купаться не разрешали, речка замерзла, по полям по лесам особенно не прогуляешься – метель метет, сугробы, холодно… Лохматый Дружок в конуре прячется, и даже Ягодка с осликом не спешат выходить из конюшни.

Но и свои радости были. И послушания – особенные, зимние. У сарая сложены дрова, их там рубили послушники монастырские. А мальчишки эти дрова на санках возили к братским кельям – это чтобы монашеская братия печки топили и не замерзали. И приятно было сознавать, что они, Санька с Ромой, тоже пользу приносят, послушание выполняют. Недаром за столом монастырской трапезной обедают!

А там хоть и пост, но всё вкусно! Как дрова повозишь по снежной дорожке, аппетит нагуляешь, потом румяные шанежки картофельные или нежный пирог с капустой так наворачиваешь – за обе щеки! Уха монастырская и рыба прямо из печки – дух от них такой ароматный! А потом кисель клюквенный или брусничный или чай с травами душистый, к нему сухарики с изюмом – вкусно!

Один старенький брат, монах Мефодий, смотрел-смотрел, как Санька с Ромой тарелки подчищают, а потом говорит: «Надо сестре написать, пускай племянника пришлет на каникулы. А то она всё жалуется: сидит мальчишка за компьютером целый день, всё стреляет кого-то, давит, взрывает – а сам бледный, глаза больные, и аппетита никакого…»

После того как друзья с послушанием справлялись, Ягодку и ослика из конюшни выводили, прогуливали. Лошадку берегли: она болела недавно. Попоной укрывали, чтобы не продуло. А для ослика послушник Тимофей упряжку приспособил, чтобы к санкам ее цеплять. И ослик катал мальчишек. А то они и сами с горы на санках – ух! Только дух захватывает! Мелькает всё: белоснежная гора, река под горой – Чусовая, лес снежный, белый, на солнышке искрящийся! Даже если санки опрокинутся, не страшно – печка в келье горячая: высушит, согреет! Хорошо!


А как ждали все Рождества, как готовились! И Саньке с Ромой работы хватило: картошку чистили, столы помогали накрывать. А братья вертеп сделали – это так красиво, оказывается! Представьте: прямо посреди зимнего сугроба у храма ледяная пещера, освещенная фонариками, в ней деревянные ясли, в яслях настоящее сено, тряпичная лошадка с осликом и самое главное: Пресвятая Богородица с Младенцем Христом на полотне – как живые! И взгляд у Них такой добрый, такой ласковый!


Особенно хорошо было смотреть на эту пещеру вечером, когда вокруг темно, над головой яркие-яркие огромные звезды – в городе таких не увидишь! А очаг в пещере светит так ласково, фонарики притягивают взгляд и разгоняют окружающую тьму, и Пресвятая Богородица с Младенцем Христом встречают тебя Своими добрыми взглядами…

Санька смотрел-смотрел, а потом внезапно всхлипнул. Рома спросил: «Сань, ты чего?» А потом почувствовал, как у него самого защипало в носу.

А отец Савватий подошел к мальчишкам и, ничего не спросив, обнял за плечи. Ничего не сказал. Он как-то всё сразу же понимал. Сразу – без объяснений. Батюшка вообще-то был игумен, настоятель монастыря, строгий и суровый. Это когда он монастырскими делами занимался. Но ребята знали, что на самом деле отец Савватий очень добрый и заботливый, поэтому его все любят и боятся расстроить.

Еще елку наряжали, ее Тимофей из леса привез: пушистая елочка, зеленая. Санька с Ромой сами игрушки на нее вешали: шары и сосульки. Такие они были яркие, такие звонкие – прямо хрустальные. И Санька с Ромой чувствовали: вот где радость, вот где утешение – наряжать в трапезной пушистую елочку и слушать, как гудит и потрескивает уютно печь в теплой трапезной. А с кухни доносятся такие чудесные, вкусные запахи. И за окнами, покрытыми сказочным узором, – деревья в инее. И тихо кружатся снежинки. Хорошо жить на свете!

Вот как раз, когда всё было так чудесно, и приехал тот мальчишка, о котором вздыхал старый монах. Точнее, его привезла бабушка. Он был укутан так, как будто собрался на Северный полюс. Ребята посмотрели: мальчишка на самом деле – бледный, и глаза у него – тоскливые. Только худобой он не отличался, а, наоборот, был толстеньким. Звали его Витей.

Санька с Ромой как раз собирались учить стихи к Рождеству. Чтобы поздравить батюшку и братию. Это у них такой маленький концерт должен был состояться. И они решили быть вежливыми, подошли к Вите – познакомиться, поздороваться и предложить вместе в концерте участвовать.

Но Витю их предложение не заинтересовало. И знакомиться с Санькой и Ромой он тоже не захотел. Он спросил у них: «А компьютер здесь есть?» И, получив отрицательный ответ, насупился и отвернулся. И Санька с Ромой обиделись немного. И про себя стали звать новенького мальчишку Пончиком. Это еще не так обидно, правда?! Если бы они были злыми, могли бы и Жиртрестом назвать… Но Санька с Ромой не хотели быть злыми…

А потом был праздник: и праздничная ночная служба, и праздничная трапеза, и стихи рождественские Санька с Ромой рассказывали. Только Пончик не смог на ночной службе постоять, на скамейке уснул. Бабушка его увела в паломническую келью. А потом заспанного привела на трапезу. Но Пончик почти не ел, насупившись, смотрел на елку, стихи не слушал и в празднике не участвовал. И Санька с Ромой совсем в нем разочаровались. Ну и сидел бы дома со своим компьютером в обнимку, в стрелялки-давилки играл…

А на следующий вечер отец Савватий устроил праздничный фейерверк – и в синем вечернем небе над монастырем расцвели огоньки – самые разные и такие красивые! Даже Пончик перестал дуться и завороженно смотрел, как желтые, зеленые, красные огни фейерверка распускались на фоне звездного неба.





На следующий день Пончик уже не казался таким уставшим. Видимо, отдохнул от ночных посиделок за компьютером… Ему тоже дали послушание: возить вместе с Санькой и Ромой дрова на салазках. Он это делал сначала неохотно, а потом вошел во вкус: старался быстрей дрова накладывать, первый за веревку санок хватался. Санька с Ромой сначала хотели его притормозить. Но заметили, что на бледном лице Пончика наконец появился румянец, и не стали его останавливать. А тут еще Тимофей, проходя мимо, сказал:

– Вот молодец, брат Витя, ребятам поможешь, теперь не пропадем, не замерзнем в холода!

И Пончик в первый раз улыбнулся. Очень ему, видно, понравилось, что его братом назвали. А когда закончили дрова возить, взяли Пончика с собой на конюшню. И ему так полюбились Ягодка и ослик, что он не хотел отходить от них:

– Ух ты, – всё повторял Пончик, – живые! Настоящие!

И гладил Ягодку по блестящей теплой спине, помогал надевать попону. А потом, когда запрягли ослика и катались на нем, Пончик никак не хотел садиться в санки:

– Я ж тяжелый, – смущенно говорил он, – ослику тяжело будет! Сань, давай ты садись! Или Рома… А я буду сзади ослику помогать – санки толкать!

И Санька с Ромой переглянулись и подумали оба, что Пончик – не такой уж и зануда… Ничего парень… Подходящий…

Потом пошли на гору с санками. Вид сверху – сердце замирает: голубые дали, заснеженный лес, Чусовая спит под ледяным покровом, снежинки искрятся, солнце играет! С горы на санках – у-ух! В сугроб – мягко! Дружок лохматый вокруг бегает, радуется. Потом в келью, на печку – греться и сушиться!





А когда по звону монастырского колокольчика ребята прибежали в трапезную, Санька с Ромой только перемигивались: Пончик больше не отворачивался от обеда, а уплетал за обе щеки!

– Я такой вкуснятины в жизни не ел! – бормотал Пончик, доедая грибной суп, и тянулся за пирожками с картошкой.

Вечером отец Савватий ребят в келью позвал. Это были самые желанные минуты для Саньки и Ромы. В келье у батюшки пахнет так чудесно – ладаном Афонским, иконы кругом, книги. А уж как сам батюшка начнет рассказывать про Афон, про горные тропы, про Паисия Святогорца – так всю жизнь бы слушал…

Когда мальчишки вышли из игуменской кельи, на монастырь уже спускалась синяя ночь и огромные звезды ярко переливались в небе. В ночной тьме светил вертеп – маленькая пещера, и свет ее Святых Обитателей разгонял тьму. Пончик остановился и робко спросил мальчишек:

– Здесь всегда так?

– Как так? – не поняли Санька с Ромой.

– Так… Так хорошо!

– Конечно!

А Санька спросил у Пончика:

– Так ведь здесь нет твоих любимых стрелялок-давилок – как же хорошо-то?

И Пончик подумал и ответил:

– Зато здесь всё… живое… настоящее… Я к вам еще приеду, ладно?

И Санька с Ромой переглянулись и сразу поняли, что хотят сказать друг другу, недаром были давними друзьями: пожалуй, они примут в свою компанию этого Пончика, то есть не Пончика, а Витю. И Санька с Ромой ответили вместе:

– Конечно, Вить, ты обязательно приезжай!

Ольга Рожнёва

Рожнёва Ольга. Каникулы в монастыре. Рязань: Зерна, 2013.

16 января 2014 года

pravoslavie.ru›jurnal/67564.htm 

До встречи!
Памяти монахини Евгении (Мавринской)

Нина Павлова








Монахиня Евгения (Мавринская)
3 января 2014 года – 40 дней со дня кончины монахини Евгении (Мавринской). Резкой она была на язык и казалась иным неприветливой. А после ее смерти открылось, какой же отзывчивой она была на чужую беду.


Пенсионерка Людмила Гайдукова рассказывала, как в ее доме случился пожар:

– Стою я в отчаянии на улице, все сочувствуют, но руку помощи не протянул никто. А мать Евгения привела меня в свою келью, накормила, утешила. Потом уложила спать на свою кровать, а сама легла на полу.

А вот рассказ иконописца Наталии:

– Несколько лет назад я упала в обморок, и из меня полилась черная кровь. Диагноз врачей был неутешительным: рак в четвертой стадии, а это предвещало скорую смерть. И тут меня взяла под свою опёку мать Евгения, а она, поверьте, умела бороться. Возможно, не к месту, но приведу такой случай. Паломники, побывавшие в Иерусалиме, рассказывали, что они смогли приехать к Овчей купели только вечером, когда ворота уже были закрыты и посетителей не пускали. Мать Евгения постучалась в ворота. На стук выглянул монах и замахал руками, прогоняя посетителей прочь. Но мать Евгения уже успела протиснуться в створку ворот и с такой горячностью упрашивала монаха, что тот посочувствовал и пропустил их группу к благодатной купели. Сам по себе это мелкий случай, но свидетельствующий о главном: монахине Евгении был чужд грех теплохладности. И с такой же горячностью она боролась за меня. Дозвонилась до замечательного врача и устроила меня в такую хорошую клинику, куда просто так, «с улицы», трудно попасть. Конечно, были две операции, но в итоге смерть отступила. Слава Богу, жизнь продолжается. Я по-прежнему пишу иконы для Оптиной, а весной побывала в Иерусалиме.

Мне же у гроба почившей монахини вспомнилось, как умирала моя любимая подружка Галина. В 50 лет она была такой жизнерадостной красавицей, что пылкие юноши влюблялись в нее, предлагая руку и сердце. И вдруг инсульт с таким тяжелым поражением головного мозга, что врач сказал:

– Смерть в ее состоянии всё же лучший выход. А если выживет, то будет уже не человеком, а «овощем». Кому она такая нужна?

– Мне нужна, – сказала мать Евгения. – Я для Галюшки сделаю всё.

Больница у нас в райцентре бедненькая, с лекарствами проблема. И мать Евгения, фармацевт по специальности, организовала живую цепочку помощи: в Москве ее друзья доставали самые лучшие и порой дефицитные лекарства для Гали. Потом везли их к междугороднему автобусу, а мы встречали эти автобусы в Козельске и мчались на такси с лекарствами в больницу. Помню, одна ампула такого лекарства стоила шесть тысяч, и все затраты, как выяснилось позже, мать Евгения взяла на себя.


Монахиня Евгения (Мавринская)
В реанимацию к Гале никого не пускали. В воскресенье «по недосмотру медперсонала», как гневно выразился врач-атеист, иеромонах Варсонофий смог пройти к Галине и соборовал ее. Потом он еще дважды приезжал в больницу со Святыми Дарами, чтобы причастить Галину, и его не только не пустили к умирающей, но довольно грубо выпроводили прочь. Никаких икон, «попов-мракобесов», и для борьбы с «мракобесием» с умирающей христианки Галины сняли нательный крест.


Мать Евгения дозвонилась тогда до министра здравоохранения и достала копию приказа, обязывающего врачей пропустить священника к умирающей.

Иеромонах Варсонофий рассказывал потом о необычайном происшествии в реанимации. Он приехал к Гале, когда та была без сознания, пребывая в коме все эти дни. Отслужил он молебен у ее постели, и вот воистину чудо – Галина открыла глаза и смогла исповедаться и причаститься в последние часы своей жизни. Для нее, всем сердцем возлюбившей Христа, это было, я знаю, большим утешением.

А еще мать Евгения очень любила цветы. Увидит цветок и радуется, как ребенок. Вот и прошу Ларису Летунову, раз уж всё равно поедет в Оптину мимо цветочного магазина, купить для меня розы, чтобы принести их на отпевание монахини Евгении.

– Сколько роз купить и каких: красных или белых? – спрашивает Лара.

– Самых красивых, побольше. Самое главное, чтобы было четное число.

– Почему четное?

– Так положено. Для живых – нечетное число роз, а для усопших – четное.

– На словах мы исповедуем: «У Бога все живы», – говорит Лариса. – А сами верим, что усопшим, как мертвецам, надо приносить именно «покойницкое» число роз. Какие же мы христиане с этим «покойницким» обрядоверием? Я лично всегда приношу на отпевание цветы с живым нечетным числом.

Именно так мы с Ларисой и поступили. Конечно, «покойницкое» число – это мелочь и всего лишь дань обрядоверию. Но именно такие мелочи нередко разрушают связь мира дольнего с миром горним.

На отпевании храм утопал в розах и едва вмещал всех желающих. Торжественно пел хор, и душа понимала: «Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых» и все мы однажды встретимся в Царствии Небесном.

– До встречи, мать Евгения! – говорю я монахине, давая ей последнее целование.

До встречи, мои хорошие, в той бесконечной прекрасной жизни, где «несть болезнь и печаль». И даруй нам, Господи, прежде конца покаяние. Дай оставить после себя добрые дела, чтобы люди помолились о нас, грешных, так же искренне и сердечно, как молились они о монахине Евгении. Иные даже особо отмечали, что Господь призвал к Себе монахиню в день чествования иконы Божией Матери «Милостивая», потому что милостивая она была.

Нина Павлова


3 января 2014 года
pravoslavie.ru›put/67247.htm… 

Чистый снег
Автор: Прот. Василий Мазур

За окнами больничного храма падал пушистый снег и так призывно стучался в стекла, что уставшему за день батюшке захотелось поскорей выйти на улицу и окунуться в эту белую мглу.

Он снял облачение, приложился к Престолу и, набросив куртку, направился к выходу. Но, не успев сделать и нескольких шагов, остановился. В храм быстро вошла, почти вбежала женщина и, обратившись к дежурной, спросила, есть ли священник.

- Да,- успокаивая ее ласковым взглядом, ответила Пелагея.

- Я слушаю Вас, - тихо произнес подошедший батюшка.

- У меня сын в ожоговом отделении. Он хочет исповедоваться и причаститься, - не успев отдышаться, стала сбивчиво объяснять женщина.

- Как Ваше святое имя? - поинтересовался священник.

- Наталия, - уже начав успокаиваться, произнесла она.

- А к Вам, как обращаться?

- Отец Петр, - дружелюбно ответил батюшка.

- Давайте я провожу Вас к удивительной иконе Божьей Матери, которую нашему храму подарили монахи Почаевской Лавры, и, пока я буду собираться, Вы помолитесь, - мягко подталкивая Наталию, сказал отец Петр.

Она доверчиво кивнула головой.

В отделении их встретил врач. Он отправил маму к сыну в палату, а батюшке сказал:

- Тяжелый случай. Восемьдесят пять процентов ожога тела. Заключенный. Пытался совершить самоубийство. Я поговорил с ним, чтобы подумал о спасении души. И Михаил, так его зовут, пожелал исповедаться и причаститься.

- Спаси Вас Господи, Виктор. Вы так много помогаете людям. Ну, я пойду, - и, благословив врача, чуть отстранив от двери охранника, отец Петр вошел в палату.

Михаил, увидев священника, попытался приподняться, но его руки и ноги были привязаны к постели.

- Батюшка, развяжите меня, - стал просить Михаил.

- Нельзя, дорогой. Если тебя отвязать, ты начнешь двигаться, и тебе будет еще больней. Потерпи, когда тебе станет легче, врач все это снимет, - ласково произнес отец Петр.

Затем, повернувшись к маме Михаила, сказал:

- Наталия, оставьте нас вдвоем. Я Вас позову, когда понадобится Ваша помощь.

- Скажи, Михаил, ты когда-нибудь каялся в своих грехах? - спросил батюшка.

- Нет, - ответил он.

- Давай помолимся, чтобы Милосердный Господь принял твое покаяние, - и отец Петр, подойдя поближе, произнес: «Благословен Бог наш…»

Михаил, покрытый епитрахилью, с трудом шевеля распухшими губами, прошептал:

- Вор я, батюшка, вор….

И по его темному лицу потекли слезы.

За окнами кружился снег и покрывал уставшую ждать зиму землю. А в больничной палате совершалось великое таинство: кающаяся душа облачалась в белые одежды.

Причащался Михаил сосредоточенно, только едва заметная улыбка на лице говорила о том, что он переживает какое-то радостное, ранее неизвестное ему состояние.

Батюшка поздравил Михаила с причастием, благословил его и вышел.

На следующее утро, как только батюшка вошел в храм, Пелагея сообщила ему, что приходила Наталия, мама Михаила, и подала записку на Литургию. Она рассказала, что после ухода батюшки, вечером, сын стал просить ее, чтобы пришел отец Петр.

- Но уже поздно, и батюшка ушел домой. А что ты хочешь сказать ему? - сидя у постели сына, спросила мама.

- Я хочу поблагодарить его, - прошептал Михаил.

- Спи. Я ему передам утром.

Михаил, успокоился, а через несколько часов его душа во сне тихо отошла к Господу.

Зимнее утро сияло чистым снегом, розовые лучи солнца отражались на стеклах окон больничных корпусов. Отец Петр служил панихиду.

Источник: http://omiliya.org/content/chistyi-sneg.html.happy-school.ru › Для души › Рассказы? 

Рождественская история
Автор: Вероника Миргородская .Всем, погибшим за веру при советском режиме, посвящается.



Закончилась торжественная Рождественская всенощная. Три бабульки, составлявшие весь приход отца Владимира, а также и его клирос, подошли к Кресту. Последняя попросила благословить ее на дальнюю поездку к сыну.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь, — отец Владимир перекрестил бабушку и приложил Крест к ее голове. Из углов храма возмущенно ахнули «корреспонденты». Эти люди присутствовали на каждом Богослужении, но не участвовали в нем, а все выискивали, к чему придраться, чтобы потом написать в газету. Священник вышел из храма, как вдруг у калитки остановились сани, из которых вышел лучший друг отца Владимира, Андрей.

— Здравствуйте, батюшка! Благословите!

— Бог благословит! А...

— Садитесь в сани, отец Владимир, там и поговорим! — прервал его мужчина.

И, под возмущенные возгласы «корреспондентов», священник сел в сани, Андрей натянул вожжи, и покатил.

— Ты здесь как оказался, Андрюша? И как там отец Алексий поживает?

— А я, батюшка, в Москве давно не был, я в сельцо подмосковное переехал, там мы всем поселком храм потихоньку восстанавливаем, слава Богу, никто не донес еще, а теперь меня отправили нашего батюшку из ссылки встречать, боимся, что сам не доберется.

— Хорошее дело, Андрей! Ангела в дорогу!

— Спаси Господи, отец Владимир! Ну, где ваш дом?

— Да вот он, здесь, — отец Владимир вышел из саней, и поблагодарил Андрея. Тот снова взялся за вожжи.

— До свидания, батюшка!

— До свидания, Андрей!

Отец Владимир пошел в дом.

Наутро, как всегда вежливый почтальон, принес газету и конверт. Священник вынул из конверта зарплату, и спрятал ее в кошелек. Затем развернул газету. На первой же странице стоял огромный заголовок: «Орудие убийства — крест»

Статья была перековерканной историей о благословении бабульки, переделанной на «сильнейший удар по голове», упоминались и сани с «личным водителем», а дальше шло длиннейшее распространение о «проклятых мироедах попах», живущих за «последние деньги своих прихожан».

А ведь отец Владимир жил в два раза беднее любого из этих журналистов. Его дом, состоявший всего из одной комнаты, буквально светился по швам, стекла были выбиты «борцами с врагом народа», то есть с ним, из мебели было всего стол, стул, старая дореволюционная кровать, и печка, а питался он едва ли не одним хлебом.

Священник закрыл газету, и бросил ее в печку. Именно газеты, да еще дрова, собранные в ближнем лесу, служили ему топливом в холодное время года. Вдруг, жалобно звякнув, разбилась задетая им чашка. Последняя чашка. Придется идти за новой в магазин. Отец Владимир подошел к окну. На улице никого не было, лишь только тихо опускался на землю Рождественский снег.

В магазине около прилавка столпился народ. Продавщица, размахивая газетой, и, вообразив себя не менее, чем «Лениным на трибуне», доказывала людям, что «советская власть скоро доберется и до их попа», что «все это недолго продлится», и что «ждать светлого будущего осталось уже недолго».

— Здравствуйте, — сказал отец Владимир.

У прилавка стихли. Священник прошел к витрине с чашками, и, выбрав одну, подходящую по цене, сказал:

— Дайтк мне эту чашечку, пожалуйста.

Люди зашептались.

— Ишь, чашечку захотел.

— Мало ему чашечек...

-Правильно, денег ведь — куры не клюют.

Продавщица так бахнула чашкой об стол, что едва ее не побила.

— Осторожно! — воскликнул отец Владимир.

— А что тебе? — нагло спросила продавщица. — Ты у нас богатый, еще купишь.

— Да просто сдать его не куда! — заорал какой-то мужчина. — Вот и терпим, буржуя проклятого!

Отец Владимир взял чашку и вышел из магазина. На полдороги к дому его остановил мальчик.

— Вы священник Владимир? — спросил он.

— Да, дитя. A что ты хотел?

— Огонь!!!- закричал мальчик, и бросился бежать. И тут на отца Владимира со всех сторон полетели гнилые помидоры.

— Бей врага народа! — кричали мальчики, бросаясь за спасавшимся бегством священником, и обстреливая его помидорами. — Ураааа!

Отец Владимир забежал в дом и запер дверь. Дети, побушевав, ушли, и оставили на его двери помидорные пятна.

* * *

Время шло, приближалась Пасха. Отец Владимир пошел в лес за дровами. Уже выбрав подходящий тополь, он вонзил в него топор, как его остановил голос:

— Эй, поп, ты что деревья рубишь?

— Но он же сухой...

— Ну и что, что сухой. Лес-то советский, значит и деревья в нем тоже советские. А ты, поп, советскую власть не признаешь, вот и проваливай из советского леса. И, если я тебя еще раз здесь увижу, мало не покажется, будь уверен, — сказал ему тот самый мужчина, что кричал на него в магазине.

Отец Владимир солча ушел

Шла весна, и как на дворе становилось все теплее и теплее, так и народная ненависть становилась все сильнее и сильнее...

На Пасху отец Владимир пошел в храм. Его глазам предстало ужасное зрелище. Народ с криками и смехом крушил храм.

Священник бросился к ним.

— Не надо! Что вы делаете?!

Вдруг из толпы выскочил тот самый мужчина.

— Тебе, поп, я вижу, неймется...- с этими словами он схватил отца Владимира, оглушил его, и, связав его первым попавшимся куском веревки, увез на телеге.

А люди разоряли церковь...

* * *

Отец Владимир очнулся в темной комнате. Вскоре стукнула дверь, и в подвал спустился хозяин.

— Ну, что, поп, тепло тебе тут? Теперь тут всю жизнь свою проведешь. Нравится?

Молчишь? У, собака...

Священник отошел в уголок. Хозяин ушел, и снова стало темно.

* * *

Отцу Владимиру приходилось плохо. Кормили его через раз, часто били, в основном, за молитвы. Но он не сдавался, и молился еще больше. Так священнк провел там почти год. На землю спустилась зима.

Однажды к хозяину приехала дочка, привезя целый воз картошки. Узнав, что ее нельзя сложить в подвале, она закатила скандал.

— Почему, — кричала она, — я не могу пользоваться подвалом из-за какого-то попа?!

-Тебе что: поп дороже дочери?!

— А что мне с ним сделать? — разводил руками хозяин.

— Да выстави ты его! Пускай идет, куда хочет.

И вот отца Владимира выгнали на улицу в двадцатиградусный мороз без верхней одежды.

Ослабевший от голода, и замерзший, побрел он к дому, но вместо дома стояли одни развалины, по которым гулял ветер.

Тогда он пошел к храму, едва не шатаясь от ветра. Около храма его ждали какие-то люди. — Батюшка идет! Батюшка! — раздался женский голос.

* * *

Кончилась служба в разрушенном храме. Разошлись прихожанки. Вокруг еще горели свечи, принесенные новыми женщинами, наверное, из другого села. Вдруг отца Владимира охатила необъяснимая радость. Он стал посреди храма, и запел:

— Дева днесь пресущественнаго раждает!

И земля вертеп неприступному приносит!

Ангели с пастырьми славословят!

Волсви же со звездою путешествуют!

Нас бо ради родися отроча младо!

Превечный Бог!..

И эта песнь громом пронеслась над селом, песнь отвергнутого людьми, но не отрекшегося от Бога священника, полная радости и веры, эта песнь была услышана каждым жителем села. И у одних она вызвала досаду, у других — холодное безразличие, а у третьих — удивление тому, что человек, которому некуда идти, с такой любовью поет Богу.

Отец Владимир устало прислонился к стене. Снег падал белыми хлопьями, словно переоблачая полуразрушенный храм к Рождеству.

Вдруг кто-то тронул его за плечо. Раздался тихий голос.

— Отец Владимир! Проснись!

Священник открыл глаза. Перед ним стоял прекрасный юноша. В руке у него был фонарь с яркой свечой.

— Пойдем? — спросил он.

— Куда?

— Домой, — ответил юноша.

Отец Владимир покачал головой.

— Нет, я не могу идти с тобой. Сегодня Рождество, а завтра я должен служить Литургию...

— Отец Владимир! Не волнуйся. Это твое последнее Рождество. Пойдем домой.

-Ну, тогда пойдем.

Он протянул юноше руку. И тотчас весь снег на его одежде превратился в серкающие белые ризы. Юноша расправил невидимые доселе крылья, и взлетел.

А снег падал и падал, засыпая разгромленный храм, закрывая ажурной измрозью рваные раны стен, и одевая в белое облачение священника, прислонившегося к стене. Он стоял, кажущийся спящим одинокий священник, а на лице его цвела неземная улыбка...

Источник: http://omiliya.org/content/rozhdestvenskaya-istoriya
Автор: Вероника Миргородская.happy-school.ru › Для души › Рассказы? 

Работа над ошибками
Рассказ

Елена Гаазе








Летний сад осенью. Художник: И.И.Бродский
На улице – ни зима, ни осень. Серо и холодно. Я лежу на кровати, удобно устроив больную ногу, читаю при свете прикрепленной к изголовью лампы. На душе серо, как на улице, читать мешают мысли о том, что бы я сейчас могла сделать, если бы не больная нога. Вот ведь как устроен человек: полежать с книжкой для меня святое, но это когда я здорова и домашние дела спокойно ждут, а сейчас вот и читать не могу, и лежать не хочу, и за окном противно, и дома неуютно, и вообще – тоска.


В комнату тихо входит Веточка с учебником. Мрачнее тучи. Вообще-то она Светочка, но все ее зовут Веточкой – так уж повелось. Потому, наверное, что она тоненькая и гибкая, и еще – беззащитная, как веточка на зимнем деревце. Веточка – моя дочка, она уже подросток, но я вожу ее в школу и встречаю, провожаю в музыкалку и жду, когда кончится урок. Дочь начинает уже бунтовать, ведь все ее сверстницы давно везде ходят самостоятельно. Это правда, и я не права. Но как представлю, что моя тоненькая Веточка идет одна со своей скрипкой по улице…

– Что у тебя? – спрашиваю я у Веточки.

– Сочинение по какой-то дурацкой картине. Вот.

– Разве может быть картина дурацкой? – возражаю я, разглядывая в учебнике плохо пропечатанную репродукцию известной картины.

«Осень в Летнем саду». Вот собственно и всё. О чем писать? Веточка не знает. Ей так же неуютно и тоскливо, как и мне. Нужно встряхнуться, изменить атмосферу в доме, а то что-то уж совсем нехорошо.

– Замечательная картина. Смотри: тут настроение особенное. Ты подумай. Про осень можно столько всего написать.

– Но я никогда не была в этом саду, – капризно начинает дочка, но, поглядев на картинку, задумывается, глаза ее теплеют, и она уходит к себе.

Воображение у Веточки хорошее, замечательное даже. Когда ей было года четыре, на вопрос: «Девочка, а как тебя зовут?» – стала вдруг отвечать, что она – Бубенчик. Незнакомые люди начинали радостно смеяться и охотно называли ее Бубенчиком. Правда, это был не громкий и не звонкий Бубенчик, а тихий и нежный…

«…И в Летний сад гулять водил». Этой пушкинской строкой почти исчерпываются мои знания о Летнем саде. Но по картине можно много чего написать. Я помню свои школьные годы и эти картины в конце учебника…

– Ну что? – спрашиваю вошедшую Веточку.

Она протягивает мне тетрадку и с деланным равнодушием смотрит в сторону, пока я читаю. Но это уже не скучная Веточка, а сгусток творческой энергии.

Я читаю сочинение, то есть гуляю вместе с дочкой по Летнему саду.

«…Деревья оголились, и кажется: тянутся к светлому серо-голубому небу… По всему саду разгуливает свежий, пахнущий осенью и дождиком ветер. Вместо нежно-сиреневых порхающих бабочек по саду летают большие рыжие листья…

А знаешь, как красиво смотреть через кружева деревьев на голубое небо, на солнце, которое уже не греет, но всё еще ярко и радостно светит! Небо то ясно-голубое, то серое от больших и печальных туч. Ветви деревьев то замирают, словно прислушиваясь к чему-то, то трепещут от ветерка…

Я гуляю одна, мерю лужи и слежу за проплывающими над ними облаками. Я вдыхаю холодный осенний воздух и прислушиваюсь к праздничному осеннему шуму…»

– Как хорошо, доченька! – я вдыхаю осенний воздух, слышу запах мокрых листьев, слушаю печальную и праздничную тишину осени, когда солнце уже не греет, но все еще радует.

Веточка довольна, но виду не показывает.

– А что еще задали?

– Работу над ошибками. Приставки пре- и при-. Легкотня!

– Ну, расскажи правило.

Веточка охотно и бодро тараторит правило и показывает свою работу над ошибками.

– Я в слове «приобретение» написала в приставке «е». Случайно. Это же легкотня!

Я просматриваю работу без единой ошибки, но написанную небрежным «летящим» почерком, который трудно разобрать. Отдаю тетрадку дочери, но она медлит и не уходит. Хочет еще о чем-то спросить.

– А вот еще слово есть – предательство… – начинает она задумчиво. – Тут приставка пре- что означает, как ты думаешь?

Я давно уже устала об этом думать; пришло, видно, Веточкино время мучить себя. Я делаю вид, что неохотно отрываюсь от книги, и смотрю на Веточку вопросительно. Она размышляет вслух:

– Наверное, это значит, что кто-то кого-то передал, отдал. Друга, например, или щенка. Передал кому-то другому, а тот над ним посмеялся, выбросил или просто обидел. А защитить-то некому. Потому что друга больше нет…

Я слышу в ее голосе боль. И моя собственная боль привычно откликается на дочкину… Может, перевести всё в шутку?

– Как это некому защитить? А я, а папа? Ты что?! – я тормошу Веточку и смеюсь.

Веточка отвечает сдержанно:

– Это другое. Вы тут ни при чем. Это про другое…

***

Перед сном Веточка, как обычно, зовет меня посидеть с ней.

– Давай поговорим…

– Давай, – охотно соглашаюсь я. – А о чем?

– Помнишь, кто подарил? – дочка достает из-под подушки плюшевого котенка.

– Конечно, помню, – в душе снова начинает болеть.

– Хочешь, я тебе его отдам? – Веточка протягивает мне котенка, но перед этим прижимает его к лицу.

– Ну что ты, не надо. Он же твой.

Какое-то время мы молчим. Потом я спрашиваю тихо:

– Скучаешь?

Веточка молчит. Но я знаю ответ.

– А хочешь, позвоним как-нибудь? На праздник, например…

Веточка энергично мотает головой, это означает: нет. Темно, мне не видно ее лица, но я знаю, что бы она ответила, если бы я спросила, почему нет.

Потому что это уже другой человек.

Это, скорее всего, правда. Но я не хочу, чтобы Веточка так говорила. Мне кажется, если она так скажет – ее детство кончится. Сейчас мне вдруг становится отчетливо понятно, что многое в жизни можно вернуть. Даже доверие и хорошие отношения. Не вернуть только легкости, необъяснимой радости, которые были до предательства…

– Послушай, ведь скоро же Рождество, – я с облегчением хватаюсь за возможность перевести разговор.

– Ага. А что у нас будет в этом году? – благодарно спрашивает дочь – Помнишь, мы хотели сшить зайца из того старого плюшевого платья в кладовке…
«

«А ты сможешь простить?» – «Да я давно уже…» – мой голос звучит фальшиво, я замолкаю…
»

Мы оживленно обсуждаем предстоящие рождественские радости, глаза у Веточки сияют в темноте. Наконец она успокаивается и, кажется, засыпает. Я поправляю одеяло и тихо подхожу к двери.

– Ася, – зовет меня Веточка почему-то по имени.

«Это она во сне», – думаю я и открываю дверь…

– А ты сможешь простить? – в голосе дочери совсем нет сна.

– Да я давно уже… – мой голос звучит фальшиво, я замолкаю, а потом добавляю совсем тихо:

– Спи. Я попробую. Ты спи, мой Бубенчик…

Елена Гаазе


24 декабря 2013 года
pravoslavie.ru›jurnal/66972.htm 

Слепой мальчик
Автор: В. И. Цветкова

Этот было давным-давно. Зимой, по вечерам, мы всей семьей сидели на большой русской печке. Нас, детей, было шесть человек. На улице мороз, вьюга, в трубе ветер гудит, а на печке так хорошо, тепло от кирпичей. Хочешь - лежи, хочешь - сиди. А чтобы видно было друг друга, зажигали лампу со стеклянным пузырем в виде вытянутой груши. А в углу избы, на самом видном” месте, пред иконой горела лампадка. И все так уютно, радостно, спокойно, тихо. Кто выкладывал из тыквенных семечек “царский дворец”, кто просто их очищал и ел. Этим занимались младшие, а старшие вязали кружева, перебирали шерсть, пух. Нам так хотелось потрогать пух с шерстью руками, шарики-мячики скатать, но нельзя. Они нужны для носков, варежек. А мячи старшие для нас скатали из коровушкиной шерсти, которая на дело не годится. Мячик хороший получился: и мягкий, и подпрыгивает, как резиновый. И коровке приятно, когда ее чешут. Ну так вот. Сидим мы на печке, но не молчим. Мама молитву тихонечко поет. “Царю Небесный...” С нею всегда начинают всякое дело потому, что призывается в помощь Дух Святой. А затем по очереди истории рассказывают: и страшные, и смешные, и вот такие, как эта, - про слепого мальчика.

Родился этот мальчик зрячим, но однажды сильно заболел и ослеп.

Сначала никто и не догадывался, потому что он был еще грудным и ползал по полу. А когда его мама положила возле него шерстяной клубочек, то малыш стал искать его ручонками и не нашел. Обратились к врачу, но было уже поздно. К любому горю привыкаешь, привыкли и к слепому сыночку.

Но Господь так умудрил его, что не сразу подумаешь, что он слепой. Глаза у мальчика были чистые, красивые, открытые. Двигался он осторожно, но до двери доходил без палочки. Сам ходил в колодец за водой для коровушки. Уж так они друг друга понимали, будто верные друзья. Он ухаживал за ее постелькой: тщательно соломку переберет, чтобы ни камушка, ни навозного комочка не было. А кормил ее пахучим сеном с ягодками клубничными. Зорька жует сено, а слепой мальчик гладит ее. Коровушка ляжет, и он присядет к ее теплому боку, да так и заснет возле нее. Зорька повернется, вздохнет и согреет его теплым паром. Мама ищет сыночка, все уже ужинать соберутся, и находит мальчика всегда у Зорьки подбоком.

Как-то папа объявил:

- Зорьку сдадим на мясо.

Слепой мальчик быстро вышел из избы. Мама слышит: в сарае кто-то с плачем, что-то кому-то рассказывает. Прислушалась, присмотрелась, а это ее слепой сыночек молит Бога о помощи, чтобы Зорьку не сдали на мясо. Потом обнял коровушку за шею и плачет. А Зорька понимает все, только сказать ничего не может, а из огромных коровьих глаз с длинными ресницами, ручейками текут слезы. Мама все это увидела, но ничего не сказала. А за ужином папа уточнил: хоть Зорька и дает маловато молока для такой большой семьи, но Бог даст - она теленочка нам принесет, молока прибавит. Все были рады, а больше всех сыночек слепой.happy-school.ru

 

Проверка чувств
Рассказ

Мария Сараджишвили







А вступившим в брак не я повелеваю, а Господь: жене не разводиться с мужем, – если же разведется, то должна остаться безбрачною или примириться с мужем своим, – и мужу не оставлять жены своей.
1 Кор. 7:10–11

– Ты мне подруга или нет? – такой вот был задан вопрос ребром Варваре ее бывшей одноклассницей Риммой в один прекрасный день.


Художник: Давид Мартиашвили



Варвара хоть и нутром почуяла в этом прелюдию какой-то аферы, но всё же бодро подтвердила свой почетный титул.

– Значит так, – Римма без лишней резины вводила ее в курс дела, по ходу заканчивая последний марафет. – Мы сейчас идем по одному делу. Я тебя познакомлю с моим будущим мужем.

– Это как? – не поняла Варвара. – А Тенго ты куда денешь?

Ответом был красноречивый жест по направлению глубин космоса за окном хрущовки.

– Я встретила настоящую любовь, – последовало словесное подтверждение, – мы с Рамазом просто созданы друг для друга. С Тенго я развожусь. Решенное дело.

Варвара молча переваривала новости. Симпатий к Тенго у нее не было с самого начала их знакомства. Деревенский пентюх украл Римму в 17 лет и на этом основании поселился у жены-горожанки. Родили двух детей. Вначале всё было более или менее терпимо. Тенго шоферил на автобусе, Римма сидела с детьми дома. Потом Союз развалился, и всех, кто был без прописки, в первую очередь выкинули с работы. И вот уже шесть лет Тенго гордо висит на шее у Риммы в качестве бесплатной эмблемы «Я замужем», но работать не хочет. Ему, мол, его шоферская гордость не позволяет торговать хлебом у метро или пойти в грузчики на базар. В итоге подруга-страдалица вынуждена подыхать на чужих паркетах, размазывая по ним ненавистную мастику шесть раз в неделю, лишь бы прокормить пять ртов (еще бабка Риммина денно и нощно отравляет жизнь жужжанием: «Нынче всё не так, как раньше»).

– Это у нас уже полгода и очень серьезно, – продолжала Римма, собирая сумку. – Уже всё решено. Мы оба разводимся, потом венчаемся в церкви и начинаем жизнь с чистого листа. Это ведь так Бог захотел, чтоб мы встретились.

– Еще вопрос, кто захотел, – буркнула Варвара. – А его жена как на это среагирует?

– Это не мои проблемы. Надо было лучше за мужем смотреть!

– И все-таки, Тенго что скажет? Как-то всё это не то.

– Что хочет, пусть то и скажет. Квартира моя. Это он на улице останется. Моим детям он до лампочки. Для них главное – я. Сама знаешь, толку от него никакого. А Рамаз и работящий, и с деньгами, и общительный. Плюс своя машина у него. Никогда без дела сидеть не будет. В общем, я уже всё выяснила. Раз мы со своими половинами не венчались, значит, с Церковью проблем не будет. Ты мне только устрой дело со священником. Будешь у меня меджваре[1]. Ближе тебя у меня никого нет. И не вздумай отказываться.

Так, мирно беседуя, обе подруги оказались на улице. Подъехала машина, а в ней Рамаз собственной персоной. Наскоро представились и поехали делать великие дела.

– Поедем к отцу Павлу, – заявила Варвара, найдя для себя соломоново решение. Думалось так: отец Павел сто процентов даст им от ворот поворот и тем самым избавит ее, Варвару, от участия в скользком деле. А вслух стала расхваливать облюбованного священника как тонкого специалиста в семейных делах.

Отец Павел, и правда, с первых минут визита показал себя с лучшей стороны.

– Вот, батюшка, – начала Варвара, кивая на Римму, стоявшую рядом. – Это моя…

– …подруга, – докончил отец Павел, еле скользнув по кумушкам усталым больным взглядом.

– У нее большая проблема, – затарахтела Варвара, ободренная таким хорошим началом. – Она замужем, у нее двое детей, но она встретила…

– …новую сильную любовь, – отец Павел и тут попал в точку. – И теперь она хочет венчаться, так? Потому что раньше не венчалась. Так?

– Так, – кивнула Римма, оттесняя Варвару плечом, очень довольная таким нежданным пониманием.

Отец Павел задал всего один вопрос:

– А твой будущий муж сможет заботиться о ваших общих детях? Это ведь очень сложно – содержать две семьи одновременно.

– Конечно, – подтвердила Римма.

– Тогда приходите венчаться хоть в эту субботу. Канонически этот брак возможен…

Подруги не поверили своим ушам. Так просто и быстро. Римма на радостях пихнула Варвару локтем на выходе из церкви.

– А он ничего, этот отец Павел. Понятливый мужик. Я бы с ним еще пообщалась.

Суббота настала, но ничего не произошло. Рамаз забыл кольцо дома.

– Ничего. Это не страшно, – сказал священник, узнав о причине задержки. – Пусть медные кольца купит, благословляю. Или, если и на это денег нет, пусть гвозди свернутые принесет. Это ведь не главное, это просто символ. А потом деньги заведутся, золотые кольца купите, я их освящу. Так можно.
«

Суббота настала, но ничего не произошло. Рамаз забыл кольцо дома
»

– Нет, мы уж лучше по-настоящему. В другую субботу, – извинялась Римма.

– Ну, как хотите, – был ответ.

Но Варваре поставил на вид:

– Что скажешь, раба Божья? Твои клиенты. А я из-за вас езжу туда-сюда, бензин трачу.

Варвара искренне извинялась, пытаясь объяснить, что она хотела как лучше.

Настала и «другая суббота», а потом и еще. У Рамаза постоянно находилась какая-то весомая причина.

– Тут явно нас кто-то сглазил, – скумекала Римма. – Будто кто-то мешает. К гадалке, что ли, сходить?

– Давайте лучше к Елене на гору съездим, – загорелась Варвара гениальной идеей. – Она вам все по полкам разложит.

– Это кто? – поинтересовался Рамаз, включая магнитофон в машине. Ему вроде было по барабану, куда ехать, лишь бы замять казус с венчанием.

– Духовно грамотный человек! – веско сказала Варвара, имея в уме бизнес-план: все из ее друзей, кто побывал на горе, рано или поздно что-то изменяли в своей жизни. Интересно, какой колор выйдет с этой влюбленной парочкой прелюбодеев. Тем более что Елена уже была наслышана от Варвары обо всех субботних попытках начать жизнь с нового листа.

Доехали они быстро. Оно и понятно: это не пешком полтора часа тащиться по ухабам. По дороге слушали восторженные россказни Варвары про житье-бытье в первобытных условиях на горе и мешок чудес, который был у рассказчицы всегда наготове на подобные случаи. Римма только веселилась: «Во дают эти боговерующие! Вы все слегка гоните, я смотрю!»

Елена их приняла с распростертыми объятиями. Выслушала про последнюю неудачную попытку. Потом сказала без обиняков:

– Ребята, а ведь всё это не случайно. Нет воли Божьей, чтоб вам венчаться.

(Варвара внимательно следила за реакцией гостей. Хоть Римма еще та атеистка, а вот слушает Елену без фырканья и глаза не закатывает в своей обычной манере: мол, достали вы меня своими бреднями. Рамаз тоже сидит с умным вникающим лицом. А что там внутри творится – не поймешь.)

– Дело тут не в кольцах, – продолжала Елена свою мысль. – Вы, наверное, даже не знаете, какая это ответственность – христианский брак. Перед венчанием раньше люди всегда исповедовались, чтобы бремя грехов не перекладывать на новую жизнь, которая может скоро возникнуть. А вы хоть раз в жизни были на исповеди?

Несостоявшиеся молодожены удивленно переглянулись. Такого никто не ожидал.

– Прежде, чем новую жизнь начинать, надо сначала фундамент подготовить. Духовный… Надо хотя бы внутренне у Бога прощение за старое попросить.

И на вопрос: за что именно? – уточнила:

– Наверно, и в том, и в другом браке были аборты.

Они подумали и кивнули.

– Бог – это сама любовь и чистота. Этих качеств Он требует и от каждого из нас. А вы пока в Его глазах незаконный союз двух человекоубийц… – продолжала хозяйка. – Вы говорите, что ваше чувство от Него. Это легко проверить. Откажитесь от физической близости и посмотрите, как долго это продлится. Увидите, любовь это или просто наваждение, которое люди очень часто принимают за нечто серьезное.

Короче говоря, уходили Рамаз и Римма совсем в другом настроении. Как говорится, нагруженные пищей для ума. Елене оба пообещали сделать рекомендуемый эксперимент.

Проводив гостей, Варвара полезла тут же к своей духовной матери с вопросами.

– Как думаете, Елена Николаевна, они поженятся?

– Не думаю, – Елена стала выгребать золу из потухшей печки. – Такая связь скоро распадется. Это всё временное, пока они не надоели друг другу. Господь пошлет им обоим серьезные скорби, чтобы напомнить, что люди на земле живут не для плотских утех, а чтобы заработать себе Царство Небесное. У нее могут болеть дети… У него возникнут проблемы, которые заставят его что-то пересмотреть… Как люди не видят, какое сейчас время наступает! Последнее! «И женатый должен быть как неженатый». Рассказывали мне такой случай. В 1970-х годах племянница одной монахини праздновала свадьбу. «Разве ты не рада?» – спрашивают у ее грустной тети за столом. «Врата брачные уже закрыты, – ответила со вздохом монахиня, – открыты только врата покаяния… Поэтому мало кто сейчас семейной жизнью живет… Не дано…»

Варваре этого мало. Давай дальше копать, допытываться.

– А как вам моя подруга? Правда же, классная типша?!

Елена только слабо улыбнулась на надоевшие словечки.

– Хорошая она. Жертвенный человек. Видно, что любит этого Рамаза. Говоришь, сирота она? Ее Господь к Себе призывает, но она пока не слышит. И атеизм ее – это всё наносное. Значит, как и я, через большие скорби потом к Богу придет.

– А откуда это вы всё знаете? – Варвару так просто не уймешь.

– Просто я много подобных историй видела. Считай, что-то вроде статистики. Это чтоб тебе понятнее было. Ты же любишь конкретные объяснения. А так это неудачное сравнение. Статистика – самая нелогичная наука, – и на скотин своих по обыкновению свернула. – Вот, например, у меня десять козочек, а у тебя, Каркуша, ни одной. Так, согласно статистике, выходит, что у нас поровну. Обман один.

***

Прошло около месяца. Звонит Варваре Римма, вся на нервах:

– Я чуть с ума не сошла. Заболел мой мальчик. Да так, что я думала: всё, конец. У него же хронический бронхит. Вдруг стал задыхаться, три дня ничего не ел. Даже уже разговаривать не мог. Потом я взмолилась: «Господи, помоги!» Я не знаю, что Ему обещают в таких случаях, потому что ребенок вскоре поправился. А вот что сделать? Барана резать, сама знаешь, у меня денег нет.

– Не надо барана. Лучше отказаться от чего-то другого, того, что Ему не нравится.

Она задумалась, а потом говорит:

– А с моим вторым номером (условное обозначение несостоявшегося мужа) что произошло! Ему тоже надо что-то делать, а что конкретно, он тоже не знает. Он два раза в один и тот же день чуть не погиб. Представляешь, едет он по трассе, а перед ним грузовик. И видит он, как у того из бака бензин струйкой вытекает. Вдруг из проезжей машины кто-то спичку бросил. Вся дорожка мигом вспыхнула, и огонь ветром несет к его машине. Дорога такая, что ни свернуть, ни ход замедлить нельзя: сзади кто-то впритык едет. Он-то понял, что сейчас будет, и попросил: «Только не сейчас, Господи!» В это время направление ветра изменилось и огневую дорожку задуло, будто ее и не было. Еле-еле он пришел в себя от этого кошмара. Едет дальше. Тут из-за поворота какая-то иномарка выскочила – еле увернулся. Его всего затрясло, и он поехал к ближайшей церкви свечки ставить… И чего это нам обоим такое как по заказу?
«

Едет он по трассе, а перед ним грузовик – и у него из бака бензин струйкой на дорогу вытекает
»

Варвара не любитель давить на психику, только сказала фразой Елены:

– Наверное, надо что-то пересмотреть…

С тех пор «любовь» у Риммы пошла на убыль, а потом и вообще всё заглохло.

***

Случилось всё это в 1996 году. А после много воды утекло. Эта история забылась, как и всё забывается в каждодневной суете. Варвара с Риммой по-прежнему виделись иногда при случае и болтали о том о сем. Причем Римма все норовила свернуть на высокие материи, так просто, для своеобразного прикола. Разговор обычно бывал типичный, такой, если заспорят атеист с верующим. Откуда, мол, известно, что на том свете делается, когда оттуда никто не возвращался? И к чему много религий люди навыдумывали, а несправедливости от того меньше не становится? И прочее и прочее. Варвара, как могла, держала оборону, с красноречием у нее большая напряженка, потому и закругляла эти споры обещанием:

– Лучше я тебе книжки принесу. Сама разбирайся.

Любительница поспорить поглощала духовное чтиво с определенным сарказмом с единственной целью – чтобы почерпнуть оттуда новые каверзные вопросы.

Длилось такое теософское общение довольно долго. До одного печального дня, пока сын Риммы не погиб в аварии. Римма как-то мгновенно оказалась в церкви. Стала заказывать панихиды, сорокоусты и делать всё остальное, что незримо поддерживает связь между двумя мирами. Вопрос, есть ли жизнь после смерти, для нее отпал сам собой.

Сегодня – хотите верьте, хотите нет – Римма знает многие постулаты лучше и ходит в церковь чаще, чем Варвара. Только книжек у нее пока нет в таком количестве, как у ее любопытной подруги. Но, думается, со временем и это приложится.

А Варваре только и остается, как наблюдать эту метаморфозу и думать: «Это про Римму что ли сказано: “И будут первые последними, а последние первыми”?»

Мария Сараджишвили


20 декабря 2013 года
[1] Свидетель(ница) на венчании (груз.)
pravoslavie.ru›jurnal/66876.htm 

Мироносица
Автор: Протоиерей Александр Авдюгин«Камень на душе» - знакомо выражение? Наверное, каждому слышать приходилось, да и испытывать. Духовная боль она всех болей больнее, но особенно тяжко страдание, когда, кажется, нет выхода, когда не видно просвета, когда как будто весь мир ополчился против…

Именно отсюда и бытует - «Беда одна не ходит».

Как не странно, но мужественные, сильные и ловкие представители пола сильного пасуют в этой ситуации чаще. Они могут действовать, бить кулаками, решать сверхсложные логические задачи, но противопоставить что-либо реально исполнимое духовной катастрофе и душевному испытанию им часто не удается.

И здесь появляется женщина.

Помните евангельский путь жен-мироносиц ко гробу Господню? Они идут, взяв необходимое для погребения благовонное миро, но совершенно не заботятся, как они вообще то проникнут в гроб ко Христу. Ведь он завален камнем. Идут и думают: Кто отвалит нам камень от двери гроба (Мк. 16, 3)?

Им ведь не под силу даже сдвинуть этот камень, не то, что его «отвалить», но они идут и знают, что не может не совершиться дело нужное, дело Господне.

Мужчина так просто не пойдет. По крайней мере, он позвал бы друзей, рычаг сделает какой-то, ломик возьмет и, скорее всего, опоздает…

Потому что на себя только надежда и о себе упование. Женская же душа иная.

Это не тот «авось» русский. Нет, не он. Тут другое. Вера в то, что благое не может не совершиться. Поэтому и идут жены-мироносицы к замурованному гробу Господню, а за ними и все наши бабушки, сестры и матери…

Баба Фрося

Ефросинью Ивановну все звали «баба Фрося». Даже сынок ее, неугомонный приходской зачинатель всех нововведений, и участник каждого приходского события, в свои неполные шестьдесят именно так и величал свою родную мать.

Мужа баба Фрося похоронила еще при развитом социализме и, показывая мне его фотографию, гордо прокомментировала, что он у нее был красавец с бровями, как у Брежнева. Брежневские брови унаследовали и три ее сына, за одного из которых «неугомонного Петра» я уже сказал, а двое иных нынче за границей проживают, причем один рядышком в России, а другого в Чили занесло.

Как то баба Фрося, подходя к кресту, совершенно неожиданно, и безапелляционно сказала:

- Давайте-ка, отец-батюшка ко мне додому сходим, я вам старые карточки покажу. Вам оно полезно будет…

Отказывать баб Фросе – только себе во вред, поэтому, отложив все намеченное, поплелся я после службы за бабушкой на другой конец села философски размышляя, что это бабкино «полезное» мне точно ни к какому боку припека, но идти надобно на глас зовущий.

Жила баба Фрося в старой «сквозной» хате, т.е. в центре хаты вход в коридор с двумя дверьми. Одна дверь, направо, в горницу, за которой, прикрытый шторами зал; другая, налево, в сарай с сеном, дальше куры с гусями, а затем и свинья с коровой друг от друга отгороженные. Все под одной крышей.

Смахнув несуществующую пыль со стула, который точно старше меня по возрасту раза в два, усадила меня бабушка за стол, покрытый плюшевой скатертью в центре которого стояла вазочка с искусственными розами. Вся обстановка в зале своего рода дежа-вю времен моего детства, причем мне не трудно было предугадать даже альбом в котором будут фотографии. Именно таким он и был, прямоугольный с толстыми с рамками листами и московским Кремлем на обложке. Фото, пожелтевшие от времени и обрезанные под виньетку шли последовательно, год за годом, прерываясь советскими поздравительными открытками.

В конце альбома, в пакете от фотобумаги, лежало то, как я подумал, ради чего и привела меня баба Фрося домой. Там были снимки старого, разрушенного в безбожные хрущевские семилетки, храма, наследником которого и является наш нынешний приход.

Деревянная однокупольная церковь, закрытая впервые в 40-ом, затем открытая при немцах в 42-ом и окончательно разобранная в конце шестидесятых выглядела на сереньком фото как-то печально, неухожено и сиротливо.

- Ее уже тогда закрыли – пояснила баба Фрося. - Это мужик мой снимал, перед тем, как зерно из нее вывезли и разобрали по бревнышкам.

На других фото - прихожане. Серьезные, практически одинаковые лица, большинство старенького возраста, сосредоточенно смотрят из своего «далеко» и лишь на одной из них они вместе со священником, облаченного в подрясник и широкополую шляпу.

- Баб Фрось, а куда батюшку тогда отправили, когда храм прикрыли?

- Так он еще почти год тут пожил, дома крестил и к покойникам ходил отпевать, а потом его в Совет районный вызвали, а на следующий день машина подошла, погрузили вещички и увезла его – поведала старушка. – Говорят на родину поехал, он с под Киева был. Бедный.

- А чего «бедный»?

- Так ему тут житья не было - ответствовала баба Фрося. – Последние два года почти весь заработок отбирали в фонды разные, да в налоги. По домам питался. Матушка то у него, сердешная, померла, когда его по судам таскали.

- По судам?

- Эх, мало ты знаешь, отец-батюшка, - продолжила баб Фрося. – На него тогда донос написали, что он в церкви людей призывал облигации не покупать.

- Какие облигации?

- Займы были такие, государство деньги забирало, обещалось вернуть потом.

Облигации я помню. У родителей большая такая пачка была. Красные, синие, зеленые. На них стройки всякие социалистические нарисованы были.

- А что, батюшка, действительно против был?

- Да что ты! – возмутилась баба Фрося. – Ему же просто сказали, что он должен через церковь на несколько тыщ облигаций этих распространить, а он и не выполнил. Кто ж возьмет то, когда за трудодни в колхозе деньгами и не давали.

Пока я рассматривал остальные снимки, баба Фрося, подперев кулачком седую голову, потихоньку объясняла кто и что на них и все время внимательно на меня смотрела. Меня не покидало ощущение, что главное она еще не сказала и эти фото и ее рассказы лишь прелюдия к иному событию.

Так оно и случилось.

Баб Фрося вздохнула, перевязала платочек, как то более увереннее умастилась на стуле и спросила:

- А скажи-ка ты мне, отец-батюшка, церквы закрывать еще будут?

- Чего это вы, баб Фрось? Нынче времена не те…

- Кто его знает, кроме Бога никому ничего не известно, да и вон и Марфа все талдычит, что скоро опять гонения начнутся.

- Баб Фрось, - прервал я старушку, - у Марфы каждый день конец света. И паспорта не те и петухи не так поют, и пшеница в клубок завивается…

- Да это то так, я и сама ей говорила, что не надо каждый день себя хоронить.

Баба Фрося, как то решительно встала со стула, подошла к стоящему между телевизором в углу и сервантом большому старому комоду. Открыла нижний ящик и вынула из него укутанный в зеленый бархат большой прямоугольный сверток. Положила на стол и развернула…

Предо мной была большая, на дереве писанная икона Сошествия Святаго Духа на апостолов. Наша храмовая икона…

- Это что, оттуда, со старого храма? – начал догадываться я.

- Она, отец-батюшка, она.

- Баб Фрось, что ж вы раньше ничего и никому не говорили? – невольно вырвалось у меня.

- А как скажешь? Вдруг опять закроют, ведь два раза уже закрывали и каждый раз я ее уносила из церквы, - кивнула на икону бабушка. Что ж опять воровать? Так у меня и сил больше тех нет.

Как воровать?

- А так батюшечка. Когда в первый раз храм то закрыли и клуб там сделали, уполномоченный с района решил эту икону забрать. Куда не знаю, но не сдавать государству. Номер на нее не проставили. А ночевать у нас остался.

- Ну и?

- Ночью я ту икону спрятала, а в сапог ему в тряпочке гнездо осиное положила. Он от боли и икону искать не захотел. Хоть и матерился на все село…

- А второй раз, баб Фрось?

- Второй тяжко было. Мы с мужиком то, когда храм то опечатали уже, ночью в окно церковное, как тати, влезли и забрали икону. Окно высоко было – продолжала рассказ старушка, - я зацепилась об косяк и упала наземь, руку и сломала.

- И не узнали?

- А как они узнают? – хитро усмехнулась баб Фрося. – Когда милиция к нам пришла то, муж мой уже меня в район повез, в больницу, перелом то большой был, косточки выглянули…. А детишки сказали, что я два дня назад руку сломала. Вот она, милиция то, и решила, что с поломанной рукой я в церкву не полезла бы. Хоть и думали на меня.

… Мне нечего было сказать. Я просто смотрел на бабу Фросю и на икону, спасенную ею. Нынче в центре храма эта икона, на своем месте, где ей и быть положено, а бабушка уже на кладбище.

Тело на погосте, а душа ее на приходе. У иконы обретается.

Всегда там. Я это точно знаю.



 Автор: Протоиерей Александр Авдюгин 
happy-school.ru›…protoierej…avdjugin_mironosica/8…




 

Икона
Автор: Протоиерей Александр Авдюгин

Икону принесли вечером. С утра звонили, потом в храм пришли, с рассказами о древности иконы, ее красоте и дороговизне.

Один из коробейников, шмыгая носом, с придыханием, дыша мне в ухо уже устоявшимся вечным перегаром, объяснял:

- На дереве, батя, под золотом, Бог нарисован и дом его рядом, в лесу…

- В раю, что ль Бог?

- Да каком раю, в лесу?! Сколько стоить будет?

- Да откуда ж я знаю, может она ворованная или ненастоящая.

- Да старуха моя мне оставила. Померла. Вот те крест!- попытался изобразить на себе крестное знамение левой рукой продавец. - Так
сколько стоить будет? Семнадцатый век, отец, она нам по наследству передавалась.

- Так уж и семнадцатый?

- Точно. Мне митрофановский поп сказал, что ей 350 лет.

Священника из Митрофановки я знаю. В древних иконах он вряд ли разбирается, но старую икону от современных, в годы хрущевские и брежневские на досточках написанных, отличить сможет.

- Ладно, приносите. Посмотрим.

И двух часов не прошло. Постучали.

В полосатой «базарной» сумке, завернутая в ветхое серое полотенце, уместилась большая, по размеру - аналойная икона.

Разворачиваю.

И… сдержаться не смог.

- Ух ты, Серафим!» - так и выдохнулось.

Соединенная сзади, двучастная, с ковчегом (углубленная срединная часть), с соблюдением всех иконописных форм и тонкой позолотой икона преподобного старца Серафима Саровского – была красива и особенна.

Есть свойство, «особенность» у некоторых икон, которыми они своею красотой призывают не любоваться, а молиться. Так и говорят – намоленная икона. Эта была из них. Причем, стало абсолютно ясно, что икона храмовая. По торцу ее боковых граней остались отверстия от креплений, для установки в иконостасном кивоте.

- Так откуда икона? – внимательно смотря на пришедшее трио, еще раз вопросил я. – Бабка оставила, или из храма уведена?

- Ты что, батя, обижаешь, моя икона – ответствовал самый «интеллигентный» коробейник. – Точно, старуха оставила. Наследство. Вот уезжаем в Россию с собой забирать не хотим, пусть на Родине останется.

Такого пафоса я даже не ожидал, хотя оно и действительно, если уезжают, то с такой иконой на таможне проблемы обязательно возникнут.

- Так берешь икону? – настойчиво и вопросительно требовал «хозяин», - Гляди, красивая какая. Семнадцатый век.

- Семнадцатый точно, - возразил я, только вот не век, а год. Именно 1917 или около того.

- Да ты что! Цену сбить решил? – чуть ли не завопил хозяин, - да нам за нее в Луганске знаешь сколько забашляют? Не семнадцатый, смотри-ка, спец нашелся. Она моей бабке от ее прабабки осталась, а той тоже с древности…

Возмутительным междометиям с пропуском предыхательных начал всем известных выражений, казалось, не будет конца и мои попытки объяснить, что икона никак не может быть века XVII, так как преподобный вообще-то жил в XIX, а канонизирован лишь сто лет назад не принимались даже на слух.

- Так берешь икону? – оборвал, возмущающегося поповской несправедливостью напарника, другой продавец.

- Это икона храмовая и дорогая, мне посоветоваться надо.

- Дорогая, и я ж об том же – тут же поддакнул «хозяин», - Триста лет иконе.

Объяснять еще раз, что иконе преподобного старца лет сто от роду я больше не стал.

- Сколько хотите?

- Тысячу долларов – вполголоса выдал продавец и икнул, утверждающе.

- Нет, братцы, таких денег у нас нет, да и стоит она вполовину меньше.

Тут я говорил со знанием дела, так как не столь давно приискивал для храма икону подобного вида и цены раритетов знал.

Спор мог затянуться до бесконечности, поэтому, чтобы не устраивать бесполезных и никому не нужных торгов я стал заворачивать икону в полотенце, всем своим видом показывая, что отказываюсь брать.

- Езжайте в область, в антикварный магазин и там продавайте.

Коробейники переглянулись.

- Деньги сейчас отдашь?

- Отдам половину – заявил я. - Остальные - через недельку, когда подсобираем на приходе, да и проверю я иконку, вдруг ворованная.

На «ворованная» продавцы никак не среагировали, но стали требовать полного расчета.

Деньги, конечно бы я нашел, тем более, что собирались мы на храм икону приобрести, но что-то мне мешало взять вот просто так и забрать преподобного старца. Нужно было время. Подумать и помолиться.

Согбенный, опирающийся на клюку старец Серафим, как то грустно смотрел с лесной опушки и в его взгляде грусть, соединялась с тревогой.

- Значит так, братия, - решил я окончательно, - половину денег я сейчас же отдам, а вторую после Вознесения, то есть через пять дней. Устраивает – забираю, нет – везите в антикварный.

Коробейники помялись и согласились.

Не спалось толком в эту ночь. Несколько раз подходил к столику, где стояла икона. Старец из своего далеко тревожно вглядывался в день сегодняшний и, как мне показалось, чего-то ждал.

Не напрасно было его ожидание и мое беспокойство. Солнце толком еще не успело взойти, как раздался настойчивый и многоразовый, «аварийный» звонок в дверь.

- На пороге стояла дородная дама, за ней, как то терялся и абсолютно «не смотрелся» один из вчерашних продавцов.

- Отдайте икону, сейчас же! Да как вы смели ее брать за такие гроши?! А еще священник называется!

Я, молча, не выслушивая дальнейшие причитания и обвинения в своей непорядочности, алчности и сребролюбии вынес икону.

- Возьмите.

Дама немного опешила от моего смирения и молчаливого согласия и, отдавая мне деньги (уже в государственной валюте) лишь сказала:

- За эту икону я квартиру куплю и еще на машину останется. Семнадцатый век! А он – (прозвучавшее выражение-определение опускаю) – за такие гроши хотел нас наколоть.

Закрыл дверь, виновато посмотрел на встревоженных домочадцев, и пошел в храм читать акафист преподобному Серафиму Саровскому.

* * *

Где то через неделю собрался ехать на Родину в Россию и пошел на рынок денежку поменять, гривны на рубли. У местного валютчика, в будке, увидел стоящую в углу прикрытую рогожкой икону.

- Бать, икона не нужна? – спросил валютчик. Купил вот по случаю. Старец, святой какой то, по-моему, лет двести ей.

Он отбросил рогожку в сторону… на меня так же грустно смотрел Серафим.

- Да нет ей двухсот, от силы лет сто – возразил я.

- О! Значит, не ошибся- обрадовался меняла. – С меня за нее 300 баксов требовали, а я им больше ста не дал. Так что возьмешь за сто пятьдесят?

- Да нет, не буду. Ты ее в антикварку свези, толку больше будет и греха меньше, что на святости деньги зарабатываем.

- Свезу - как то сразу согласился мой собеседник. И мне стало уверенно ясно, что обязательно отвезет.

* * *

Преподобный старче Серафиме, моли Бога о нас грешных!

Источник: http://proza-pravoslavie.narod.ru/batiushkovskie_ikona.html.happy-school.ru › Для души › Рассказы?
 

Забытый крестик
Автор: Галина Минеева

Под Рождество, - моя бабушка говорила, - гуляет всякая нечисть. Что за «нечисть» я не стала уточнять, оно и так понятно – грязное что-то. Иду я так вечерком к Вовке, он обещал мне одну тайну показать. Иду и думаю, что ж это за тайна такая, которую надо показывать, а не открывать.

Бегу уже - морозец нос прихватил. Тру его рукавичкой, а сама на новенькие валенки поглядываю, как они вкусно похрустывают по белой пороше, словно это и не снежок вовсе, а вафелька ванильная.

И вдруг ноги мои тихо-тихо пошли, а потом и остановились вовсе. И мне глядеть на то, что увидела, совсем не хочется. Да что там, не хочется, я заорать готова, а от страха – молчу. Даже зажмурить глаза боюсь. Вот так стоим и смотрим друг на друга. Он на меня, я на него. Борода у него свисает длинная-предлинная, пошевеливается тихонько из стороны в сторону. Глаза вытаращились на меня - круглые, желтые, и не мигают, а зрачки, как жирный восклицательный знак. И над всем этим – два огромных рога. Жуть какая!

Не могу зажмуриться, так я скорее стала вниз смотреть. А там еще страшнее: ма-а-ленькое туловище и две маленьких же кривых ножки… с копытами.

Задохнулась совсем от страха: мне же все хорошо видно, от уличного фонаря свет ярким кругом падает, а этот… эта… нечисть прямо в круге и стоит.

Наконец, я опомнилась, да как заору дурнинушкой… и дунула прямиком в Вовкину ограду. Заскочила в избу, трясусь, зуб на зуб не попадает, только нечленораздельно мычу да пальцем тычу на улицу: там, там… нечисть в круге… рожки, копыта, борода…

Одним словом, всех переполошила.

Вовкина бабушка Матрена давай скорей одеваться, но пока она в сумятице руками в рукава попасть не могла, Вовка уже оказался на улице. И слышим – хохочет. Ну, думаю, ему еще страшней стало, раз хохочет – мальчишка все же, не хочет показать свой страх.

Заскочил он в дом быстро, шапку в угол кинул, а сам - все смеется. Я во все глаза на него смотрю, и даже подумать о нем что-нибудь тревожное не смею. А баба Мотя его спокойна, перестала одеваться, спрашивает:

- Ну и чего ты там такого страшного углядел, что Людмилка дара речи лишилась, а ты от смеха никак не остановишься?

- Бабуль! Да ее наш Ветерок напугал!

- Нашелся, окаянный козел! А я всю округу облазила, не могла найти, таки сам пришел…

На Вовку сейчас смотреть и то весело: глаза блестят, то на бабушку, то на меня поглядывают. Я в недоумении. Уж их Ветерка, кто в деревне не знает, все знают – где не надо – он тут как тут. Только мне непонятно, какое отношение он имеет к тому, на улице…

- А вот и не удивляйся, - это Вовка мне говорит, - ты бы посмотрела на себя сейчас в зеркало… Объясняю сразу всем…

Вовка так важно повернулся от меня к бабушке, а потом опять ко мне, что мне тоже почему-то стало смешно, и я потихоньку прыснула в ладошку.

- Непонятливым объясняю особенно,- это он мне.

Конечно, чтобы не поважничать, Вовка не мог. Ещё бы, такой случай представился! Но я молчу, мне тоже уже интересно стало.

- Наш козлик спокойно шел домой, - Вовка перед нами демонстрирует, как козлик брел домой, - да вот, почти у самого дома, задними ногами запутался в чью-то веревку, и наш Ветерок останавливается прямо на границе света и темноты. Уличный фонарь осветил его только переднюю часть, которая так тебя и напугала.

Бабушка Матрена подошла ко мне, перекрестила, поцеловала в лоб и говорит:

- А чего бояться-то, на тебе всегда крестик нательный, он же наша главная защита от всякой нечисти, даже и такой, которая тебе пригрезилась… Ты бы перекрестись, да скажи: «С нами крестная сила!»

Я - хвать ладошкой по груди – крестика не было. Теперь похолодела от другого ужаса – куда подевался? Потом вспомнила.

- Бабушка, - шепчу ей, - я крестик дома забыла. Веревочка перетерлась, я его на другую перевесила, хотела надеть, а тут мама позвала, платье новое примерить... там я его и оставила...

- Ну вот, теперь сама видишь, какие бывают страхования без молитвы и креста.

Бабушка Матрёна тихонько смеётся и кладёт легонькую свою руку мне на голову:

- Вот-вот, так и делай, дитёнок, ховай их куда понадёжней... сама теперь видишь - примерещилось то, чего на самом деле не было - у страха-то глаза велики.

- А если бы крестик со мной был, то я не испугалась бы?

- А кто тебя знает, - снова смеётся бабушка и треплет меня за чёлку, - ты всегда Ветерка боялась. Ну, ладно, трусиха, пойдём, на Вовину тайну поглядим, он же тебе обещал?

Я оглянулась, а Вовки в комнате уж и не было.

Бабушка тихонько, и как-то особенно торжественно ведет меня в свою комнату. Там полумрак, потому что только лампадка теплится перед образами… Да и не лампадка вовсе!.. Звездочка! А внизу… У меня сердце почему-то забилось часто-часто, не успеваю дышать.

Подходим ближе, а это же – вертеп! Пещерка маленькая, а там, внутри, ясельки, в которых Младенец Христос лежит…

Я опешила от радости! Вот она тайна так тайна! Бог же родился! Наш Иисус Христос!

Мы все стоим и смотрим. Молчим. Даже дышать боимся, чтобы не помешать.

Источник: http://omiliya.org/content/zabytyi-krestik.html.happy-school.ru/publ/detskaja_komnata/istorii/zabytyj_krestik/133...
 

Зимний вечер
Автор: Наталья Юрина

Она дремлет на диване, завернувшись в свой любимый пушистый плед. А я, как обычно, смотрю в окно. Я могу часами неподвижно сидеть, глядя на танцующие в воздухе снежинки. Когда смотришь вверх, то на фоне светлого неба хлопья снега похожи на пепел, взметнувшийся над большим костром... Когда она подтрунивает надо мной, называя слишком задумчивой для блондинки, я лишь чуть жмурюсь, пряча улыбку.

Мы хорошо понимаем друг друга - недаром уже давно обитаем вдвоем. Да, живем в одной квартире, спим в одной постели и совсем друг друга не стесняемся. Но не подумайте дурного - мы просто хорошие подруги. Возможно, лучшие - именно потому, что каждая самодостаточна и не учит другую, как следует жить.

За окном совсем стемнело. Зажглись фонари. Пожалуй, хватит философствовать, надо озаботиться и хлебом насущным. Проще говоря, пора поужинать.

Я прыгаю на диван и осторожно трогаю ее щеку мягкой лапкой. В конце концов, я ведь не могу открыть банку "Вискаса" сама!

 Автор: Наталья Юрина 
happy-school.ru › Для души › Заметки? 

Я — инопланетянин
Автор: Священник Александр Дьяченко

— Они приехали! Полина, беги, встречай бабушку! Ура! Бабушка приехала! Ого, и дед приехал!

Нас заметили. Припарковав автомобиль напротив входа в подъезд, я выгружаю многочисленные котомки и складываю их у двери в одну большую кучу.

Полинка стоит на подоконнике, прижавшись к стеклу, и улыбается. Бабушка спешит на третий этаж. И вот уже на весь подъезд несётся ликующее:

— Баба! Баба! А где деда?

А это уже бабушка:

— Дед, ты куда подевался? Бедный ребёнок, она соскучилась по дедушке, а его всё нет и нет. Безобразие!

Я медленно поднимаюсь вверх по лестнице с тяжёлыми сумками в руках. Наверху меня встречают все трое, дочь, бабушка и Полинка, в длинном платье старшей сестры. Наше внимание её явно смущает и, давая выход эмоциям, двухлетняя малышка безостановочно нарезает круги вокруг мамы, периодически, чтобы не упасть, цепляясь за её халат. Я подхватываю внучку на руки, та смеётся и колотит меня по животу босыми пятками.

— Мама, какие же вы молодцы, что приехали. Мне как раз сегодня нужно съездить в мою бывшую контору, взять кое-какие справки, а вы с Полинкой погуляете.

Вечером, за ужином, дочь рассказывала, как побывала на своей прежней работе, откуда уходила в декретный отпуск, и как забавную историю передала разговор со своей сменщицей. Она смеётся:

— Эта девушка едет утром на работу. А наш офис находится чуть ли не в центре Москвы. Утро, час пик, сами представляете, какая загруженность. Поток движется медленно, но она нормально успевает. На часах 8:10, и до начала работы у неё ещё целых пятьдесят минут.

На перекрёстке останавливается она на красный свет, у неё отличное настроение, можно расслабиться и не спешить. Стоит, на минуту отвлеклась от дороги, потом снова смотрит на светофор, всё ещё красный. Думает, что-то долго он горит, всё красный и красный, может, впереди авария, вот и перекрыли. Ага, наконец, зелёный, и можно ехать. Мельком глянула на часы, они показывают 9.00.

Та: то есть, как это, 9.00?! Если всего пару минут назад они показывали 8.10? Она ещё могла допустить, что простояла на запрещающий сигнал светофора минуты четыре, ну, пускай пять, но уж, простите, никак не пятьдесят!

И только потом до неё доходит, что она элементарно уснула, остановившись на перекрёстке перед светофором.

— Ого, — отзывается зять, сам привыкший к многолетнему стоянию в столичных пробках, — о таком я ещё не слышал. Представляю, как реагировал народ, объезжая её машинку.

За столом начинается бурное обсуждение услышанного. Каждый вспоминает похожие истории — о том, кто и при каких неожиданных обстоятельствах засыпал, и что потом из этого выходило.

Я тоже рассказал, как однажды заснул при подведении итогов учений. Всю ночь мы, курсанты, напряжённо работали, выполняя приказы командования и передавая ответную информацию наверх. Утром в семь часов, разбившись на группы, мы расселись по скамейкам и ожидали прибытия начальника штаба. Я сидел возле стенки, и в какой-то момент незаметно для себя отключился. Очнулся спустя несколько минут, и обнаружил, что всё это время проспал, упираясь затылком в металлическую скобу от вешалки.

Оказывается, и вешалка в определённых условиях может послужить подушкой. Но тогда я настолько устал, что, наверно, уснул бы, подобно йогу, и на гвоздях.

Потом, придя на железную дорогу, я десять лет отработал в смену, из них два с половиной года — чистого ночного времени. Наловчился спать в неудобном сидении внутри кабины тепловоза, специально устроенном так, чтобы заснуть в нём было невозможно. Спал на деревянных лавках, столах и даже на пыльных крышках металлических шкафов. Наверно, в подходящих условиях смог бы спать и вверх ногами, просто не случилось оказии. С тех пор мне всегда жалко будить спящих людей. И ещё подумал, как же устал этот бедный ребёнок, что почти на час отключился, сидя за рулём работающего автомобиля.

Незадолго до этой поездки я получил письмо от незнакомой мне женщины. Однажды я рассказал о том, как пытался помочь одной девушке, практически ровеснице моей дочери, семья которой на время осталась без кормильца, и как её бабушка в ответ на эту попытку нашла меня в храме и отчитала.

«Прочла Ваш рассказ и согласилась с девушкой! Очень правильно: Бог — существо жестокое и беспощадное! И ни о какой любви к нам с его стороны речи нет! У меня, как и у этой девушки, он отнял все и всех! Первое, что он сделал — сделал меня в 9 лет инвалидом! За что? За какие грехи? В мои 9 лет?!!! Если Вы мне будете говорить о грехах моих предков, то почему за конкретные грехи он не покарал их? Где справедливость? А дети, погибшие в газовых камерах Освенцима? Для них это тоже было спасение?!!!! И ещё, на тысячу процентов была права бабушка этой девочки, когда вернула Вам деньги! Это — не любовь, это — унижение! Если бы Вы дали их ребенку каким-то образом заработать, вот это было бы проявлением любви!»

Конечно, на такое письмо можно и не отвечать, тем более что человек в моём ответе, в общем то, не нуждается. У него давно сложилось собственное мнение, и что бы я ему ни написал, оно не изменится.

В тоже время, я понимаю, что и ответить-то мне ей нечего. Следуя человеческой логике, выходит, она права. На самом деле, какие претензии и какие грехи можно предъявить ребёнку в девять лет? А если в её инвалидности виноваты родители, то почему страдает дитя, а не они?

Но это только так кажется, родители страдают, пускай и не физически, и ещё как страдают.

В своей жизни я видел много человеческой беды. Священник чаще встречается именно с ней. Порой придёшь к больному ребёнку, и знаешь, что в его болезни виноваты родители. Тянет обличить взрослых, высказать им всё, что о них думаешь. Потом посмотришь на их уставшие лица, их глаза, на виноватые, не находящие покоя руки. Увидишь боль, и отпадает охота кого-то ругать.

Да разве человек ждёт, чтобы я его ругал, разве за этим зовёт? Я никогда никого не ругаю и не обличаю. Зачем? Кто способен понять, тот давно уже понял. Моё дело — человека пожалеть и при его желании подсказать путь к покаянию.

Наши дети — часть нас самих, плоть от плоти, кровь от крови. Именно потому, что они — наше продолжение, мы их и крестим. От нас зависит, как они будут мыслить и как будут поступать.

Ладно, с родителями всё более-менее ясно, но страдающий ребёнок в чём виноват? Ему-то как быть? Сколько сегодня их, таких страдающих, посмотришь, вон как растут корпуса детских больниц. И наверно, каждый из них задумается, как мне говорить с Богом? А Бог — злой или добрый, любящий или беспощадный? Если я так страдаю, Он меня любит или наказывает? Тот, кому плохо, непременно вспомнит о Боге.

Когда-то очень давно я впервые прочитал Книгу Иова. Это одна из самых древних книг, написанных на земле. И именно в ней страдающий праведник Иов задаёт Творцу вопрос, на который мы до сих пор не можем дать ответ: «За что?!»

Иов уверен в своей правоте, уверен в такой степени, что готов идти и судиться с Богом. Но умом понимая, что такой суд невозможен, кричит в отчаянии, где тот посредник, что может свести лицом к лицу Бога и человека?

Я и сам тогда всё задавался вопросом, в чем провинились дети Иова и его слуги, что Бог вдруг взял и умертвил их всех. Зачем Он это сделал? Неужели их жизнь ничего не стоит в сравнении с жизнью одного, пускай и праведника? Разве они не имели права на земное счастье?

Единственный близкий человек, жена, видя страдающего Иова и жалея мужа, умоляет: «похули Бога и умри». Мудрые друзья, пытаясь понять причину бедствий Иова, советуют отыскать грех, вменяемый ему в вину. Несомненно, есть что-то такое, за что наказан праведник. Не может быть, чтобы так страдать — и беспричинно. Но Иов не сдаётся, в своих глазах он прав и требует у Бога суда.

И Бог ставит человека на место. Кто ты, малая часть Моего творения, чтобы требовать от Меня отчёта в делах? Разве способен живущий во времени человек познать, что для него есть добро, и что — зло?

Бог говорит с Иовом, и тот входит в исступление. Он духовными очами видит Бога и понимает, что Тот есть абсолютное благо и совершенное добро: «Я слышал о Тебе слухом уха. Теперь же глаза мои видят Тебя. Потому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле».

А потом там же есть удивительные слова. Господь обращается к мудрым друзьям праведного Иова и говорит: «Идите к рабу Моему Иову, и раб Мой Иов помолится за вас, ибо только лицо его Я приму, дабы не отвергнуть вас».

Я бы мог рассказать написавшей мне женщине и о силе молитвы человека, выходящего навстречу стихии. Знаю несколько случаев здесь, у нас в приходе, когда люди с иконой в руках защитили свой дом от огня. Наверно, я мог бы найти и какие-то другие доводы, но в разговоре со страдальцем этого мало.

Мало, потому что я сам не испытываю его страданий, и не способен поставить себя на его место.

Помню, как мучился мой умирающий друг, и своё состояние, когда ничем не мог ему помочь. Когда-то ещё в детстве, прочитал фантастический рассказ о космонавте, прилетевшем с Земли на другую планету. На той планете живут такие же люди, как и мы, но у них есть одна удивительная способность. Они могут брать на себя боль другого человека. Эти люди приходят в больницу к своему близкому, садятся возле него и просто молча сидят. А землянин никак не может понять, почему их лица вдруг стали такими болезненно серыми и напряжёнными. В палате прохладно, а у них по вискам стекают капельки пота.

В детстве я прочитал очень много из фантастики, но в памяти остались всего несколько сюжетов. История о людях, способных сопереживать и брать на себя чужую боль, — один из них.

Вскоре после смерти друга меня пригласили записать передачу на нашем кабельном телевидении. С его редакцией мы сотрудничаем уже не первый год и хорошо знаем друг друга. Я люблю общаться с молодёжью, и все эти разговоры, что молодые сегодня — это совсем не то, что были мы вчера, не принимаю. Им труднее, чем нам.

В тот раз я заметил, что мои молодые друзья чем-то озабочены: ни шуток, ни привычного смеха. Принялся расспрашивать, оказалось, с нового года в компании меняется штатное расписание, и ожидаются сокращения.

Я как мог пытался разрядить обстановку. Сперва мы записались на камеру, потом пили чай, и я рассказывал им что-то из своих последних наблюдений. Слушали с интересом, с их лиц уходила тревога, и вновь появлялись улыбки.

Провожали меня всей командой, по ходу договариваясь о новых темах передач. От прежнего уныния не осталось и следа. Зато у меня раскалывалась голова, я с трудом добрался до машины, и уже сидя за рулём, подумал: ого, по-моему, я становлюсь инопланетянином. Эх, немного бы раньше мне такую способность!

Возвращаясь из Москвы, я всё ломал голову, что сказать на этот крик отчаяния. Я не знаю, что тебе ответить, незнакомый мне человек.

Было обидно за Христа. Понятно, Бога пожалеть невозможно, Он не нуждается в нашей жалости. Но Христос ещё и человек. Только вдуматься, страдающий человек, и одновременно страдающий Бог.

А ещё, почему тем, кто познал страдания, не удаётся найти друг друга?

Я так ничего и не придумал, потому и решил лучше поговорить с моим другом Павлом. Однажды, много лет назад, он неосторожно нырнул в воду и сломал позвоночник. С тех пор он полностью обездвижен. Мы познакомились уж и не помню когда. Я много раз был у него дома, исповедовал, причащал.

Меня тогда ещё, в нашу первую встречу, поразило, какой это сильный человек. Казалось бы, совершенный инвалид, пролежни глубиной с кулак, и при этом ни одной жалобы на судьбу. Он даже не поинтересовался, как та пожилая женщина, единственная, что выжила после тяжелейшей автомобильной катастрофы, почему он не умер.

Я крестил её на дому. Вся семья погибла, а её, беспомощную, с переломанными костями таза, взяла к себе сестра. После крещения сразу же причащал её и соборовал. Она спросила:

— Почему я не погибла с теми, кого любила? Зачем мне жить?

— Не знаю. Может, чтобы молиться о тех, кто ушёл? Кто-то же должен молиться о тех, кто уходит.

Ей сделали операцию по замене тазобедренных суставов, и я видел, как она шла и опиралась на палочку. Потом она вернулась к себе на родину.

Познакомившись с Павлом, я предложил нашим клирошанам сходить навестить лежачего инвалида, пообщаться с ним, что-нибудь рассказать, почитать. Навестили, с тех пор так и ходят. Молитвы, песнопения разучивают, изучают Евангелие.

Поблагодарил одного из наших:

— Спасибо, не забываете инвалида.

— Это тебе спасибо, что с таким человеком познакомил. С ним общаешься, и стыдно становится. Видишь себя точно в зеркале, и понимаешь, какой ты слабак, и проблемы твои такие ничтожные.

Года три назад сын одной нашей прихожанки отправился отдохнуть с семьёй на речку. Этого парня я знал ещё до того, как тот женился. Первого ребёнка он крестил у нас в храме. Обещал причащать дитя, но потом передумал и принципиально не приносил его в церковь. Мол, подрастёт, пускай сам и решает, нужно ему это или нет.

Через несколько лет у него родился ещё один мальчик. Он снова ко мне, давай, мол, крести второго. Я ему объясняю: извини, но мы не католики. Те младенцев крестят, и только потом, спустя много лет первый раз причащают. По-другому у них и не получится, причащаются-то они под одним только видом, хлебом.

— Если хочешь, чтобы я крестил тебе и второго, дай слово, что станешь приходить в храм с обоими.

Он вспылил, наговорил мне что-то обидное и уехал. Покрестил ребёнка в другом храме и со мной уже не здоровался. Но я не обижался, как можно обижаться на человека, в общем то, неверующего?

На речке он немного выпил, расслабился. И как это водится, решил искупаться. Нырнул — и немного спустя всплыл лицом вниз. Если бы не случайные прохожие, точно бы утонул. Его срочно доставили в нашу районную больничку, и он прожил ещё несколько дней.

Я разговаривал с его мамой, она сама медик, и прекрасно представляла что её ждёт, если сын выживет. Но тогда её заботило только одно: чтобы он успел причаститься. Я вызвался поехать, но молодой человек от встречи со мной отказался категорически. Пока искали другого священника, парень скончался.

Мне мать звонит сообщить о смерти сына, а я в этот момент в роддоме держу на руках Елизавету, мою первую внучку, ей отроду всего три дня. Прижимаю к себе это сокровище, смотрю на дочь и слушаю, как другая мать просит молитв о её только что умершем сыне. Мистика прямо какая-то.

Он не успел причаститься, зато написал исповедь и почему-то адресовал её мне. Первый и единственный раз в своей жизни я принимал исповедь у человека, которого уже не было в живых. Нужно прочитать разрешительную молитву. А над кем? Беру крест, Евангелие.

— Мать, тебя накрою епитрахилью, кровь у вас одна. Наверно это неправильно, но другого выхода у меня всё равно нет.

Месяц спустя я причащал Павла и рассказал ему о трагической гибели моего знакомого. В какой-то момент он отвернулся, но я всё же заметил, как по его щеке скатилась слеза. Потом спросил:

— Что, по-твоему, лучше? Остаться и всю жизнь вот так лежать или умереть?

— Наверное, лучше умереть.

— Павел, но согласись, эти годы не прошли для тебя даром. Не было бы этой трагедии, не было бы и твоей встречи с Богом.

— Всё так, только я уверовал ещё до того, как со мной случилась беда.

Я понял, как жалко выгляжу, пытаясь объяснить испытания, попущенные Павлу. Потому что Божий замысел лежит вне всякой логики. И ещё. Неизвестно, кто и кому в этой комнате имеет большее право задавать вопросы, он мне или я ему.

Я попросил его молитв и ушёл.

Оказывается, это совсем близко: «И пусть раб Мой Иов помолится за вас…».

В этот раз я отправился к Павлу с просьбой подсказать, что ответить этой женщине. Как её не обидеть, не сделать ей больно.

Мы помолились. Я принял его исповедь и причастил.

— Паша, что бы ты ей сказал?

— Ты о ней что-нибудь знаешь?

— Только то, что она стала инвалидом в девять лет, и что в происшедшем с ней винит Бога.

Он смотрит мимо меня. Долго. И молчит. Потом, будто очнувшись:

— Наверно, скоро пойдёт снег. Я уже забыл, какой он на ощупь, — и снова замолчал. — Помнишь небольшой пустырь у нас между школой и продуктовым магазином? Там никто ничего ещё не построил? Я иногда там гуляю. Во сне, конечно. Утром проснусь и думаю, может, уже и нет пустыря? Может, его давно застроили, а в моей памяти он всё ещё есть. Много раз хотел спросить, но всё забываю. Ты не мог бы пройтись со мной по нечётной стороне Центрального бульвара?

Мы «путешествовали» по улицам нашего города, и даже прошлись по дороге к храму. Я уже и не надеялся, что Павел мне ответит, и решил больше его не тревожить. Кто знает, почему он молчит. Но потом, так же неожиданно, как о снеге, Паша продолжил:

— А ей передай мой совет. Хотя, советом это назвать трудно, скорее, просьбу. Скажи, пусть она только не озлобляется, ни на Бога, ни на людей, иначе всё потеряет. Да, так и скажи.

Я шёл от Павла, думал об этой женщине, ставшей инвалидом в девять лет, и молился о ней.

Ещё почему-то не выходила из головы история, рассказанная дочкой, о той девочке, её сменщице, что заснула в час пик на оживлённой московской улице. Вновь мне её стало жалко, нестерпимо жалко. Это как же нужно устать, чтобы вот так, остановившись на красный свет, не выходя из машины и при включенном двигателе провалиться в сон на целых пятьдесят минут!

Она стояла, мешая всему потоку. Представляю, как ругались те, кто был вынужден объезжать её автомобиль. Тут на зелёный опоздаешь тронуться, всего на какие-то доли секунды, сзади тут же начинается «музыка». Наверно, и здесь в раздражении давили на клаксоны, а человек так и не проснулся.

И никто в течение этих пятидесяти минут не остановился и не посмотрел, а что там такое? Почему эта машинка так долго стоит, может, с водителем чего случилось?

Даже интересно, сколько времени можно простоять перед светофором на пересечении улиц где-нибудь в центре Москвы, и чтобы на тебя, точно в пустыне, никто не обратил внимания?

Да, так как он мне сказал? Надо было записать. Вспоминаю и, стараясь не забыть, иду и всё про себя повторяю:

«Пусть только не озлобляется, только не озлобляется, только не озлобляется»…

Снег. Большими белыми хлопьями он густо ложится на подмёрзшую землю. И ещё на автомобили, и на прохожих, и даже на бегущую мимо маленькую чёрную болонку. Первый снег. Я остановился, стою и собираю его в ладони, и вскоре, словно впервые, сжимаю в руках маленький холодный комочек. Потом прижимаю его к лицу и даже пробую на вкус. Оказывается, очень важно помнить, какой он на самом деле, этот снег.

Автор: Священник Александр Дьяченко .happy-school.ru›…svjashhennik_aleksandr_djachenko…
 




 

Отдай Господне Господу с пеленок!
Автор: Иеромонах Роман (Матюшин)

Зажги свечу, пока не грянул гром,
Пока дитя в восторге тянет руки.
Душа без веры - погорелый дом,
Не обрекай сокровище на муки!

Зажги свечу,пока невинны сны,
Пока в улыбке райские виденья.
Душа без Бога - пища сатаны,
Не отдавай сокровище геенне!

Зажги свечу, Хранителю воспой,
Да не увидит нечистот ребенок,
В духовном мире он не только твой,
Отдай Господне Господу с пеленок!
happy-school.ru›publ…gospodne_gospodu_s_pelenok…1… 

Как больной в реанимации лапши запросил
Записки экскурсовода

Ольга Рожнёва







Оптинский старец Иосиф писал: «Верую в то, что каждый приходящий в Оптину пустынь в крайней своей потребности найдёт удовлетворение Милостью Божией… за молитвы великих наших Отец».

a href='http://pravznak.ru.net/uploads_user/53386000/53385787/250050.jpg'>
Оптина пустынь. Фото: Мария Мономенова / Переправа.Org



Господь не посрамил упования старца, и слова его звучат для нас так же верно, как звучали для современников Оптинского преподобного.

Рассказ экскурсовода из Воронежской и Борисоглебской епархии Бессоновой Маргариты Александровны:

Как обычно собиралась в выходные везти группу паломников в Оптину. Вдруг узнаю, что соседа Володю увезли в реанимацию: что-то с лёгкими, тромб какой-то, есть-пить не может, находится на аппарате искусственного дыхания, ставят капельницы. Пятьдесят шесть лет. Ездил в Москву в командировку, вернулся – и раз – в реанимацию.

А у нашей семьи с соседями сложились очень хорошие отношения — прямо как родные люди друг другу. Володя сам невысокий, худенький, лысоватый, вроде бы ничем непримечательный, а такой добрый и отзывчивый человек, так рядом с ним тепло и уютно – в общем, настоящий мужчина – надёжный, одним словом.

Бывает, нужно куда-то срочно: «Володя, подвезёшь?» — никогда не откажет, всегда поможет. Папа мой два инфаркта перенёс, Володя то фрукты купит, то передаст что-то, то до больницы поможет добраться. По осени родители саженцы покупали – опять Володя помог. Светлый такой человек…

Недавно только разговаривала с ним. Он говорит: «Ты, Маргарита, постоянно в Оптину пустынь ездишь, как хорошо! Я тоже хочу в Оптину… Поехать бы…»

Понимаете, собирался в Оптину, весёлый, живой, жизнерадостный... и вот — лежит в реанимации. Прогноз плохой, может умереть в любую минуту. Теперь, может, в Оптиной и не побывает уже… Так мне жалко его стало!


Оптина пустынь. Фото: Мария Мономенова / Переправа.Org



Приехала в монастырь, к мощам каждого Оптинского старца подошла и прошу за больного:

— Помогите, отцы дорогие! Подымите с одра болезни Володю! Помолитесь за него Господу! Он так хотел к вам приехать… Пусть поправится, пожалуйста!

Заказала молебны преподобному Амвросию и всем старцам Оптинским. Только вернулась из монастыря – жена Володи звонит: лучше стало ему. Пятнадцать дней есть-пить не мог, а теперь – лапши просит. Врач сказал: из реанимации переведут в обычную палату.

Жена от радости тут же домой побежала лапшу готовить.

Рассказ паломницы из Москвы:

Несколько лет назад Н. приезжала в Оптину со своей мамой, Ольгой Алексеевной Ф. У мамы давно и очень сильно болели руки: то ли псориаз, то ли нейродермит — диагноз никак поставить не могли. Кожа с рук постоянно слезала, болячки мокнули. Мази дорогие, крема – что только не пробовала, ничего много лет не помогало.





В Оптиной они помолились преподобному Амвросию, порадовались, что земляки: все родственники по маминой линии из села Большие Липовицы Тамбовской губернии. Зашли в часовню убиенной братии: отца Василия, отца Трофима и отца Ферапонта, и Н. капнула маме на руки маслом из лампадок. А мама – человек нецерковный, сопротивляться не сопротивляется, но и верить — не верит.

Вернулись домой, а живут они в разных микрорайонах Москвы. И вот через два дня мама звонит ей и взволнованным, радостным голосом почти кричит:

— Что ты со мной сделала?! У меня руки исцелились полностью! Кожа на них как у молодой женщины! Скажи, как правильно помолиться – за исцеление поблагодарить?!

Н. рассказывает, что прошло уже несколько лет, а руки у мамы до сих пор не болят.

Преподобные отцы наши, старцы Оптинские, молите Бога о нас!

Ольга Рожнёва


5 декабря 2013 года
pravoslavie.ru›put/66455.htm 

Без креста
Автор: Марина Кравцова .Сергей вдруг проснулся с детским, давным-давно позабытом в бешеной круговерти, во всеобщем безумии войны ощущением счастья, словно вернулся в гимназические годы, словно завтра - золотой праздник Пасхи Господней. Повернувшись на другой бок, он, зажмурив глаза, собирался снова задремать, но вдруг - как-то резко, в один миг - не вспомнилось, а грозно надвинулось страшное настоящее, предъявляя свои права на его жизнь, на саму душу, разбивая приснившееся счастье как хрупкую вазу. 

Осколки... Вся жизнь его теперь состояла из осколков, наподобие тех, что хрустели под ногами красноармейцев, занявших его родовой особняк, - драгоценных осколков терракоты и звонкого, как весенняя капель, хрусталя. Сам он, впрочем, этого не видел, и слава Богу! Он был тогда далеко. Сергею повезло. Очень повезло. У него не было ни сестры, ни жены, ни невесты, не из-за кого было сходить с ума, просыпаясь по ночам с дикими криками, как его приятель поручик Бахметьев, у которого молодая жена застрелилась, когда красные ломились в дверь...

Неохотно приподнявшись, Сережа уселся, уткнув в ладони осунувшееся лицо. Хотелось спать, безумно хотелось доспать еще часок! И зачем это настойчивое солнце вырвало его из такого хорошего минутного забвения? Вспомнилось все! Теперь тянуло постыдно разреветься, но он просто не мог... Пересилив себя, юный поручик встал, умылся кое-как и, нехотя приведя себя в порядок, поплелся в штаб.

Городок они взяли совсем недавно. Жители, совершено ошалевшие, уже в который раз переходящие "из рук в руки", кажется, не слишком-то радовались такому обороту событий. Но и не слишком-то горевали. Никаких желаний ни у кого не осталось, кроме желанья выжить, хоть как-то прожить, при любой власти...

Злость была полезна для поручика. Она давала выход горю. Горе было настоящее, спрессованным пластом лежащее на сердце, - омертвело и тяжко. Личное горе его в общей беде. Слова "красный террор" стали вдруг осязаемыми до кошмара, до настоящей сердечной боли. У него был друг. У него, юноши когда-то застенчивого и тихого, иных друзей не было, кроме Владимира, - старшего, умного, в меру ироничного и философски спокойного во всех жизненных переделках. А теперь его убили. Зверски. И Сергей даже не смог по-человечески поплакать, когда узнал подробности его, попавшего в плен белого полковника, мученической кончины. Он едва не задохнулся тогда от ужаса и отвращения, и новое горе, не желая разбавляться ни слезами, ни проклятьями, молча, глухо легло на сердце впечатлительного юноши. Это случилось совсем недавно.

Теперь он уже понимал, что такое беда, а что - благо. В наследственном молитвослове - дорожном, растрепанном, с крошащимися желтыми листами и золотым тиснением на переплете - он носил с собою повсюду фотографию, запечатлевшую Владимира вместе с его, Сережиным, отцом. Остальные фотографии и портреты отца остались там, в разгромленном доме. Смерть отца казалась теперь не горем, а благом. Царский генерал умер незадолго до февральского беснования, обыденно простудившись. А вскоре жизнь стала такой... Сергей теперь даже рад был, что остался совсем один, - мать он потерял еще маленьким мальчиком.

Все осталось "там". В тех днях, когда жизнь была легкой и звонкой, словно пенье птиц поутру, когда будущие чудесные подвиги казались естественными и необходимыми, а сердце при скромном молчании уст трепетало, ликовало, рвалось из груди птахой от слов: "Отечество, Император, Россия…"

Отец был лично знаком Государю Императору, и Сереже посчастливилось видеть Николая Второго так же близко, как нынче поручика Бахметьева, с которым квартировали вместе...

Сережа знал, что никогда, ни за что, - даже перед смертью! - не сможет забыть удивительных глаз Государя. Даже если бы Царь Николай не был так идеально красив, то только одни глаза сделали бы его лицо незабываемым. В этих светлых очах с продолговатым разрезом, - больших, прозрачных, чистейших - было все: и любовь, и свет, и мудрость, но главное, - что и поразило тогда ничего еще непонимающего Сережу, что поражало еще сильнее теперь, - отблеск того, что можно назвать предвиденьем. О! они все уже знали тогда, эти печальные святые глаза, и говорили об этом всем, кто хотел бы понять... Но никто не хотел.

И в один ужасный день Сергей вдруг узнал...

- У нас нет больше Императора! Да здравствует Временное правительство!

Вскоре в церквях уже не поминали Государя, будто его и не было, возглашая "многая лета" господам Временному правительству, а Сережа вот тут-то впервые и обрадовался невольно, что отца его, преданного слуги Престола, уже нет в живых. А когда не стало Государя...

О том, что Царь Николай с Семьей расстрелян, Сергей узнал не сразу. Но что это изменило? "Предатель! - говорил сам себе юноша, закрывая глаза, чтобы удержать обжигающим потоком струящиеся слезы не сравнимого ни с чем горя. - Цареубийца. Я! Зная, что Государь в плену, что я сделал? К нему бежать надо было, рваться, пусть даже ничего бы один не сумел, - умереть с ним! А теперь... все мы прокляты, и я тоже!"

А потом он воевал с красными, он научился убивать, он забывал обо всем в пылу боя, но после страшная усталость, уже привычная и неотвратимая, наваливалось на тело, на сердце, на душу... "Царя нет… Ничего у нас не выйдет! Это конец…"

***

В штабе, куда он сегодня прибыл с такой неохотой, никого не удивил его угрюмый вид. Настроение у всех было паршивое. Ходили слухи, что подоспевшие силы красных отрезали путь подкреплению, спешащему к городку, а без этого нечего было и думать удержать его. Сегодня утром привели в штаб пленного красного комиссара, он мог бы сообщить нужные сведения, но молчал точно немой.

Подполковник Александров и князь Турчин сидели в пустой комнате непонятно в который раз отвоеванного лучшего городского здания. Подполковник травил анекдоты, князь нервно, беспрерывно курил, давясь от мучительного кашля, - он был простужен. Поручика они приветствовали довольно дружелюбно, - любили его. Князь прозвал его "непорочным юношей", а Александров, "ради красного словца не жалеющий и отца", очень любил наблюдать как краснеет этот юноша при его двусмысленных шутках. Поручик, поздоровавшись, мрачно взглянул на князя, тот - на него, отметив, что Серж сегодня бледен, а голубые глаза, в редком сочетании с черными как смоль волосами, горят странным огоньком.

- Загрустил, рыцарь печального образа? - князь закашлялся, смяв в нервных пальцах папиросу, в его серо-стальных глазах затаилась очень знакомая поручику злость на весь мир. - Ничего, красные на подходе, скоро повеселят нас. Пой псалмы, молитвенник!

- Может, хватит? - тихо попросил Сережа. - Сегодня Владимиру сорок дней...

- Ах, вот оно что! - Турчин достал новую папироску. - А России когда сорок дней было, не считал?

Сережа открыл было рот, но вмешался Александров.

- Ты, ваше сиятельство, Россию-то погоди хоронить! - заметил он князю, сразу став серьезным. - Может, еще…

Их прервал дикий вопль, донесшийся из соседней комнаты. Поручик вздрогнул и обратил на князя изумленный взгляд. Турчин равнодушно зевнул.

- Кривоносов и Борисов допрашивают... этого... как его...

Новый крик.

- Да чего ж они делают-то? - у поручика затрепетали ноздри, он едва усидел на месте.

- А ты что так разволновался, Серж? - князь вновь закашлялся.

- Может, жалеть еще вздумал красного пса? - подполковник встал, сделал два шага к стулу, на который присел Сережа, и смотрел на него сверху вниз, заложив руки за спину. Поручик вскочил, зло сверкнув синими глазами, выпрямился перед Александровым.

- Почему я должен давать вам отчет в своих ощущениях, ваше высокоблагородие?

- Тряпка! - бросил сквозь зубы Александров. - Ваши ушки привыкли к мазуркам Шопена?

- Нельзя так! - вмешался Турчин. - Нельзя, Николай Григорьевич, мы его в бою видели...

Сережа не почувствовал, просто не воспринял оскорбления. Новый вопль, хриплый, нечеловеческий, опять заставил содрогнуться. Его взгляд приковался к двери.

- Стыдно! - взорвался подполковник. - Эти сволочи недобитые наших в землю живыми зарывают, попу здешнему глаза выкололи и в проруби утопили, а ты…

Но Сергей не слушал, он метнулся к двери, распахнул ее рывком. Первое, что бросилось в глаза, - страшное лицо нестарого, высокого человека, лицо неестественно белое, с кровоподтеками и черными тенями под страдальческими глазами.

- Что здесь происходит?! - закричал поручик.

- Допрос, ваше благородье. - Кривоносов пожал плечами, мол, неужели нельзя догадаться. Офицер Борисов брезгливо, словно на раздавленную жабу, смотрел на комиссара. На поручика даже не обратил внимания.

- Ну, может, сейчас будешь посговорчивее?

Красный комиссар молчал, опустив в землю болезненно горящие упрямые глаза. Поручик, стараясь не глядеть на врага, решил высказать Борисову свое мнение о происходящем.

- Как вы можете? - начал он. - Мы - офицеры Белой Гвардии и…

- Вас не спрашивают, поручик! - рявкнул Борисов. - А с тобой я сейчас поговорю…

Он закурил и после первой затяжки вдруг спокойно припечатал папиросу тлеющей стороной к открытой на плече ране комиссара.

- Вы это, кажется, проделывали с нашим Мишенькой Синельниковым? - издевательски осведомился он, с удовлетворением слушая вой допрашиваемого.

- Я никогда… ничего такого… - глухо простонал комиссар.

- Ничего?! - глаза Борисова расширились. - Вы - ничего? Может быть, это не вы расстреливали заложников? А? Не вы убивали в пытках наших братьев, не вы бесчестили наших жен... - Он резко развернулся к поручику, соизволив о нем вспомнить. - Что молчишь, поручик? Или это не твоего лучшего друга они убивали шесть часов?

- Да! - выдохнул бледный Сережа. - Ему сегодня сорок дней, и я не хочу, чтобы… Оставь этого человека, Борисов!

- Что?! - дотоле широко раскрытые глаза Борисова теперь, напротив, сузились до щелочек. - Ах ты… Баба!

Звук пощечины... и внезапная краска в лице Борисова.

- Выйдем за дверь! - прошипел последний. - Кривоносов, продолжи пока!

Снаружи внимательно, с интересом, прислушивались к ним князь и подполковник. Дверь распахнулась с треском. Борисов просто вышвырнул поручика за порог, осыпая его бранью. Они подрались бы, несомненно, если б не Турчин и Александров... Подполковник удерживал Борисова, князь вцепился в Сережу.

- Все вокруг свихнулись, и мы тоже! - закричал князь. - Нам не хватало только грызни между собой! Ополоумели вовсе, господа...

- Креста на тебе нет! - кричал Сережа Борисову.

- Крест - вот он! - Борисов рванул шнурок из-под мундира. - Потому и не жалею этих мразей, этих…

- Да разве ж мы палачи?! - не слушал Сережа. - Что ж... они наших жен бесчестят, давай и мы в отместку...

- Замолчите оба! - повысил голос князь.

Но теперь уже не вытерпел и подполковник:

- Если такой богомольный, поручик, так чего ж ты... Они же храмы превратили в отстойники, они священникам руки-ноги отрубают!

- Вся Россия сошла с ума... от безбожия, - тихо ответил Сергей. - И мы тоже... Потому и потеряли Россию!

- Потеряли? - вскрикнул Александров. - Ну, это мы еще посмотрим... А с такими настроениями...

Он плюнул, отпустил Борисова, и вышел, громыхнув дверью. Борисов оправился, вздохнул пару раз и вновь скрылся в комнате, превращенной им в камеру пыток. Слышно было, как щелкнул запор изнутри.

- Пойдем отсюда, Серж, - сказал князь, беря юношу под руку.

Они прошли по коридору, наконец, Турчин свернул в какую-то комнатушку, потянул за собой Сергея, прикрыл дверь.

- Ты на себя-то взгляни, - сказал сочувственно, и его серо-стальные глаза неожиданно потеплели. - Бледный, растрепанный, дрожишь, как в лихорадке... Да, неприятно. Тяжело. А Борисов тоже человек, Серж, он не святой. Ты знаешь, что у него всю его большую семью расстреляли, как заложников?

- Я не знал, - тяжело дыша, вымолвил поручик. - Ну он, ладно… Но вы-то, князь! Вы так спокойны!

- А что же мне, заступаться было за красную сволочь? - с удивлением пожал плечами Турчин. - У Борисова на них на всех больше прав, чем у меня. Сам бы я, конечно, никогда такого себе не позволил, но…

- Значит, все, - прошептал угасающим голосом Сергей, - нет Святой Руси!

- Да что ты все заладил - Святая Русь… - Князь вновь закашлялся, и долго не мог подавить этот навязчивый, сводящий его с ума кашель. Наконец, успокоился, в суровых глазах стояли невольные слезы.

- Ты многого не понимаешь, Серж! Ты молод, -- заговорил он хрипло, прижимая ко рту платок. - Ты - идеалист.

- Да, - мрачно подтвердил поручик. - И этим горжусь!

- Ну-ну! Конечно, при этом ты - смелый воин, ты не боишься смерти, но… Ты не знаешь жизни, не знаешь боли. Не дай Бог! Никогда тебе этого не пожелаю. Не дай Бог тебе попасть к ним в лапы! Все донкихотство слетело бы с тебя, мальчик, когда б они пару раз запустили тебе иголки под ногти.

У Сережи вдруг перекосился рот, и он глянул на князя так, что и много-много лет спустя, доживая свой печальный век в Париже, князь Турчин помнил этот взгляд.

- Не знаю боли? Князь! Царя... расстреляли. А вы - иголки. Эх, князь!

Он ушел, а Турчин в который раз закурил, проклиная все на свете, и в том числе - себя самого.

***

Дурные предсказанья князя насчет того, что красные вскоре их "повеселят", сбылись гораздо быстрее, чем сам он предполагал. На следующий же день городок был неожиданно атакован подтянувшимися отрядами Красной армии. Бились долго и яростно, но пришлось отступить при многочисленных потерях. Сережа в бою забывал обо всем, кроме боя, впитав в себя золотое правило: в сражении - не думать. Он не терпел крови и, действительно, боялся боли, но при этом был одним из лучших бойцов отряда. В глазах товарищей это искупало и чрезмерную, как они считали, его набожность, и "идеализм". На войне и не могло быть по-другому.

В этом сраженье он впервые был ранен. Сразу потеряв сознание, очнулся только через несколько часов. И первое, что увидел, - изможденное лицо красного комиссара, которого вчера на его глазах уделывали Борисов и Кривоносов. С трудом Сергей понял, что красные комиссара отбили. Значит, городок взят! Он было вскочил. И тут же с громким стоном повалился вновь, - раненое плечо словно проткнули раскаленным шомполом. Сережа, закрыв глаза, стиснув белые губы, прислушивался к ощущениям, к боли, которой он до этого так боялся и которую так не любил причинять другим. И понял вдруг, что он-то как раз, может быть, и выдержит…

- Ну, вот и встретились, поручик! - сказал, усмехаясь, комиссар. Сергей с трудом разомкнул веки. Усатое, бледное лицо расплывалось перед ним, криво улыбаясь. Левая рука комиссара покоилась на перевязи, а губы нервно подрагивали. Сережей овладел безотчетный ужас...

- Это кто? - в полузабытьи услышал он еще чей-то голос.

- Да это… - комиссар коротко поведал, при каких обстоятельствах познакомился с "его благородием". В ответ - мат… Похлеще, чем у Борисова.

- Да мы его, паскуду…

- Незачем, - бросил комиссар. - Мальчишка. Пристрелить - и все, пока сам не окочурился. Да я и пристрелю.

- Твоя воля! Твои вражины персональные… Ишь, как они тебя.

- Ничего, тот сучий сын, что меня пытал, давно пополам рассеченный валяется, а я вот жив! Вставай, ваше благородие, на прогулку пора.

У Сергея все поледенело внутри. Это часто бывало в страшных снах, - а сны всегда ему снились красочные, забирающие, - приходила опасность, и чувствовалось, что жизнь кончена, и хотелось от этого выть по-волчьи. Но за гранями сна всегда жило осознание, что это понарошку. Вот и сейчас ему вдруг показалось, что понарошку. Но комиссар торопил. - Нечего разлеживаться, успеешь, тебе теперь долго лежать. Встать! Живо!

Превозмогая боль, которая уже не так ощущалась от ужаса близкой смерти, Сергей, призвав на помощь всю свою волю, поднялся и направился к двери, - насколько мог твердо. Комиссар, достав наган, - сзади.

Так они шли до границы городка, а дальше начинался лесок... Сергей помнил, что в такие минуты люди в единые мгновенья переживают заново всю свою жизнь. У него этого не было. Он верил в Бога, и именно это вдруг наполнило все его существо особым страхом, до ледяной дрожи. Как это будет Там?! Он содрогался от мысли, что сейчас, именно сейчас, не когда-то, через вечность, узнаешь, что же все-таки будет Там… Он старался вспомнить свои грехи, молился про себя. Мягкий снег хорошо, крахмально хрустел под его ногами, - как в детстве. Он так любил всегда зиму, мороз, коньки и такой вот хруст снега. И внезапно у Сережи перехватило дыханье от бешеного желанья жизни... Все, все, что угодно, только жить! Но тут заговорил комиссар.

- Ты не серчай, поручик, я помню, как ты за меня вступился. Только тебе все равно не жить. Я тебе доброе дело сделаю, сразу пристрелю, не мучая, потому как ребята за меня шибко взъелись. Они б тебе показали, почем фунт лиха. А ты и так еле дышишь. Так что, война… Что делать, парень...

Кровь, медленно стекая из раны, падала на чистейший снеговой пух, унося с собой силы. Внезапно потемнело в глазах, но Сергей даже не споткнулся, продолжал идти. На какой-то миг почудилось, что комиссар, говоривший с ним сейчас без зла, может довести его до леса и оставить там, сделав вид, что расстрелял. Такие случаи были, Сережа знал. А тогда бы он, хоть и раненый и едва дышащий, сумел бы спастись. По крайней мере, он сам на месте комиссара не смог бы выстрелить в раненого. "А ведь он тоже - русский!" Но эта же мысль вдруг как-то сразу угасила последнюю надежду. "Где Россия? Нет ее!"

Они вошли в лес.

- Становись вон к той сосенке, ваше благородье, - спокойно, даже добродушно кивнул комиссар и поморщился. Ему вчера здорово досталось. Ему тоже было больно.

"Ну, вот и все! Последние мгновенья..." И вдруг... вспомнил! Вспомнил то, о чем поклялся не забывать именно вот в такое мгновенье. Он вспомнил чудесные, полные бесконечной любви, святые глаза последнего русского Императора. И неожиданно стало хорошо-хорошо... "Вот, истина, - почти вслух шептал поручик. - Вот оно - настоящее... А Он - жив! Он у Бога. Может быть, и я буду жив… Там. И Россию Он отмолит... Государь, помоги!"

- Разреши мне помолиться? - почти как к брату обратился Сережа к своему будущему убийце. Тот кивнул.

Сергей опустился на колени прямо в рыхлый снег... Приятно холодный, тут же таящий от его жара... И стал молиться вслух. Взволнованно, торжественно, почти ликующе. Это была не молитва по молитвослову, - это был гимн Создателю и Жизни, Им сотворенной, которая никогда не кончится...

Комиссар честно решил дать ему закончить, но когда стал невольно вслушиваться в слова… Побледнел еще сильнее. В душе что-то натянулось, как струна - до отказа, грозя вот-вот лопнуть. Не выдержал. Медленно обошел Сергея. Прицелился в затылок. Сухой, четкий звук выстрела, казалось, заставил вздрогнуть лес, - и тут же канул в тишину. Поручик лежал на снегу. Комиссар подошел и повернул к себе его лицо. Синие глаза были открыты, теперь они смотрели в синее небо. Красивое молодое лицо изумило комиссара непонятным спокойствием. Вспыхнувший желто-лимонным заревом закат бросил на это лицо золото вечернего света, покрывая его неживую белизну. И комиссар, глядя на убитого им человека, вдруг сделал то, чего, казалось бы, не смог сделать уже никогда в жизни. Он - перекрестился...

3 февраля 2000 г., г. Щелково
Автор: Марина Кравцова .happy-school.ru/publ/bez_kresta/8-1-0-11937 

Алена
Автор: Олег Замуруев«Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам». Мтф. 7:7



Семья Алены была не богатая, у родителей кроме нее было еще трое младших детей.

Она не любила шумные компании, вино и сигареты, как многие из ее сверстниц, а потому и друзей у нее было не много. Можно сказать, что ее недолюбливали и за глаза называли святошей.

Алена любила природу, тишину, поэзию и часто проводила время одна. Ребят около нее не было, никто за ней не ухаживал и когда Андрей вдруг сделал ей предложение, это было для всех неожиданностью. Подумав некоторое время, она согласилась.

Андрею было около двадцати пяти, высокий, стройный и, как ей казалось, добрый. Он клялся, что жить без нее не может и сделает все, чтобы видеть ее счастливой.

Отзвенела свадьба! Родители помогли им приобрести старенький домик на краю села, где молодые начали свою совместную жизнь.

У Андрея оказались золотые руки, он быстро привел в порядок жилье, отремонтировал двери, рамы, починил печь и навел порядок во дворе. Алена все выскоблила, выбелила, повесила красивые занавески, и их домик преобразился. Но недолго продолжалось семейное счастье. Шло время, закончилась летняя страда, в деревне начались бесконечные праздники, и муж все чаще и чаще стал приходить домой выпивши. «То «днюха», то друзья», — оправдывался он.

Алена как могла пыталась остановить мужа: где уговорами, где упреками — но старые дружки пересилили, и их совместная жизнь дала серьезную трещину.

Шло время, Андрей все дальше удалялся от нее, появились новые знакомые, и уже не одной гулянки в деревне без него не обходилось. Возвращался он домой пьяным, и теперь уже не оправдывался как раньше, а отстаивал свое право на свободу делать все, что ему угодно. А позже, как веские аргументы свободы, в ход пошли кулаки.

Алена перестала ему перечить, замкнулась и молчала. Почувствовав безнаказанность, муж совсем распустился и махал кулаками по всякому поводу, говоря, что жену положено держать в страхе, так мол, и в Библии сказано: «Жена да убоится мужа своего».

Жаловаться Алена боялась, да и не хотела расстраивать мать, все пыталась как-то сохранить семью, надеясь, что муж одумается.

Муж все зверел и зверел. И совсем было, Алена собралась уходить от него, как поняла, что беременна.

Андрей вернулся с работы поздно вечером, немного выпивши, она помогла ему раздеться, накормила наваристыми горячими щами и, когда он сел у печки покурить, сказала:

— Андрюша, а у нас ребеночек будет.

Андрей обрадовался, бросил окурок, подойдя к жене, обнял ее и, гладя по волосам, сказал:

— Все будет хорошо, Алена. Все будет хорошо! Вот увидишь, я брошу пить. Я обязательно брошу! И тебя больше обижать не буду.

И действительно, некоторое время муж не пил, держался и даже с зарплаты купил ей в подарок теплый платок. Но хватило его, ненадолго и он снова вернулся к своей разгульной жизни.

Дни летели за днями, незаметно пришло время Алене рожать. Надо ехать в роддом, а Андрея нет дома. Он уже неделю как с друзьями, обмывает еще не рожденного сына.

Тяжелые думы угнетали душу. Алена ждала сына, первенца и, казалось, сколько радости могло принести это маленькое существо в их совместную жизнь, но вот семья рушилась. И виновата во всем, эта проклятая водка! Чем больше она думала, тем больше понимала, что не может с малым дитем вернуться в дом к мужу. Ладно, сама она могла бы еще потерпеть, но для сына такой участи не желала.

Мальчишка родился просто чудо — хорошенький и крепенький. Ее перевели в другую палату, где было тепло и уютно, но на сердце был все тот же холод. Алена печально рассматривала причудливые узоры на замерзшем окне и думала, куда ей деваться с малышом. Как жить дальше? Не находя никакого выхода, опустилась на колени и за неимением иконы, впервые в своей жизни обратилась прямо к Богу, повторяя слова молитвы, которой ее научила бабушка:

«Отче наш, сущий на небесах!
Да святится имя Твое,
Да приидет Царствие Твое;
Да будет воля Твоя и на земле, как на небе»

А потом сквозь слезы добавила:

- Господи! Помоги мне грешной! Останови моего мужа, останови его разгульную жизнь, не дай дитю остаться сиротою. Не оставь нас, Господи! Нет у меня больше защитника. Ты один – помощь моя и защита, сохрани нашу семью!

Молитва вырвалась из глубины души как-то неожиданно и дерзновенно, но на сердце у нее вдруг стало тихо и спокойно. Тяжелые, мрачные мысли потихоньку оставили ее, и она, посапывая как ребенок, беззаботно уснула.

На утро в роддом приехала мать и старшая сестра, они привезли покушать и кое-какие вещички для малыша. Обе были возбужденные, и подозрительно молчали. Алена, почувствовав неладное, спросила:

- Что с Андреем?

- Ой, горе-то, – жалобно запричитала мать. – Посадили Андрейку, за драку с мужиками.

Слезы накатились на глаза.

«Господи, неужели это Ты? Неужели Ты услышал меня? Я ведь Тебя не о том просила. Ну, как мне теперь жить дальше?»

Но мир не без добрых людей и все как-то устроилось: соседи, услышав, что Алена возвращается, натопили печь, а родные приготовили обед и место для малыша, притащив из дома старую детскую кроватку. Малыш рос и марал пеленки, а Алена стирала, готовила, прибирала в доме и, наблюдая за сыном, радовалась своему материнскому счастью. В маленьком натопленном доме в мире и любви им было уютно и хорошо.

Для Алены это было самое счастливое время. О, сколько радости принесло в дом это нежное существо, и только мысли об Андрее возвращали ее в мрачное прошлое.

Дали Андрею два года за хулиганство и отправили отбывать наказание, как говорят, в места не столь отдаленные.

Прошло почти восемь месяцев, от Андрея не было никакой весточки и вдруг письмо! Алена испугалась, сердце тревожно забилось, в голову лезли страшные мысли. «Что в нем? Новые надежды или новые разочарования?»

Она осторожно вскрыла синий конверт со штампом учреждения «проверено» и погрузилась в новый для нее, мрачный и неведомый мир колонии. Андрей писал о трудностях, с которыми он столкнулся. И как в это трудное для него время в колонии нашлись люди, которые поддержали его, помогли познать Слово Божие и начать новую жизнь с Господом Иисусом Христом.

Ее он благодарил за сына, просил прощение за все что, натворил и обещал, что пить больше не будет, что теперь они начнут новую, счастливую жизнь в мире и любви

Слова Андрея о том, что он теперь стал верующим, и его заверения начать новую жизнь, особых впечатлений на Алену не произвели, поскольку в поселке пили все, и верующие и неверующие. Но то, что Андрей начал изучать Слово Божье, удивило ее. В доме была Библия и Алена сама часто пыталась читать ее, но мало что понимая, откладывала в сторону, не подозревая, какую роль эта книга сыграет в их дальнейшей жизни.

Андрей освободился через год. Алена встретила его настороженно, не зная, что принесет он в их тихую и мирную жизнь с сыном.

Андрей вернулся другим. Встреча прошла без водки и старые дружки, пришедшие по этому случаю выпить, ушли, не соло нахлебавшись. За столом Андрей помолился, поблагодарил Господа за пищу, а затем подробно рассказал родным все, что ему пришлось пережить, и как через все эти страдания он нашел путь к Богу, покаялся в грехах и получил прощение через искупительную жертву Христа Спасителя. Говорил он об Иисусе, о Его великой любви ко всем людям, о Его жертве во искупление грехов наших и новой жизни, которую каждый может иметь в Господе.

Рассказывал он увлекательно, проникновенно и, хотя слова были такими незнакомыми, малопонятными и необычными, они как-то странно трогали сердце. Алене очень хотелось верить, что эта новая жизнь с Иисусом, о которой так увлеченно говорил Андрей, действительно есть. И чем больше она смотрела на него, тем больше не верила своим глазам:

«Неужели это ее муж, Андрей? Неужели Бог может так менять людей?»

Этих вопросов возникало все больше и больше. Наконец, сердце ее растаяло. Смотря на то, как все внимательно слушают Андрея, она тайно гордилась им и как бы заново влюбилась в своего мужа.

От радости слезы накатились на глаза.

«Господи! – подумала Алена — только Ты мог совершить такое чудо! Только Ты мог так изменить Андрея!»

Алена упала на колени и благодарила Господа за Андрея, за эту новую жизнь, которая пришла в их дом, и за Его милость к ней грешной.

Слезы катились из глаз, Алена не понимала, что с ней происходит, она знала только одно, ей нужен Бог! Ей нужен Спаситель!

Небесная радость наполняла все ее существо. На сердце вдруг стало легко и чисто, страх и неуверенность отступили и все пространство вокруг нее, наполнилось каким-то необычным теплом, сердце ликовало от радости, как будто сама любовь поселилась в нем.

Андрей ласково взял ее за руки, поднял и сказал:

- Прости меня, Алена, за всю боль, которую я причинил тебе. Теперь все будет иначе. Впереди у нас новая жизнь с Иисусом, Который пришел в наш дом.

Они стояли молча, крепко обнявшись и слезы радости катились по их щекам.

«Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину. Утешайся Господом, и Он исполнит желания сердца твоего». Псал. 36: 3-4.happy-school.ru›publ/alena/8-1-0-14403

 

br />Елена Живова
Меня все называют ангелочком, и порой я даже забываю свое настоящее имя. Вчера мне исполнилось пять лет.
Мама и бабушка пригласили гостей: соседку тетю Оксану с дочкой Таней и мамину сестру тетю Свету, с близнецами Пашей и Лешей.
Мама поставила на мой маленький столик конфеты, мороженое, яблочный пирог. Я задула пять свечек, и бабушка, тетя Света, тетя Оксана ушли в гостиную, где был накрыт большой стол - смотреть передачу про здоровье, а мама сказала:
- Ну, играйте! – и тоже вышла из комнаты.
Я не знала, с кем мне играть. Играть с Таней я не любила: она все время била моих кукол, а Паша и Леша были уже большие. Они перешли в третий класс, и всем своим видом показывали, что им с нами скучно. Паша (или Леша, я всегда их путаю) достал геймбой и, взяв конфету, уселся на ковер. Леша (или Паша) сел рядом с братом, и тоже достал свой геймбой.
Таня взяла моих кукол, Лялю и Машу, и стала их бить головами, крича:
- Ведьма! Нет, это ты ведьма!
Мне стало грустно, и я пошла к маме.
Взрослые сидели за столом какие-то очень веселые, с покрасневшими лицами, и пили что-то из красивых маленьких стаканов.
- Мам, я хочу пить!
- Надо же, какой ангелочек! В белом платьице, как куколка! – сказала тетя Света.
- Скоро будешь совсем большая и пойдешь в школу, вместе с Танечкой! – тетя Оксана, погладив меня по голове, улыбнулась моей маме.
- Мама, дай мне пожалуйста пить, - я протянула руку.
Но мама строго сказала:
- Иди в комнату, я сейчас принесу сок.
И я пошла в комнату.
- Какая она у тебя послушная – просто ангелочек, не то, что моя Танюшка! – услышала я голос тети Оксаны.
- Не жалеешь, что весной аборт сделала? Дочка-то у вас с Димкой такая спокойная, послушная получилась – родила бы еще, - сказала тетя Света.
- Нет уж, хватит. Снова кормления, подгузники. Опять растолстею: ни за что!
Странное слово «аборт». Наверное, означает «работа». Получается, мама работала, а потом устала… надо будет потом у папы спросить, что это за слово такое.
Войдя в комнату, я увидела, что мой кукольный домик перевернут, на полу валяется опрокинутая Лялина кроватка, а Таня, прыгая по моей кровати, кричит:
- Винкс, победа! Винкс, победа!
Мама вошла в комнату с подносом, на котором стояли пластиковые стаканчики и пакет сока, и начала меня ругать:
- Что это такое? Немедленно убери игрушки!
- Мам, это Таня разбросала, - сказала я.
- А ты убери. Таня в гости пришла, а ты – хозяйка! – ответила мама, вышла из комнаты, и плотно закрыла дверь.
Подошла Таня, больно меня ущипнула, и сказала:
- Давай, убирайся!
Я хотела заплакать, но передумала. Потому что мама все равно не услышит: из гостиной раздавались громкие звуки, работал телевизор. А если телевизор был включен, то никому до меня дела не было…
Я начала собирать свой домик, а Таня подошла сзади и дернула меня за бантик:
- Ябеда! Я с тобой не буду дружить!
Колесо у кукольной коляски отвалилось, волосы куклы Маши были взлохмачены и похожи на мочалку, а из лап Зайки Таня выдернула крепко пришитую игрушечную морковку. Я подумала, что было бы очень хорошо, если бы Таня никогда со мной не дружила.
И было бы хорошо, если в День Рождения приглашали только тех, с кем дружила я. Ведь День Рождения мой, и, значит, я могу приглашать того, кого захочу. Или нет? Наверное, только взрослые могут приглашать, кого захотят…
Мама запретила приглашать Сережу. Сережа – мой друг, ему скоро будет семь лет. Живет он в соседнем подъезде. У него есть старшие братья и сестры, вечно занятые своими делами, и Сережа, как и я, всегда гуляет один.
Мы познакомились у церкви, расположенной рядом с нашим многоэтажным домом, еще зимой. Мама разрешала мне гулять у церкви – там есть песочница, и всегда лежат игрушки, которые можно брать. А на нашей, у подъезда, детской площадке малыши и их мамы не дают мне ни самосвалы, ни кукольные коляски даже посмотреть – говорят, что очень дорогие, а я могу их сломать… но я ничего не собиралась ломать, честное слово! Просто хотела посмотреть…
У меня дома тоже есть красивые игрушки. Но мама и бабушка запрещают мне выносить их на улицу. Говорят, что другие дети отберут.
- Не отберут. Я сама им дам поиграть, - отвечала я.
- Видишь, какая она растяпа! – говорила тогда мама бабушке.
- Иди, иди погуляй! А играть будешь дома, - отвечала бабушка, и они с мамой садились перед телевизором смотреть какое-то ток-шоу. Я никак не понимала, откуда там ток. Ведь ток идет по проводам? Про ток мне папа рассказывал. Нет ничего в этой передаче про ток…
Телевизор я не люблю. Потому что из-за этого телевизора я совсем одна, хотя бабушка и мама дома, они не работают. Они всегда «в телевизоре».
«В телевизоре» - это когда человек приклеил свой взгляд к экрану, и все – он уже не здесь. Он там, в телевизоре, а тут лишь его голова, руки, ноги…
Я часто пробовала «вернуть» маму из телевизора:
- Мам, я кушать хочу!
- Возьми печеньице в вазочке, - отвечала мама.
- Мама, мне холодно!
- Принеси розовую кофточку, я тебе ее одену, - говорила мама, не глядя на меня.
- Мам, ну давай поиграем! – тянула я ее за свитер, но мама, шлепая меня, кричала:
- Пошла вон! Замучила, из-за тебя пропустила самое интересное!
Вмешивалась бабушка:
- Иди порисуй, деточка!
И я шла рисовать. И всегда рисовала одно и то же – телевизор, а в нем маму и бабушку. А потом черным фломастером зачеркивала телевизор.
На другом листке я рисовала черную машину, а в ней – папу. Папу я почти не видела, потому что он все время работал. Я была на него похожа, у него тоже светлые вьющиеся волосы и голубые глаза.
Он учил меня летать – подкидывал высоко-высоко, но взлететь самостоятельно у меня получалось только во сне. И я знаю, из-за чего. Из-за телевизора. Он всех заколдовывает, и все становятся каменными. Поэтому я стараюсь не подходить к нему близко, чтобы свет от него не задел меня. И еще я понимала, что на него нельзя смотреть – а то можно превратиться в камень. Стать такой, как мама, бабушка, как все-все. Кроме Сережи.
Я решила пойти гулять – наверное, Сережа меня уже ждет. Мы с ним гуляли у церкви. С утра иногда шла служба, и мы даже заходили в храм. Нас никто не выгонял. Там было очень интересно: человек в длинном платье (Сережа сказал, что его звали Батюшка) говорил строгим голосом, люди, которых не было видно, пели чудесные песни. А одна старушка, продававшая свечи, угощала нас маленьким круглым хлебушком.
Потом мы обычно шли на кладбище – смотреть, кто умер, и плакать.
Сережа уже умел читать:
- Ангелочек, смотри: Ле-ви-на Ан-на Вик-то-ров-на, 67-99.
- Что означают эти цифры? – спросила я.
- Надо из второй вычесть первую – сказал Сережа и надолго задумался.
- И что получится?
- Получится, сколько лет она прожила. 32 года. Наверное, была чья-то мама, сказал Сережа и заплакал.
Я тоже заплакала.
Потом мы пошли дальше, к могиле маленького мальчика, который прожил всего два года. У этой могилы я всегда начинала горько плакать, глядя на веселого малыша, улыбавшегося мне с фотографии, но Сережа строгим голосом говорил:
- Не плачь. Он стал ангелом и улетел. Ему хорошо.
- И его туда не закопали? А ты не врешь? – спрашивала я.
- Нет, мне дед рассказывал, - отвечал Сережа и тоже начинал плакать – он очень любил своего дедушку.
Сережин дедушка умер прошлой осенью, но на этом кладбище его не было. Он был похоронен на другом кладбище, где-то далеко за городом.
А потом, к обеду, когда люди расходились, мы слушали необыкновенное пение.
- Это ангелы поют, - говорил мне Сережа.
- А почему меня называют ангелочком? – спросила я.
- Потому что ты очень на них похожа, на маленьких ангелочков, и все, наверное, это понимают,- ответил Сережа и засмеялся.
На моей руке были красивые розовые часики, подаренные папой. Каждый день, в два часа, они пищали – это значит, мне надо было идти домой. Обедать.
Обедать я не любила. Потому что на кухне тоже был телевизор, который не выключался, по-моему, никогда.
Я всегда думала, что телевизор может меня съесть, как съел уже маму и бабушку, и старалась не заходить на кухню – просила, чтобы бабушка относила обед в мою комнату.
- Давай отнесем, а то она ныть будет, уговаривала мама бабушку, и бабушка ворчала:
- Опять прольет суп, или накрошит!
Но, поставив обед на поднос, все же относила его в комнату.
- Включить тебе мультики? – спрашивала она.
- Нет! Не надо! – отвечала я, и бабушка, пожав плечами, уходила.
Мультики они мне включали злые. Про кота и мышь, которые всегда били друг друга и бегали под бешеную музыку. А потом я долго не могла заснуть – мне казалось, что сейчас подбежит Том, и ударит меня сковородкой, и моя голова будет такой же плоской. Наверное, с такой головой неудобно.
Как-то раз я в нашем телевизоре случайно увидела мультик, про другого кота. Его звали Леопольд, кажется. Он был хороший кот. Я стала смотреть, но пришла бабуля и переключила – начинался, как она сказала, сериал, а на кухне мама смотрела передачу про то, как украшать квартиру. Поэтому я так и не узнала, что случилось с добрым котом Леопольдом…
Я поела немного хлеба, и взяла тарелку с супом. Курица. Бедная курица. Я вспомнила, как недавно мама запихивала мне ложку в рот, и раздраженно говорила:
- Ешь, ешь. Это курочка плохая, она маму не слушалась!
И я, конечно, плакала – мне было очень жаль курочку, которая не слушалась маму и которую за это сварили…
Я выглянула в коридор. Мама и бабушка на кухне – смотрят телевизор и готовят. Неслышно ступая, я подошла к туалету, открыла дверь, и быстро вылила суп в унитаз.
Потом побежала обратно, в свою комнату, и поставила пустую тарелку на поднос.
Оставался компот и пирожок, который я затолкала в карман сарафана – угощу Сережу.
- Мама, я пойду гулять, хорошо? – спросила я, заглянув в кухню.
- Суп съела? Если съела – иди, - мама выглянула из кухни и посмотрела на меня.
Я промолчала.
- А что у тебя в кармане? Зачем пирожок засунула? Сарафан испачкаешь, дурочка! – рассердилась мама.
- Я его с собой взяла, - сказала я.
Угостить Сережу она бы мне не разрешила. Она всегда говорила, что мы никому ничего не должны.
- Ладно, иди. Вон, сзади вся грязная. Говорила: не катайся на горке! Нет, не слушаешься меня совсем.
- Мама, я не каталась, я в песочнице куличи лепила. Можно мне ведерко мне взять?
- Нет. Вдруг потеряешь? Или кто-то утащит. В выходные в Серебряный Бор поедем, тогда ведерко возьмешь. Все, иди, иди. Кажется, реклама кончилась, - и мама скрылась в кухне.
Я вышла, захлопнулась дверь. И тут я вспомнила, что забыла одеть курточку. Звонить, чтоб открыли – нельзя. Будут ругаться, что хожу туда-сюда, и вообще не выпустят – придется сидеть в комнате.
На улице никого не было, накрапывал дождь, небо было темное, почти такое же темное, как неработающий экран телевизора. Я решила подождать Сережу в нашем обычном месте, под горкой.
Когда я добежала до горки, то немного промокла. Под горкой было сухо и интересно: я увидела несколько стеклышек и муравья. Не знаю, сколько я сидела, но Сережа так и не пришел. Наверное, его мама не пустила из-за дождя. А может, он не дождался меня и уже ушел гулять к церкви один?
Дождь барабанил по горке, и мне было весело, хотя я промокла и немного замерзла.
Хуже всего, что промокли белые туфельки с розовыми цветочками – мама, наверное, будет ругать. Похоже, цветочки отклеиваются. Точно. Один уже отвалился. Я взяла маленькую палку и воткнула ее в дырочку, в середине цветка: получился настоящий цветочек! Розовый! И я его могу посадить! А вдруг он будет расти?
Я выкопала ямку, выбрав самое сухое и теплое местечко, чтобы цветочек не промок, посадила его и пошла искать Сережу.
На дверях храма висел большой замок, в песочнице была огромная лужа. Сережи нигде не было. Наверное, он дома. Не вышел из-за дождя.
Вдруг, прямо под куполом храма, я увидела большого Ангела.
Он сидел и молча думал, глядя на меня. Но я все слышала – я знала, о чем он думал.
И я ответила ему:
- Да! Я тоже хочу быть ангелом!
Идти домой не хотелось, и я еще немного посидела у песочницы – сварила суп в маленьком поцарапанном голубом ведерке. Он выглядел очень вкусным: я сверху побросала маленькие листочки и лепестки цветка, который валялся на дороге – наверное, его сорвал какой-то малыш.
Я посмотрела на свои туфельки: второй цветок почти отвалился, и я нашла еще одну палочку и прикрепила сверху розовый цветочек. Оглядевшись, я увидела красивую клумбу, на которой росли цветы, и посадила мой цветок в самую середину клумбы.
Дождь почти закончился, и небо посветлело. Но мне отчего-то стало совсем холодно и захотелось спать.
Дома меня отругали за то, что промокла и испортила туфли, потом посадили в горячую ванну и ушли – наверное, снова начинался какой-то сериал.
Вода уже почти остыла, когда пришла мама, вытерла меня, и уложила в постель.
Спать расхотелось, и я стала звать маму. Пришли мама с бабушкой и принесли мне вкусный чай.
- Наверное, заболеет, - сказала бабушка и покачала головой.
- Мамочка, почитай мне книжку, - попросила я.
- Спи, завтра почитаю - сказала мама, поцеловала меня, и вышла из комнаты.
Та ночь была какой-то странной: мне было то жарко, то очень холодно, болела голова. Потом пришла мама, она вызвала врачей по телефону, но я их не дождалась, потому что мне вдруг очень захотелось спать.
Наверное, спала я долго, потому что когда проснулась, то поняла, что уже выздоровела! Как-то резко, сразу, стало очень светло, и я почувствовала, что умею летать! И точно – я легко поднялась к потолку и вылетела в окно.
Пролетая мимо нашей детской площадки, я увидела Сережу. Он, как всегда, ждал меня под горкой и с удивлением смотрел на огромный розовый цветок. Цветок вырос! Он стал настоящим!
Я засмеялась и помахала Сереже рукой. Сережа поднял голову и посмотрел мимо меня.
- Смотри, я научилась летать! А второй цветок? Он тоже вырос? Давай посмотрим? – спросила я и полетела к храму.
У храма стояли несколько старушек и батюшка. Они с изумлением смотрели на клумбу, в середине которой всего за одну ночь вырос огромный розовый цветок.


© Copyright: Елена Живова, 2010
 proza.ru›2010/02/17/1374 

Живи и не суди

Тише, тише… Не судите, это грех…
Вы порадуйтесь душою за успех…
Вы поплачьте над чужою – над бедой…
Сострадание – ручей с живой водой…

Тише, тише… Не ругайте сгоряча…
Чья-то жизнь, возможно, гаснет как свеча…
Не задуйте кривотолком тот огонь…
Поддержите, поднеся к нему ладонь…

Тише, тише… Не врывайтесь в жизнь людей,
Наблюдая с высоты судьбы своей…
Потому что жизнь – сплошные этажи…
Там, вверху, возможно, просто больше лжи…

Тише, тише… Ведь слова острей ножа…
Нужно жить, на сердце злобы не держа…
Много мнений, только помнить нужно впредь,
Что на всех свою рубашку не одеть…

Тише, тише… Там где слухи – правды нет…
Лишь Всевышний знает правильный ответ…
И от глаз его не скрыться, не уйти,
Вот поэтому живи и не суди…


© Copyright: Ирина Самарина-Лабиринт, 2011.stihi.ru›Ирина Самарина-Лабиринт 

Олеся Николаева Небесный огонь

18 августа я ехала в экскурсионном автобусе по направлению к горе Фавор. Это и был самый пик паломнической поездки: к полуночи подняться на самый верх и там, прямо на Фаворе, в греческом монастыре, в самый праздник Преображения Господня помолиться за Божественной литургией и причаститься.

Паломники уже побывали у Гроба Господня, у яслей, где родился Младенец Господь, пересекли Иудейскую пустыню, поднявшись в монастырь Хозевитов, посетили обитель преподобного Герасима Иорданского, которому служил лев, и заглянули в Кану Галилейскую, где Христос совершил Свое первое чудо. Теперь они бурно обсуждали памятку экскурсанта, в которой была написана программа.

— Ишь, в одиннадцать сбор у подножья горы, восхождение. В двенадцать — всенощная и литургия. А в три часа ночи — схождение благодатного облака.

— Что ж — у них благодатное облако строго по часам, что ли, сходит?

— Ну да, раз оно является частью программы…

— Ты веришь?

— Что-то сомневаюсь… Мне кажется, это трюк какой-то. Греки все мудрят. Нет, ну как можно заранее спланировать то, что ты сам не можешь организовать?

Паломническая группа была пестрая и по своему социальному составу, и по возрасту, и по степени воцерковленности. Были и благоговейно-молчаливые, и «замолившиеся», «продвинутые» — они все время в автобусе читали вслух акафисты, а за трапезой от них то и дело слышалось: «А мне мой батюшка говорил…», «А вот мне мой старец…», «А мне мой духовный отец…»

Но были и совсем не просвещенные. В частности — старая сухонькая деревенская бабка со злыми-презлыми глазами, кучей денег и костылем, которым она чуть что — била попутчиков по ногам. Так, ей не понравилось, что я села в автобусе на переднее сиденье, откуда открывается прекрасный вид, и она согнала меня: ни слова не говоря, просто выковыряла меня своим костылем и уселась сама.

Или — в Кане Галилейской. Экскурсовод завел нас в магазин сувениров, где бабка не могла объясниться с продавщицей, говорившей кроме иврита лишь по-английски, и попросила меня ей переводить. Когда подошла пора расплачиваться за покупки, она достала из сумочки пачки и пачки долларов, на которые я от неожиданности воззрилась в изумленьи, а она со словами: «Чего вылупилась?» — двинула меня локтем в бок и прикрыла от меня деньги рукой.

В конце концов она обронила, что в паломничество ее послал сын, богатый. И все, кто уже успел испробовать на себе ее костыль, решили, что, верно, сын ее, по всей видимости, не то что бы «реальный коммерс», а просто — «конкретный пацан».

Еще одним таким же диковинным человеком в этом паломничестве был мужик лет сорока пяти, дюжий и видный, но простецкий, со следами нездоровой жизни на помятом лице. Он признался, что его послала в эту поездку жена в надежде, что, может быть, это на него подействует исправительно. Он собирался идти ко Гробу Господню просто в белой майке, но наш экскурсовод — молодой иеромонах — попросил его принять надлежащий вид, и тогда он переоделся в черную футболку, на которой был нарисован белый череп.

— Это у меня так — на юморе и на приколе, — благодушно пояснил он, проводя ладонью по груди с рисунком.

После посещения Гроба Господня, за трапезой, когда разговор пошел на всякие возвышенные темы, он тоже присоединился.

— А я в Бога верю! — признался он. — И знаю, что Он мне помогает.

Иеромонах радостно закивал:

— Хорошо, что вы это чувствуете!

— А чего чувствовать? Я это вот как тебя — вижу… Как-то раз просыпаюсь — голова болит, в горле пересохло — помираю, думаю, если сейчас не приму. Но в доме — ничего нет. А жена — на работе, и деньги все унесла. «Ой-е» — думаю. Ну, вышел из дома, пошел по улице, в землю гляжу, так мне погано. И тут прямо передо мной на тротуаре — не поверите! — пятьсот рублей! Лежат, родимые, прямо как меня только и ждут. Вы, батюшка, видели когда-нибудь чудо такое?

Ну, говорю, Господи, поддержал Ты меня, понял! Слава Тебе! Прихожу в наш универсам, уже к полкам нужным направляюсь, а тут сосед мой: «Вовчик, — говорит, — я у тебя двести рублей одалживал — так вот, возвращаю». И дает мне еще двести. Тут я не выдержал. «Господи, — говорю, — что ж это такое? Да хватит мне уже! Я ж так сопьюсь!» Но деньги взял. Вот как бывает-то! Как после этого не верить?

Наш иеромонах как-то стыдливо хмыкнул и опустил глаза.

— А вот у меня еще случай был… Познакомился я как-то с одной лярвой, ну — с бабенкой…

Но тут уж его не стали слушать, да и трапеза подошла к концу. Теперь он сидел, развалившись сразу на двух сиденьях, в автобусе, везущем нас к горе, на которой преобразился Господь.

— Да это греки там нахимичили — с облаком! Небось, заранее стреляют в воздух капсулой с туманом, а к нужному часу она взрывается и спускается в виде облака. А им — паломники, барыши… А вот я нарочно — ничего там в монастыре у них не куплю. А еще мне рассказывали, как в одном монастыре монахи мазали икону подсолнечным маслом, а потом говорили бабкам: она мироточит! А те и рады — ну голосить, деньги тут же им понесли!

— Да ерунда все это! — возмутился иеромонах. — Не может такого быть! Очень надо — икону намазывать! Не станут монахи никого обманывать!

— Тише, тише, — зашикали на них поющие акафист.

Так и приехали в гостиницу. Скинули там вещи, перевели дух, почитали правило к причастию, а тут уже и к подножью Фавора пора ехать, а там либо подниматься в гору пешком, либо брать такси, потому что автобус туда не пройдет.

Пока ехали, опять только и разговоров было, что об этом облаке. Все волновались — появится или нет? И только я почему-то сохраняла к нему равнодушие: куда существеннее мне казалось, что мы попадаем на Преображение Господне именно туда, где оно и совершилось во время оно и продолжает совершаться за богослужением и ныне и присно и во веки веков.

Пока лезла в гору, поняла, что ничего большего мне для моей веры вроде бы и не нужно: ни мироточений, ни облаков. В греческом монастыре было уже полно народа — помимо собственно греков, еще и православные арабы, евреи, сербы, румыны, грузины, и конечно, — наши, русские, украинцы:

— Халя, Халя, я тут тебе место заняла!

В храме такая толпа народа никак не могла бы поместиться, и поэтому греки сделали выносной алтарь — нечто вроде веранды, примыкающей к храмовому алтарю, чтобы люди располагались по всему монастырю, под открытым небом.

Я просочилась вперед и встала прямо у перилец ,отгораживающих от остального пространства импровизированный алтарь. Так и простояла всю службу, до самого конца Евхаристического канона.
Но только священники стали причащаться в алтаре, в нескольких метрах от меня, как по толпе пронесся шепоток:

— Вот оно! Вот оно! Облако! Наверху!


Я задрала голову и действительно увидела, как прямо на купол храма, на самый крест спускается сизое, тугое, аккуратненькое такое облачко и движется все ниже, ниже, постепенно окутывая собой и купол, и крест.

И тут, когда священник вышел с Чашей на самодельный амвон и провозгласил: «Верую, Господи, и исповедую…» и все устремились к нему, облако вдруг будто лопнуло, распространяясь по всему монастырю и окутывая людей своим нежным, влажным и туманным дыханием. И тут же — то тут, то там — начались вспышки, вспышки, молнии…

Я поначалу подумала, что это эффект фотоаппаратов, которые начали запечатлевать чудесную картину. Но причастившись, отодвигаясь в сторону и присмотревшись, я увидела, что уже все пространство и в небе и на земле пронизано этими веселыми праздничными огненными птичками, змейками, молнийками, зигзагообразно пляшущими в воздухе и выхватывающими из тумана ликующие лица, протянутые руки, которые тянулись прикоснуться, а то и схватить небесный огонь, сошедший в мир.

«Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» И — радость, ликование, благоволение, жизнь, жизнь! Злющая бабка увидела меня среди веселящейся толпы, и что-то милое, детское, простодушное выглянуло из нее. Она схватила мою руку своей цепкой лапкой и, от избытка чувств, потрясла. Должно быть, этот огонь был того же свойства, что и тот, благодатный, сходящий в кувуклии Гроба Господня на Пасху, он не обжигал, хотя и не зажигал свечей…

Все это продолжалось до самого конца литургии. Потом небесное сияние стало ослабевать, туман — рассеиваться. Пора было уезжать. Мы с моей бабулькой вышли из ворот и стали ловить такси, чтобы спуститься к подножью. Вдруг из ворот показался наш мужик — тот самый, который подозревал греков в корысти и надувательстве.

— Я как пьяный, — возгласил он. — Пьяный, а ничего не пил! Возьмите меня на борт.

Мы взяли его в свое такси.

— Ну все, — сказал он. — Победили они меня! Сдаюсь!

— Да кто вас победил?

— Кто-кто — греки эти! Все у них четко, все натурально. Бог им это тут все устраивает! А я одну-то молнию чуть не поймал! Я даже двадцать евро им положил. «Признаю» — сказал. Верую, так сказать. Эх, мамаша, мамаша! — И он вдруг сжал руку в кулак, поднес его к голове и трижды с силой ударил себя по лбу.

— Ну что? — спросила я у себя — той, которая поначалу все говорила, умничая: мол, эти чудеса для моей веры не так уж и нужны.

Но той — больше не было. Она не отвечала. Да я и не стала ее искать.

happy-school.ru›publ/nebesnyj_ogon/8-1-0-10227 

А хочешь, подарю тебе звезду
Автор: Борис Пастернак

А хочешь, подарю тебе звезду,
Которая зажглась в зените лета,
И не уходит даже на рассвете,
Неся покой, тепло и красоту...
Лови! Я ею тоже обогрета.
А хочешь, подарю тебе цветы?
Они с лугов заоблачно-летящих,
И запах их, нездешний, чуть горчащий,
Напомнит радость чистой высоты...
Без высоты нет смысла в настоящем.
А хочешь, подарю тебе стихи?
Они приходят сами, как ответы,
На все вопросы, знаки и запреты,
Смывая страх, прощая все грехи...
Хотя... Они однажды канут в Лету.
А хочешь, подарю тебе любовь?
И солнце брызнет счастьем сквозь ресницы,
И нежностью разрушатся границы,
И на ладони - бабочки из снов...
И каждый день пусть дольше века длится!
Автор: Борис Пастернак .happy-school.ru › Для души › Стихи? 

День утраченных надежд
Автор: Монахиня Евфимия Пащенко В тот день, под самое утро, Тане приснился странный сон. Будто они с Сашей вместе шли куда-то по зеленому лугу, поросшему полевыми цветами, и так беззаботно болтали и смеялись, словно вернулась та пора, когда они были еще женихом и невестой. А потом Саша нарвал целую охапку цветов и вручил ей. Таня вдохнула их аромат – и содрогнулась. Потому что на нее повеяло чем-то удушливым, приторно-сладким, непохожим на запах цветов. И она увидела, что держит в руках не живые цветы, а искусственные, из тех, которыми украшают могилы… 
br />…Но тут Таня проснулась. И обрадовалась тому, что виденное ею оказалось всего лишь сном. Вот только запах тех цветов почему-то продолжал преследовать ее и наяву, так что у нее начала побаливать голова. Она огляделась – и увидела, что на постели рядом с нею лежит букет в блестящей серебристой обертке. Большой, и, вероятно, очень дорогой букет каких-то никогда невиданных ею ярких и пахучих живых цветов с крапчатыми, словно обрызганными капельками крови, лепестками. В самой середине его виднелась розовая коробочка в форме сердечка. Внутри ее, на пунцовом бархате, поблескивало тонкое колечко из странного металла, по цвету напоминавшего серебро. Таня не верила своим глазам. Ведь за все три года их совместной жизни Саша подарил ей одно-единственное кольцо. Тонкое золотое обручальное кольцо, которое он надел ей на палец в тот день, когда они регистрировались в ЗАГС-е. С тех пор она носила его, не снимая. А после этого Саша никогда не дарил ей подарков, считая это излишним шиком. Хотя зарплата служащего коммерческой фирмы вполне позволяла ему делать это. Так что сегодняшнее утро было поистине утром чудес…

- Это белое золото, - важно пояснил ей Саша, с довольным видом поглядывая на свою новенькую иномарку, стоявшую под окном. – Вот, смотри, у меня точно такое же (тут он вынул из кармана другую коробочку, где на темно-синем бархате покоилось массивное кольцо из того же металла). Их наденут на нас сегодня во время венчания. Я заказал, чтобы на них выгравировали наши имена. Ты будешь носить кольцо с моим именем, а я – с твоим. В знак того, что отныне мы стали мужем и женой.

Таня хотела возразить ему. Разве они не женаты уже четвертый год? А как же тогда отметки в их паспортах? Вдобавок, она не могла понять, почему Саша вдруг велел ей снять и отдать ему свое прежнее обручальное колечко. Но смолчала, помня, что он не любит, когда ему перечат. И боясь омрачить радость сегодняшнего утра.

На венчание она решила надеть то самое белое платье, что было на ней тогда, в день их свадьбы. И которое она, несмотря на запрет Саши «захламлять квартиру», все-таки продолжала хранить, как память об этом, самом радостном дне своей жизни. Однако Саша, окинув недовольным взглядом ворох кружев и полупрозрачного шифона, потребовал, чтобы она «оделась поскромней». В итоге, когда Таня, выполнив все его указания на этот счет, подошла к зеркалу, то не узнала себя. Вместо молодой, современно одетой женщины, оттуда на нее глядела старообразная особа в длинной черной юбке, темной кофточке с глухим воротом и платке, повязанном почти по самые брови. И хотя Тане не верилось, что невеста должна выглядеть именно так, она опять не дерзнула возразить Саше. Ведь он редко бывал в столь радостном настроении, как сегодня. А ей очень хотелось, чтобы он подольше оставался таким!

Затем они поехали в собор. По мере приближения к нему Саша все более воодушевлялся, так что, вопреки своему обыкновению, даже стал поверять ей свои планы на будущее:

- Сегодня нас обвенчают. А потом Владыка рукоположит меня во диакона. Первое время я буду служить в соборе, пока не стану священником. Тогда мне дадут приход. Лучше всего, если в Н. Это и от города недалеко, и народ там богатый, и лес рядом, и река… Да и настоятель там уже старик. Ему давно за штат пора. Там другой батюшка нужен – молодой, хозяйственный… И ты туда со мной поедешь. Как говорится, «…что Бог сочетал, того человек да не разлучает…» (Мф. 19, 6)

Саша так увлекся, что позабыл о сидевшей сзади Тане. А она начала догадываться, что непроста с недавних пор он стал так ласков с нею. Добиваясь взамен лишь одного – согласия обвенчаться с ним.

Она не знала, что перемена в поведении Саши была следствием разговора, который недавно произошел между ним и местным епископом, Владыкой Иоанном.

* * *

Владыка Иоанн был уже немолодым человеком. Прежде он преподавал патрологию в одной из духовных Академий. Пока не сменил, так сказать, «за послушание» священноначалию, кафедру преподавательскую на кафедру епископскую. Об этом человеке ходило много легенд. Рассказывали, будто некогда он окончил престижный столичный ВУЗ и подавал большие надежды, как ученый. Однако вместо этого, уверовав и крестившись, бросил аспирантуру и поступил в духовную семинарию, а потом – и в Академию, на последнем курсе которой принял монашеский постриг. То было еще в советские, богоборческие времена. Поэтому ему пришлось выдержать яростную травлю со стороны бывших коллег, друзей и родных. Но о том, что он пережил тогда, Владыка не любил вспоминать… В научном мире он был известен, как богослов и автор нескольких монографий о святых отцах Древней Церкви. А в народе – как автор множества духовных стихов, иные из которых давно уже вошли в репертуар православных певцов. Тем не менее, Владыка Иоанн принадлежал к тем мудрым людям, что, по словам поэта, «тихо живут», и не кичился ни своей ученостью, ни своими дарованиями, ни своим саном. В обхождении он был прост, и отличался редкими в наше время добротой и доверчивостью. Возможно, потому что с юных лет привык иметь дело больше с книгами, чем с живыми людьми… И внешность он имел самую обыкновенную, так что с виду походил на «простого и некнижного» сельского батюшку. Поэтому не раз случалось, что иные интеллигенты, мнившие себя интеллектуалами и привыкшие судить о человеке по его наружности, приняв его за простеца, забавы ради заводили с ним разговор о премудростях мира сего, перемежая его глубокомысленными терминами, неведомыми профанам. И вскоре получали возможность убедиться в собственном невежестве. После чего начинали относиться к православному духовенству и к Православию в целом с великим почтением. А подчас, подобно Святому Апостолу Павлу, из гонителей христианства превращались в его ревностных последователей. Впрочем, куда больше людей обратилось к Богу или укрепилось в вере, просто «взирая на образ жительства» этого архиерея, заставлявший вспомнить времена, когда первые христиане словом и деяниями своими свидетельствовали о Господе лежащему во зле миру.

Епископ принял Сашу радушно, как давнего знакомого. Ведь тот уже более двух лет был иподьяконом в кафедральном соборе. И слыл там образцовым иподьяконом, примером для прочих иподьяконов и певчих. Да и могло ли быть иначе! Ведь Саша проводил в храме почти все свое свободное время, беспрекословно и старательно выполняя любое данное ему послушание. Вдобавок, он каждый месяц жертвовал на нужды собора десятую часть своего заработка. А с каким почтением он относился к священнослужителям! Особенно к настоятелю собора, престарелому о. Виталию. Подходя к нему под благословение, он не просто наклонял голову, но низко кланялся ему, касаясь рукой земли, после чего благоговейно лобызал протоиерейскую десницу. Случалось, что он словно по забывчивости брал у него благословение несколько раз подряд, чем несказанно умилял сего почтенного старца. Одним словом, Саша вполне оправдывал свое прозвание образцового иподьякона. Из чего, в свою очередь, явствовало, что он имеет несомненное призвание к священству. И потому, подавая прошение о рукоположении в сан диакона, Саша был уверен, что не получит отказа.

- Что ж, Ваше желание послужить Господу похвально, - сказал епископ, внимательно перечитав Сашино прошение. – И пусть Он даст Вам достойно понести крест пастырского служения, «не господствуя над наследием Божиим, но подавая пример стаду» (1 Петр. 5, 3)…
Но Саша не слушал его. А радовался, что близится время, когда он наконец-то станет хозяином самому себе. Прежде ему всегда приходилось быть в подчинении у других людей – от властной матери, заставлявшей его посещать многочисленные кружки и учиться только на «отлично», до начальника, наглого юнца-толстосума с барскими замашками. И никому из них было невдомек, как ненавидит их тот, кого они привыкли считать послушным, исполнительным и безропотным рабом их желаний. Впрочем, до этого им просто-напросто не было дела… Но каждый раб втайне мечтает сам стать тираном. Вот и Саша верил, что, став священником, он получит великую власть «связывать и разрешать». И тогда многие из тех, кто сейчас смотрит на него свысока, будут кланяться ему, прося благословения, и целовать его руку. Будут ловить каждое его слово и послушно исполнять то, что велит им он – уже не «Сашка», а отец Александр.

И тут епископ вдруг спросил:

- А Вы женаты, Александр? Тогда Вам нужно будет прийти ко мне еще раз. Вместе с женой. Я должен познакомиться с Вашей будущей матушкой.

Саша растерялся. Да, он был женат уже три года. Но предпочитал скрывать это, боясь, что тогда пострадает его репутация образцового иподьякона. Потому что его жена Таня, хотя и была когда-то крещена, но не проявляла к Православной вере никакого интереса. Она наотрез отказывалась ходить в храм, соблюдать посты и читать душеполезные книги, предпочитая им детективы и женские романы. Мало того – она могла часами смотреть сентиментальные телесериалы. И хотя он выбрасывал в мусорный ящик Танины книжонки, гнал ее от телевизора и непрестанно обличал и поучал, ему так и не удалось приобщить ее к духовной жизни. Она была его вечным искушением, его крестом, нести который с годами становилось все тяжелее. Так что он терпел ее присутствие рядом с собой лишь потому, что прислуга-домработница обошлась бы ему куда дороже. Вдобавок, могла оказаться воровкой или наводчицей… А Тане, с тех самых пор, как он заставил ее уволиться с работы, было просто-напросто некуда идти… По крайней мере, так считал сам Саша. Мог ли он предвидеть, что единственной его преградой на пути к священству окажется именно эта, чуждая и уже почти чужая ему, женщина?!

Впрочем, Сашино замешательство длилось лишь мгновение. После чего он смиренно ответил епископу:

- Да, Ваше Преосвященство, я женат. Это произошло еще до моего крещения. Теперь я горько сожалею об этом. Потому что моя жена – неверующая. И она наотрез отказывается обвенчаться со мной. Как я не бился…

Владыка Иоанн добродушно улыбнулся:

- Бился-бился, да ничего не добился. А Вы, Александр, попробуйте иначе. Не принуждением, а лаской. Помните, как говорил преподобный Амвросий Оптинский: «от ласки у людей бывают совсем иные глазки». Конечно, тут не мне, монаху, Вам советовать, как ее уговорить. Например, подарите ей что-нибудь такое, что женщинам нравится – цветочки там какие-нибудь, или колечко. А в воскресенье приводите ее в собор. После Литургии я сам вас обвенчаю.

* * *

Они вошли в собор вместе. Однако Саша тут же покинул Таню, велев ей стоять у входа и ни в коем случае никуда не уходить. Вскоре она услышала его голос, громко читавший что-то непонятное ей, за исключением, разве что, отдельных слов. Потом в глубине храма что-то зазвенело, и стоявшие у стен женщины, одетые примерно так же, как она, стали поспешно отходить в сторону, словно освобождая кому-то дорогу. Одна из них, схватив Таню за рукав, потащила ее за собой. И вовремя. Мимо них, окутанный клубами ладана, громыхая кадилом, прошествовал соборный протодьякон. Немного погодя грянул хор, и народ принялся креститься и кланяться, недовольно косясь на застывшую в изумлении Таню. От этих взглядов ей стало не по себе. Вдобавок, то ли от запаха ладана, то ли от волнения, у нее разболелась голова. Поэтому, несмотря на Сашин запрет, она все-таки решила выйти на улицу, надеясь, что на свежем воздухе ей станет легче.

Усевшись на скамейку у входа, Таня некоторое время разглядывала голубей, которые разгуливали по асфальтированной дорожке, то церемонно кланяясь друг другу, то ссорясь из-за корма. Но потом она вспомнила то, о чем говорил Саша по дороге в собор. И ей стало страшно за него.

Значит, не случайно ей приснилось, что подаренные им цветы оказались ненастоящими! И не зря последние несколько дней ей казалось, что он лукавит, изо всех сил стремясь изобразить нежного и любящего мужа. Он делал это для того, чтобы она согласилась обвенчаться с ним... А потом он станет дьяконом…, священником… Но что будет, когда его пошлют служить туда, в Н.? Как они станут там жить? Да, она последует за Сашей, потому что не мыслит жизни без него. И постарается оградить мужа от лишений, связанных с переездом из города в деревню. Вот только сделать это полностью ей вряд ли удастся. Да и зарплата сельского священника наверняка окажется куда меньше той, которую он получает сейчас, в фирме… А Саша привык к комфорту и жизни на всем готовом. Так что вскоре он уже станет раскаиваться в своей опрометчивости… Только вот исправить это будет уже невозможно…

И тут Таню осенило. Если Саша так старался уговорить ее обвенчаться с ним, значит, от этого зависит его дальнейшая судьба. Но если венчание не состоится…

В следующий миг она уже бежала прочь от собора…

* * *

Первое, что увидела Таня, войдя в свою комнату, было ее белое свадебное платье. Оно лежало все там же, на диване, куда утром швырнул его Саша, словно смятая, выброшенная на ненадобностью тряпка. Все эти годы она берегла это платье как память о временах, когда они с мужем еще жили душа в душу. Сегодня утром ей казалось, что та счастливая пора вернулась. Лишь сейчас Таня окончательно поняла – ее надежды были напрасны. Она спрятала лицо в белых шифоновых оборках и заплакала. И тут вдруг зазвонил ее мобильный телефон.

Это был Саша. Не успела Таня раскрыть рта, как он осыпал ее потоком брани:

- Дура! Что ты наделала! Ты же меня подставила!

Он визгливо кричал, называя ее самыми оскорбительными словами. И, не в силах слышать их, Таня захлопнула крышку телефона.
Вслед за тем на нее нахлынула новая волна головной боли, теперь уже настолько резкой, что у Тани закружилась голова и перехватило дыхание. Она подошла к балконной двери и распахнула ее. В комнату, взметнув шторы, ворвался свежий, холодный ветер. И тут телефон зазвонил снова. Таня резко повернулась – и, потеряв равновесие, навзничь упала на пол.

* * *

В это время в соборе шли приготовления к венчанию. Низкорослая старушка-алтарница в черном халате, обхватив обеими руками высокий аналой, водружала его на середине храма. Две уборщицы разворачивали скатанную в рулон красную ковровую дорожку. А Владыка Иоанн, стоя на левом клиросе, о чем-то неспешно беседовал с о. Виталием. Причем, судя по улыбкам на их лицах, разговор этот был приятен им обоим.

Вдруг на клирос вбежал разъяренный Саша. Сейчас в нем невозможно было узнать того смиренного и послушного иподьякона, каким он слыл в соборе.

- Владыко, она сбежала! Я сделал все, как Вы советовали! Даже купил ей кольцо и цветы, лишь бы только она согласилась венчаться! Столько денег потратил! И все зря! Она сделала вид, что согласна, а сама - сбежала! Нарочно, чтобы меня не рукоположили! Ну, я ей покажу! Ваше Преосвященство, благословите меня развестись с нею и принять постриг!

- Замолчите! – гневно оборвал его епископ. – Не забывайте, где Вы находитесь. Здесь храм Божий. Ваша жена права - Вам еще рано быть пастырем. Потому что «кто не умеет управлять собственным домом, тот будет ли пещись о Церкви Божией»? (1 Тим. 3, 5) Прежде сделайте так, чтобы в Вашей семье воцарились мир и любовь. Станьте для своей жены примером жизни во Христе. А до тех пор рукополагать Вас я не стану. Теперь же – уходите.

* * *

…Таня поднялась с полу. К ее изумлению, сейчас она почему-то не чувствовала боли. И тело ее обрело такую необычайную легкость, что ей захотелось полететь. Что она и сделала, проплыв сквозь запертую дверь, а потом вниз по лестнице, пока не оказалась на улице.

Там царили странные сумрак и безмолвие, хотя на небе виднелось солнце, а мимо проносились автомобили и, разевая рты и жестикулируя, проходили люди. Словно все происходящее вокруг виделось Тане сквозь темное, непроницаемое для света и звуков стекло. Ей стало страшно. И она закричала, не слыша собственного голоса, но все-таки надеясь, что Саша услышит и спасет ее.

А в это самое время он, обняв Таню, так же отчаянно звал ее по имени, словно надеясь, что она услышит и очнется. Не замечая, что на руках его – кровь.
 | Автор: Монахиня Евфимия Пащенко 
happy-school.ru›publ/den_utrachennykh_nadezhd/8-1…

О, вера наших матерей
Автор: В. Коротаев

О, вера наших матерей,
Вовек не знающая меры,
Святая, трепетная вера
В нас, подрастающих детей,

Её, как свет в березняке,
Не вытравит ничто на свете:
Ни единицы в дневнике,
Ни злые жалобы соседей.

Уж матери – такой народ –
Вздохнут, нас долгим взглядом смеряв:
Пусть и расстроятся, пройдет,
И снова верят, верят, верят.

Как верят матери одни
Взыскательно и терпеливо.
И – не крикливые – они
Не почитают это дивом.

И просто нипочем года
Их вере, трепетной и нежной,
Вот только мы то не всегда
 Оправдываем их надежды.happy-school.ru›publ/o_vera_nashikh_materej…16116 

Я вышел… из жизни
Рассказ

Елена Живова











10 октября, 02:28

– Стас! Стас, ты меня слышишь?

– …да, мам….

– Сколько можно?! Уже половина третьего ночи! Тебе завтра в институт!

– Сейчас…

Оксана, тяжело вздохнув, вышла из комнаты. Уже как четвертый год ее восемнадцатилетний сын словно ушел от реальности. Стаса не интересовало ничего: футбол он забросил, ЕГЭ завалил, в физтех не поступил – пришлось довольствоваться одним из расплодившихся, как грибы после дождя, платным институтом, который занимал треть школы и располагался недалеко от их дома.

Она зашла в спальню, посмотрела на безмятежно спящего мужа и открыла окно. В лицо ей подул резкий холодный ветер и ударили крупные капли дождя. Что делать? Как вырвать сына из нереального мира?

Стаса не интересовало ничего. Даже Настя, с которой он дружил еще с девятого класса, к ним давно уже не заходит, потому что со Стасом невозможно разговаривать: уткнулся в монитор, и всё – будто бы его нет. Общается только с компьютером: без конца играет в какие-то игры, подрабатывает, создавая непонятно что – то ли сайты, то ли страницы, пишет что-то в форумах и соцсетях…

Что же делать?

– Оксана, закрой окно, – прошептал муж. – Почему ты не спишь?

– Стасик так и не ложится, представляешь? У него сессия скоро, завтра снова первую пару проспит.

Оксана обернулась и посмотрела на мужа, но он уже опять спал, укрывшись с головой.

Тогда она встала и снова пошла в комнату сына. Зайдя к нему, она подошла к окну и открыла его. Занавески всколыхнулись от ветра.

– Мам, ну ты чего? Закрой окно, холодно! – недовольно пробурчал сын.

– Иди к отцу. Он зовет тебя, – твердо сказала Оксана, глядя в пол.

Стас тихо зарычал, что-то нажал на клавиатуре и встал.

– Захвати с собой чашку.

Сын посмотрел на нее взглядом, полным непонимания.

– Да-да. Отнеси чашку на место. Поставь в раковину. А я пока соберу белье для стирки…

– Какое белье, мам? Ты же всё постирала сегодня вечером!

– А вот полотенце. Ты им уже неделю пользуешься!

– Так ты мне его вчера дала!

– Вот и захвати его! Отнеси в ванную, повесь на крючок: вещи должны находиться на своих местах.

– Мам, да что случилось-то? – спросил Стас, потирая глаза кулаками.

– Иди к отцу, узнаешь!

Стас накинул полотенце на плечо, взял чашку и вышел из комнаты, покачав головой.

Оксана кинулась к компьютеру. Она вынула свой телефон и быстро записала вымышленное заковыристое имя сына «ВКонтакте», никнейм в каком-то форуме и Скайпе.

Засунув телефон в карман джинсов, она вышла из комнаты Стаса и столкнулась с ним в коридоре.

– Мам, я не понял. Отец спит.

– Значит, уснул, пока ждал тебя.

– Да что случилось-то?

– Завтра узнаешь. А сейчас немедленно ложись спать!

– Достали, – прошипел Стас, оправляясь в свою комнату.

– И тебе тоже спокойной ночи, – сказала Оксана.

Войдя в спальню, она открыла свой ноутбук, вышла со своей страницы «ВКонтакте» и создала новую. Долго не раздумывая насчет фотографии, зашла на какой-то немецкий сайт знакомств и взяла оттуда несколько фото симпатичной, но не вульгарной девушки лет двадцати.

Оксана заполнила свой профиль и зашла на страницу сына.

– Привет!

Она просматривала страницу сына и ждала ответа минут пять. Стас не отвечал. На всякий случай она вышла из комнаты и посмотрела под дверь, ведущую в комнату сына. Из-под нее мерцал голубоватый свет.

Она вернулась, взяла ноутбук и устроилась в кресле, уютно поджав под себя ноги.

– Эй! Привет, как дела? Чем занимаешься?

Сын так и не ответил, но она заметила, что он добавил ее в друзья. Ого! У него 1328 друзей… И когда он успевает со всеми дружить?

Оксана зашла на один из форумов, где общался Стас, и поискала его ник в списке пользователей.

Интересно, что он там пишет? Оксана прищурилась:

trooper33: Есть проблема: не могу подогнать изображение под ячейку! Делаю в dreamweaver cc. предпросмотр – показывает полосы, в верхнем изображении тоже, просто там фон общий и не так заметно. Скрин, который я прилепил, это хром, та же ерунда в опере. И разумеется, всё проверяется на тестовом локальном сервере апач.

Daivik: Может, символы лишние есть в коде?

trooper33: Откуда им взяться? Я ничего, кроме расширения файла, не менял, содержимое файла вообще не трогал.

Daivik: Скопируй код в блокнот; теоретически всё лишнее он должен отсечь.
trooper33: Проверил, но полосы как на локалхост, так и напрямую; в этот раз пробовал в IE.

Daivik: Скинь файл сюда.

Оксана зевнула, закрыла окно, потом зашла на страницу сына «ВКонтакте» и увидела, что он ей так и не ответил. Она нашла его профиль в еще одной из соцсетей и открыла фотоальбом. В нем не было ничего, кроме картинок с изображением каких-то чудищ или космических мутантов.

10 октября, 02:55

Стас сидел за компьютером и писал в Скайпе Ворону. Ворон был один из его лучших он-лайн друзей, с которым они год назад проходили «Аллодов».

– Клевая фишка.

– И не говори.

– И хде ты ее достал?

В этот момент «ВКонтакте» его начала доставать какая-то чикса, и он отвлекся. Что она хочет? Поговорить? Некогда ему. Добавив чиксу в друзья, Стас заметил, что Джек прислал ему какое-то фото. Он открыл его. Поугорав минуту, Стас заметил, что в Скайпе появилось еще несколько сообщений, и тут же раздался характерный звук: аська.

Стас, вздохнув, начал отвечать. Глаза уже слипались, голова болела, в глазах что-то мельтешило, но Ворону надо было ответить, и Дрону тоже…

Через несколько минут он увидел, что и Дрон, и Ворон, и Джек, и остальные были в офф-лайне. Стас удивился: вышли, да еще все сразу. Хотя…

Это же он вышел! Просто выпал из сети. Какие-то проблемы с сетью. А, ладно. Всё равно пора спать. Стас выключил компьютер и, как был, в шортах, футболке и носках, упал поверх постели и тут же провалился в тяжелый сон.

Оксана, увидев, что сын выключил свет, снова подключила вай-фай и села, положив ноутбук на колени. Когда она наконец изучила профиль сына, его форумы и игры, уже начало светать.

10 октября, 11:03

Стас словно бы очнулся от тяжелого сна, придавившего его, будто булыжник, и прислушался. Будильник на айпаде только что отзвонил свое. Если мать дома, то однозначно придется тащиться в институт…

В голове, где-то слева, пульсировала боль, появившаяся еще вчера. Дневной свет слепил глаза.

– Стас, ты проснулся?

– Да, мам.

– Тогда собирайся скорее. Завтрак на столе. Выходим через двадцать минут, я тебя подвезу до института, – сказала Оксана, расчесывая волосы. Ее «каре» было безупречным.

– У меня голова болит…

– Да что с тобой такое? Снова давление? – Оксана присела на кровать сына и прикоснулась рукой к его лбу.

В последнее время Стас жаловался на головную боль, резь, потемнение и мельтешение в глазах, часто поднималось давление. Поход к неврологу ничего не дал: доктор рекомендовала лекарства и полный отказ от телевизора хотя бы на время, пока эти неприятные симптомы не исчезнут. Оксана попыталась ограничить общение Стаса с компьютером, но сын будто озверел. В тот вечер Оксана и Стас поругались.

– Телевизор я не смотрю и смотреть не буду, а по поводу компьютера врач ничего не говорила! – кричал он.

– Но врач – женщина пожилая, и она, разумеется, не имела понятия, что ты проводишь перед монитором по пятнадцать часов в сутки! Монитор – это тот же телевизор для глаз и нервной системы! – пыталась убедить сына Оксана, но тщетно.

Никаких аргументов Стас слышать не хотел. Вот и сейчас, глядя на него, бледного, с черными кругами под глазами и трясущимися руками, ей было не по себе.

– Говорила тебе, не сиди столько за компьютером! Сейчас принесу тонометр, – сказала она.

– Принеси… но в инст я сегодня идти уж точно не в состоянии…

Оксана вернулась, положила тонометр на кровать сына и начала мерить ему давление. Через минуту глаза ее округлились:

– Почти 150 на 100! Опять! Может, скорую вызвать?

– Не надо, мам… я полежу, и всё пройдет, – Стас зевнул и попросил: – Закрой жалюзи.

– Выпьешь таблетку и лежи. А я схожу в супермаркет, у нас кончился стиральный порошок, нет хлеба и яиц. Сегодня приедет Света. Моя подруга, тетя Света, помнишь?

– Да… тощая такая?

– Она кардиолог. Посмотрит тебя.

– Ладно… – Стас перевернулся на живот и прикрыл глаза.

– Только не вздумай включать компьютер! Если включишь – я просто разобью его молотком, и всё! – погрозила пальцем Оксана и, накинув тонкий ремень сумочки на плечо, вышла из квартиры.

На душе ее было тревожно.

10 октября, 12:15

Стас, полежав еще полчаса, встал и пошел на кухню. Он выпил остывший чай и с отвращением посмотрел на тарелку овсянки. Впрочем, свою любимую яичницу с беконом, заботливо приготовленную мамой, он тоже есть не стал – его подташнивало, и голова не только болела, но и кружилась: в этот раз проверенная таблетка облегчения почему-то не принесла.

Он посидел на кухне, положив голову на стол, еще какое-то время и встал.

10 октября, 12:20

Мобильный телефон в сумочке Оксаны звонко запиликал, когда она уже подходила к кассе.

– Оксанка, привет!

– Привет, Светлана! Ну что, заедешь сегодня?

– Уже выехала. Подъезжаю. Что купить?

– Прекрати, у нас всё есть!

– Тогда куплю яблок. Ты жаловалась, что отекаешь. Яблоки – лучшее средство от отеков!

– Не надо… есть у нас яблоки… – сказала Оксана, зажав телефон между щекой и плечом: подошла ее очередь, и надо было быстро выгрузить покупки из тележки. Продавщица с укором смотрела на нее.

– Яблок много не бывает! – весело сказала Света и отключилась.

10 октября, 12:38

Стас сидел в своем любимом кресло перед компьютером, слушая привычное жужжание процессора, без которого он не мог жить. Голова всё еще кружилась и болела, но, наверное, сейчас уже всё пройдет: должна же когда-то подействовать эта таблетка!

В Скайпе призывно мигали желтым светом не прочитанные еще со вчерашнего дня сообщения. Стас ответил сначала Дрону, потом Ворону. Обоих еще не было в сети.

Зато был Джек. Он прислал три новые фотографии, которые показались ему какими-то слишком красными. Стас посмеялся и зашел на почту. Ничего особенного там еще не появилось – так, какие-то рассылки и новости. Самое интересное, как обычно, начиналось после двух часов дня, когда все уже окончательно просыпаются. Стас зевнул – дышать было как-то непривычно тяжело. Просмотрев новые темы в форуме программистов, он начал было отвечать на наиболее интересные, как вдруг почувствовал, что его пальцы работают неестественно быстро. Гораздо быстрее, чем мысли, – мысли, напротив, стали какими-то медленными, а потом вовсе остановились, и Стас увидел, что в он-лайне опять никого нет.

Вдруг он почувствовал, как в голове будто что-то взорвалось. Несколько секунд всё вокруг было багряным. Боль была страшной, но прошла быстро, и тут же всё стало каким-то безжизненно-серым, даже не серым, а нереально бесцветным – весь мир словно погас. Стас посмотрел на монитор.

Morok: Ты глянь, он отключился, реально!

dEmon_ad: А по-моему, включился))))))))

Morok: Похоже на то)

dEmon_ad: Да, он уже с нами)). Ну и что будем делать?

Morok: Эй, парень!

dEmon_ad: Сидит, смотрит. Но эмоций – ноль))

Morok: Еще бы, после апоплексического удара!)))))

dEmon_ad: Для него он, похоже, станет апокалипсическим)))

Morok: Ахаха))))))))))))))))))))))





Стас смотрел немигающими глазами в монитор. По абсолютно белому экрану, похожему на аквариум с мутной жидкостью, ползли черные, как маленькие гадюки, слова, складываясь в короткие бессмысленные предложения. Похоже, он попал в какой-то чат. «Что это за чат?» – подумал Стас.

Stas: Что это за чат?

Ресницы закрытых глаз Стаса дрогнули: он увидел свои мысли, написанные на бездонно-белом экране маленькими буквами.

dEmon_ad: Ага, очнулся, дружочек!

Morok: Вот ты и попался!

dEmon_ad: Неужто не признал свой собственный чат? Ржунимагу!)))))

Stas: Мой чат? Да я в этом чате впервые!

Morok: Да ладно! Ты с нами вместе в этом чате несколько лет, просто не замечал его)))

Stas: Откуда взялся вирус? Наверное, Джек вместе с фотами перекинул…

dEmon_ad: Что ты, что ты? Какой такой вирус? Мы самые что ни на есть настоящие!))

Morok: Точно! А вот ты, любезнейший, уже через несколько минут сам превратишься в вирус!))

dEmon_ad: Ахаха, в дохлый вирус!))))))

Stas: Кто вы?

Morok: Мы – это ты!;)

Stas: Морок? Димон? Не понимаю… Я не помню вас. Где мы могли общаться раньше?

dEmon_ad: Я не Димон, я ДЕМОН! Буковку исправь и ударение правильно поставь! Может, тогда что-то поймешь?)

Stas: Что вам от меня надо?

dEmon_ad: Уже ничего)))

Morok: Почти ничего, ты практически готовенький, немного осталось))

Stas: Я вас не знаю, правда. Где мы пересекались? Вы из World of Tanks?

Morok: Подсказать ему, что ли?)

dEmon_ad: Подскажи, всё равно он почти готов)))

Morok: Не знаешь, что такое морок? Погугли))) Ты провел в мороке несколько последних лет своей собственной жизни и не заметил этого))). А демон – мой братишка))! Ну, теперь догадался, откуда мы?

Stas: Бред какой-то…

dEmon_ad: Бред?? А ты всмотрись в мой ник)), прочти его до конца и поймешь, откуда мы)

Morok: Не парься, поймет совсем скоро, счет идет уже на минуты)))))))))))
a href='http://pravznak.ru.net/uploads_user/53386000/53385787/249455.jpg'>
10 октября, 12:55

Оксана и Светлана, смеясь, зашли в квартиру.

– Стасик! Иди сюда, поздоровайся! Тетя Света приехала, привезла тебе яблоки! Стас!

Оксана зашла на кухню. Сына там не было.

– Ты в комнате? Неужели снова сел за компьютер?! С таким давлением? – она открыла дверь в комнату Стаса и побелела, увидев сына, обмякшего в огромном черном кресле, высокие подлокотники которого не дали ему упасть.

– Стас! Что с тобой?

– Срочно звони в «Скорую»! – крикнула Света.

10 октября, 14:05





– Не понял? – переспросил муж.

Оксана, сжав онемевшими пальцами маленький белый телефон, уже готовый треснуть, повторила:

– Геморрагический инсульт. Он в реанимации.

Оксана уронила телефон на кафельный пол, закрыла лицо руками и села, сотрясаясь от рыданий, на одно из стоящих в ряд железных кресел.

– Але? Але! – слышала она непривычно громкий, взволнованный голос мужа, раздававшийся из телефона.

Светлана подняла телефон.

– Привет, это Света.

– Что со Стасом? Он выздоровеет?

– Прости, Миша. Не рискну прогнозировать. Он в коме.

– Почему? Ты можешь мне объяснить, что с ним? Света, он выживет?

– Понимаешь, Миша, при объеме кровоизлияния более 70 мл шансы выжить у человека минимальны, а в случае выживания будет глубокая инвалидность…

– Але? Света, объясни мне всё, пожалуйста! Неужели шансов нет?

– Ты сейчас успокойся, пожалуйста. Бывает, конечно, и такое, что в первые дни имеется тяжелое течение, много дней человек находится в коме, но потом ситуация меняется, происходит восстановление мышления и двигательных способностей…

Светлана дошла до конца коридора, завернула за угол, и Оксана больше не слышала ее голос.

Неожиданно она почувствовала, как кто-то прикоснулся к ней, и обернулась.

– Вы верите в Бога? – спросил мужчина в зеленой пижаме.

Оксана встала и, вытирая слезы, пожала плечами.

– Верите или нет? – повторил мужчина.

Она молчала, перебирая пальцами ремень сумочки.

– Я работаю в реанимации почти пятнадцать лет. Вашего сына спасет только чудо.

– Какое… чудо? – спросила Оксана, еле шевеля ссохшимися губами.

– У него третья степень комы. Начинайте молиться.

– Какая?

– Третья. Глубокая. С угнетением рефлексов.

– Долго он еще будет в реанимации?

– Это во многом зависит от вас.

– Почему я не могу забрать его домой? Ему будет лучше дома. Я буду ухаживать за ним сама, – Оксана всхлипнула, губы ее скривились, но она сдержалась.

– Шансов выжить дома у него нет никаких, – сказал реаниматолог.

– Но почему? Мы вызовем ему врачей на дом, – прошептала Оксана, вытирая слезы рукавом голубого шелкового пиджачка.

– Потому что ему необходимо поддержание жизненно важных функций: искусственное аппаратное дыхание, средства коррекции работы сердца и тонуса сосудов, парентеральное питание. Вы можете обеспечить ему всё это в домашних условиях? – устало спросил мужчина.

– Нет, но…

– Продолжить? Ему необходима профилактика застоя в легких, профилактика образования пролежней… в общем, начинайте молиться прямо сейчас. А то потом может быть поздно.

Оксана вздрогнула.

– Как молиться? – спросила она.

– Очень просто. Прямо здесь. В этом коридоре можно сидеть круглосуточно. Вот Евангелие и Псалтырь, начинайте читать прямо сейчас, – сказал реаниматолог, протягивая Оксане небольшую книгу.

Оксана взяла книгу, раскрыла ее на первой попавшейся странице и прочла:

«Иисус сказал ему: если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему. И тотчас отец отрока воскликнул со слезами: верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк. 9: 23–24).

10 октября, 23:05

За больничным окном уже давно стемнело. Муж, приехавший к ним после работы, час назад уехал домой, а Оксана всё читала. Она не сразу заметила подошедшего к ней реаниматолога. Увидев его, она поднялась и, заложив большим пальцам руки книгу, спросила:

– Пожалуйста, скажите, как правильно молиться?

Он посмотрел на Оксану. В его взгляде она увидела уже не только сострадание, но и радость:

– Вы молитесь правильно.

– Но я просто читала…

– Ваш сын пять минут назад пришел в себя, хотя с точки зрения медицины в это сложно поверить.

Оксана взволнованно бросилась к двери, ведущей в отделение.

– Нет, к нему пока ни в коем случае нельзя. Сейчас он спит.

– Что я могу для него сделать? – прошептала Оксана, вытирая заблестевшие на глазах слезы.

– Он крещенный?

– Да.

– Принесите ему крестик на веревочке. И, самое главное, продолжайте молиться!



7 января, 11:05

Стас лежал на кровати в своей комнате и смеялся.

– Лови, лови! – Настя, улыбаясь, трясла перед его лицом маленьким звонкоголосым колокольчиком. Привязанные к нему длинные ленточки касались носа Стаса, и ему было щекотно. Он отмахивался от ленточек ладонями, но никак не мог ухватить их.

– Этот колокольчик мне подарил отец Роман! Он сказал, что к Пасхе ты выздоровеешь, и мы пойдем в храм вместе! – подмигнула Настя.

– Хорошо, – ответил Стас и, приподнявшись, чмокнул Настю в румяную, пахнущую морозом щеку: она только что пришла с рождественской службы.

Елена Живова


29 ноября 2013 года
pravoslavie.ru›jurnal/66209.htm 

В заброшенной церкви
Автор: Айлинн Лэйн

Плакал огарок свечи обжигающим воском,
Пламя дрожало, как лист на осеннем ветру, —
В старой церквушке на вечно пустом перекрёстке
Гостья случайная память встревожила вдруг.

Гостья случайная, девочка с лёгкой котомкой,
Крова искала в холодную зимнюю ночь,
Долго бродила она по дорогам в потёмках —
Церковь её приняла, будто блудную дочь.

Плакала свечка, зажжённая спичкой последней,
Падали мягкие слёзы на мёртвый алтарь,
Отблеск огня на лице опечаленно-бледном
Нежно резвился, даруя надежду, как встарь.

Робко к свече протянула озябшие руки
Девочка, что никогда не носила креста,
Будто к родным после долгой и страшной разлуки,
Только... не помнила мать и отца сирота.

Только — как церковь одна на пустом перекрёстке,
Как на стекляшки разбиты её витражи,
Так и ребёнку жестоких времён отголоски
Ранили сердце осколками боли и лжи.

Спел колыбельную страннице северный ветер,
Ангел во сне осторожно коснулся плеча.
Тихо ушла из церквушки она на рассвете,
 Но, говорят, по сей день не погасла свеча.Автор: Айлинн Лэйн.happy-school.ru›Стихи 

Духов День
 23 июня, 2013 • Протодиакон Андрей Кураев  


Духов День

Собственно, это и есть день рождения Церкви. Когда Христос произносил Нагорную проповедь — вокруг него еще не было Церкви, но стояли те, кто были лишь учениками и послушниками…
a href='http://pravznak.ru.net/uploads_user/53386000/53385787/247758.jpg'>«Надо же — в такую рань и уже так пьяны» — услышали апостолы в день Пятидесятницы от иерусалимской толпы. В тот день они действительно вели себя странно.
Как будто позабыв родной арамейский язык, они издавали какие-то странные звуки, которые можно было бы принять за иноплеменные языки, но всем в Иерусалиме было известно, что ученики Иисуса весьма далеки от книжности и учености. В их глазах и жестах, словах и интонациях слышалась необычная сила и решимость (а в Иерусалиме все помнили, что именно этих качеств и не проявили спутники Иисуса в ночь Его ареста).

На их лицах была такая неудержимая веселость (но жители святого Града хорошо помнили этих людей потерянными и рыдающими — еще и двух месяцев не прошло, как убили их учителя, а вместе с Ним все их надежды). И совсем не вязалась эта их внезапная радость с теми скорбными воспоминаниями… Нет, конечно, так повлиять на этих, в общем, вполне благочестивых и сдержанных людей могло только чрезмерное усердие в заливании вином своего горя…

Но, как нередко бывает, умудренная житейским опытом толпа оказалась неправа. Вино любого качества и количества не может проникнуть в ту глубину человеческого сердца, откуда исходила апостольская радость в день Пятидесятницы. Человек, созданный Духом Творца по образу Создателя, непостижим и сложен. И в каждом есть такие потайные кельи, куда даже он сам не может проникнуть.


Фото Олега Коновалова

Есть в человеческой душе такие потайные струны, извлечь из которых звук не может ни сам человек, ни что-либо иное, прикасающееся к ним из обыденного нашего мира. Те струны, которые изначала вложил в нас Бог, чтобы зазвучали они в полную и радостную силу при нашем возвращении в Отчий дом. Иногда доносящийся с нашей горней отчизны ветерок заставляет их слегка откликаться — и тогда рождаются стихи Пушкина и музыка Рахманинова…

Тогда даже в душе человека, который зачем-то пробует самого себя убедить, что души у него в общем-то и нет и быть не может, — рождается радостное ощущение, что мир не сводится к хаотическому сцеплению мертвых атомов. И со временем это ощущение крепнет перерастает в «постоянное чувство, что наши здешние дни это только карманные деньги, гроши, звякающие в темноте, а где-то есть капитал», с коего можно уже при жизни «получить проценты в виде снов, слез счастья, далеких гор» (Владимир Набоков).

Но происшедшее с апостолами в тот День, было больше, чем обыкновенное чудо. Впервые этих струн коснулось не эхо и не ослабевший ветерок, но рука самого Художника Мироздания. От начала в каждом человеке есть горница, о которой сказано Христом: «Мы придем к нему и обитель у него сотворим». И вот теперь, после того, как Сын Божий вырвал человека из под власти смерти, после того, как Кровь Христа очистила его от скверны, Троица входит внутрь человека: человек стал жилищем Духа.

Собственно, это и есть день рождения Церкви. Когда Христос произносил Нагорную проповедь — вокруг него еще не было Церкви, но стояли те, кто были лишь учениками и послушниками. Когда Он в ночь Своих страданий предлагал апостолам Чашу Нового Завета — вокруг Него были те, кого Он отныне называет уже не «рабами», но «братьями» — и однако, и это еще не было Церковью. Когда Он воскрес — и тогда они еще не поняли, какое значение для их собственных жизней и душ имеет тот факт, что их Учитель покинул Свою могилу. Но вот в день Сошествия Святого Духа они стали Церковью. Отныне — один и тот же Дух живет в Предвечном Сыне Божием и в них самих. Отныне они сами — Тело Христово… Теперь не извне, не как ученики или наблюдатели. Они знают тайну Сына Божия. Теперь — это их собственная тайна, точнее, теперь — это уже таинство их собственной жизни.

Теперь они могут исполнять завет Любви не потому, что им так наказали, не из послушания или из страха. Теперь в них самих дышит та самая Любовь, что некогда зажгла солнца и светила. Христос оставил после себя не нравственные прописи и не сборник писаний. Пожалуй, нельзя даже сказать, что Он оставил после себя учеников. С людьми Он навсегда оставил на земле Самого Себя, Свое Божественное естество, хотя Свою человеческую природу Он вознес на небеса. Он Дух Свой оставил в мире человеков, Он оставил — Церковь. Ту Церковь, тайну бытия которой замечательно раскрыл русский славянофил и богослов прошлого века Алексей Хомяков, увидевший в Церкви единство людей, свободно приемлющих Божественную благодать.

Итак, сегодня — наш День Рождения.

В этот День апостолы говорили из той глубины сердца, что тоскует о Слове и жаждет Духа в каждом человеке. Поэтому их слова были понятны всякому, в ком жила эта жажда, независимо от того, на каком наречии он обычно изъяснялся.И поэтому такие слова были непонятны тем, кто привык жить на поверхности. Чудо Пятидесятницы не имеет отношения к лингвистике. Апостолы говорили не на еврейском или греческом языке, не на татарском и не на русском. Они говорили просто — на человеческом языке.

Вот на этом языке и приходится нам учиться говорить всю нашу жизнь. И грамматической ошибкой здесь является грех, холодность и отчужденность. Здесь легко запутаться в спряжениях и согласованиях. Как сопрягаются, например, наши правды и единственная Истина? «Я затосковал в своих маленьких правдах и захотел Истины», — так однажды сказал о себе один вполне преуспевающий молодой журналист, друг Марины Цветаевой и наследник громкого аристократического имени. Он ушел на Афон и вместо титула «князя Шаховского» приобрел имя «монаха Иоанна». Он верно разобрался в грамматике бытия.

А только что мы были свидетелями и участниками как будто незаметной, но тем более опасной ошибки.

За десять дней до Троицы праздновалось Вознесение Господне. И это был 40 день убийства монахов Оптиной пустыни. Я думаю, в этом году не произошло и не произойдет события, которое вызвало бы больший отклик в народной совести России. Люди, приезжающие в Оптину, уже просят прежде всего показать дорогу не к могиле преподобного старца Амвросия, а к свежим холмикам новомучеников. Но в этот, сороковой день, когда по традиции Церкви творится самая значимая память об усопших, в Оптиной пустыни было пусто, греховно пусто… Было несколько сот обычных паломников. Было несколько человек, приехавших в Оптину специально, чтобы принять крещение (а это — признак истинно святой кончины убиенных: их смерть стала для других людей призывом ко вхождению в Церковь). Приехал Борис Костенко, бывший и на Пасху в Оптиной, и, снявший светлый и человечный фильм о происшедшем. Но не было ни одного приезжего монаха, епископа, священника, семинариста (были, правда, студенты недавно созданного Российского Православного Университета)… Так же как не было завсегдатаев «патриотических» митингов, участников гневных пресс-конференций о «разгуле сатанизма». Тех, кто громче всех демонстрировал свое возмущение убийством, требовательнее всех призывал к ответу и намекал на то, что при нынешнем «режиме» иначе и быть не может.

Они использовали смерть монахов как козырь в своем политическом пасьянсе — но так и не приехали к их могилам…

Это и есть та ошибка, от которой нас должен был бы уберечь дар Пятидесятницы. Боль человека и веру Церкви не стоит использовать как пособие в слишком земных играх… Когда Авраама Линкольна пригласили помолиться о том, чтобы Бог взял сторону северян в гражданской войне, Линкольн ответил: Гораздо более важно, чтобы северяне молили Бога о возможности всегда быть на стороне Бога».

Помолимся же и мы сегодня, чтобы Россия стала на сторону Бога — Распятого ради нас и Воскресшего.

Ошибки же в духовном правописании мы делаем и видим слишком часто. Например, когда духовные дары желаем поставить на обслугу наших житейских интересов. Когда заходим в храм, чтобы испросить экзаменационную оценку повыше, пенсию побольше, болезней чуть-чуть поменьше. Любое молитвенное прошение — благо. Но Дух-то не может сойти на зачетную ведомость или пенсионную книжку. Он может войти только в сердце. Вот это сердце и просит Творец у человека: «Сыне, дай Мне твое сердце!». Это не от ревности или суровости Бога. Просто у Него есть только один Дар, который Он может подарить нам: Самого Себя. Сможем ли мы вместить?

А если, вспомнив о Боге, мы попросим: да, конечно, Ты нам нужен, и, когда я попробую полюбить Тебя, но сейчас мне очень срочно нужно во-о-от это — мы сделаем ошибку. Ту ошибку, от которой нас должен был бы уберечь дар Пятидесятницы.

Цитируется по: Диакон Андрей Кураев. Школьное богословие.pravmir.ru›Духов День

На правильной платформе

Елена Белова







Юля мечтала о семье с тринадцати лет. Наверно, потому что самой ей чрезвычайно повезло с родителями, Юля верила, что есть где-то единственный, и душа ее изнывала в ожидании встречи с ним.

Вот так, прямо по Пушкину: «Он верил, что душа родная соединиться с ним должна, что, безотрадно изнывая, его вседневно ждет она».


Онегин и Татьяна. Художник: Юрий Кушевский



В начальной школе ей нравился добрый веснушчатый Сережа, в летнем лагере ей было приятно играть в теннис с Ромкой, но сильное чувство пришло в тринадцать лет – нет, не пришло – налетело, раздавило, чуть не уничтожило. Юле совсем не хотелось свиданий с кумиром, который был ее одноклассником и ввиду особой какой-то взрослости, красивого лица и наглого вида нравился многим девочкам. Она не искала взаимности. Хотелось мечтать и плакать. Еще хотелось выброситься из окошка или отравиться витаминами. Она стала грубить предмету воздыханий, чего с ней никогда раньше не случалось. Перестала думать об учебе и съехала по всем предметам, к ужасу родителей.

Потом ураган прошел, и романтичная Юля вдруг поняла, что всё в жизни проходит. Даже любовь до гроба.

И вот тогда-то ей захотелось семьи – не урагана, не принца, а обретения родной души. Чтобы всё было, как у ее мамы и папы.

И с тех пор примеряла образ родного человека на всех мало-мальских подходящих для этой роли молодых людей. А поскольку таковых в ее окружении было очень мало, то каждому знакомому мальчику (Борька не в счет) грозила примерка. Не раз и не два ей казалось, что она нашла его. То казалось, что это взрослый подружкин брат, который обещал подождать, пока она вырастет, то думалось, что это сосед по парте. Так добралась Юля до 18 лет. Благодаря настойчивости родителей поступила в институт, и ей впервые понравилось учиться. В школе она была добросовестной трудягой, но не было никакого полета мысли и творчества, а тут вдруг открылись новые горизонты.

К 20 годам она вдруг поняла, что вполне владеет своим сердцем и может вовремя остановить знакомые припадки лихорадки и не уязвляться прекрасными черными (синими, карими) глазами, и не пасовать перед великолепными кудрями, и не замирать от звуков приятного баритона. Простой инстинкт самосохранения, а также самоирония заперли Юлино сердце на ключ. Но когда в институте появился нереально великолепный, восхитительный Максим с пронзительно голубыми глазами, как у доктора Хауса, с мощными бицепсами и грустной философской улыбкой, Юлино сердце дрогнуло. Да и как ему было не дрогнуть, когда половина девчонок на курсе замерла от восторга, включая самых высокомерных красавиц. Мало того что он словно сошел с киноэкрана, так он еще был умный, добрый и скромный – убийственная комбинация.

Юля сразу поняла, что, если даст развиться восторгу, будет жестоко страдать. Она чутьем уловила, что они с Максимом – из разных сказок, из разных наборов конструктора, что никогда в жизни он на нее не взглянет не потому, что она уродина какая-нибудь, а потому, что не сочетаются жгучий перец и арбуз. Это понимание не было взвешиванием шансов, а было глубоким внутренним убеждением: «хоть и прекрасно, но не мое». В школьном возрасте Юле сладко было расковыривать свои раны и посыпать их солью, лелеять свою упоительную тоску, да и не мудрено: это придавало смысл ее бедному событиями существованию. Теперь ей хотелось дождаться своего, настоящего, и Юля решила: пусть сначала полюбят меня, а там посмотрим.

Смотреть долго не пришлось. Как-то раз она помогала знакомой старушке донести до метро сумки, а там бабушку встречал какой-то ее дальний родственник – по ее словам, очень положительный молодой человек.

Старушкин молодой человек действительно оказался положительным. Он не пил, не курил, не ругался, был очень серьезным и ходил в церковь. Было видно, что он рад познакомиться с Юлей. Внешне Виктор представлял собой разительный контраст с великолепным Максимом: худое, немного даже аскетичное лицо с глубоко посаженными глазами, слегка сгорбленная, словно от сознания своих грехов, фигура, очень плохие зубы и странная походка, как у моряка. Он не был привлекательным, но в нем чувствовалась большая внутренняя сила.

Они стали встречаться. Это были первые в Юлиной жизни свидания. Они гуляли в парке и много разговаривали, наблюдая за резвившимимся детьми и плаваюшими в пруду утками, куда роняли желтые листья росшие по берегу ивы и клены.

Виктор много рассказывал о себе. Он рассказывал так, что Юле было ясно: она – первый в его жизни слушатель. У него не было близких друзей, а про девушек можно было и не спрашивать – перед Юлей был дикарь, отшельник.

За плечами у Виктора было немало испытаний. В армии он поседел и потерял много зубов, а после армии немедленно крестился и с тех пор не пропускал ни одной воскресной и праздничной службы. В свои 25 он выглядел старше.

Прошло совсем немного времени с начала их знакомства, а Юля уже не мыслила жизни без этих тихих встреч и долгих откровений. Она не была влюблена, но сознание своей нужности загадочному, никем не понятому одиночке ей было приятно. Ей льстило, что она смогла приручить дикаря, как если бы кто приручил льва или пантеру, а рассказы о выбитых зубах, сломанных ребрах и несломленной воле наполняли жалостью и восторгом.

Юля всё чаще спрашивала себя: «Не он ли?»

И вспоминалось из «Отелло»: «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним».

Но до любви было еще далеко.

Наступал Рождественский пост. Виктор вдруг заявил, что постом неприлично встречаться, а надо молиться и каяться, но по телефону всё же звонил. А Юля загадала: если они не расстанутся и будут встречаться после поста, значит, судьба. Значит, он. Она молилась и просила знаков свыше, не сомневаясь, что загаданное – благочестиво и правильно.

После поста он стал заходить к Юле домой на чай. Юлина мама, увидев его, сразу сказала, как отрезала: «Не жених». Вердикт показался Юле жестоким и несправедливым. Во всяком случае, он совсем не совпадал со знаками свыше: пост прошел, а они встречаются, и дружба их крепнет день ото дня.

Виктор стал чаще заходить к Юле домой. Они сидели в ее комнате, пили чай и разговаривали. Потом Виктор стал присоединяться к семейным чаепитиям, но Юля старалась ограничивать время, проведенное Виктором с ее семьей. Она чувствовала, что он пришелся не ко двору и никогда ее родители не смогут оценить по достоинству его редкую душу. Папа тонко и необидно иронизировал, но у Виктора чувство юмора оказалось атрофированным, и он не улавливал иронии. Юле было досадно за него, но эта серьезная важность ей нравилась. Немного было вокруг ребят с серьезным отношением к жизни. Не искать же опоры в разноцветных мотыльках-пареньках, беспечно порхавших вокруг, менявших девчонок, как перчатки, регулярно проваливающих экзамены, женившихся и разводившихся в промежутках между сессиями.

А Виктор был серьезным. Казалось, в его жизни вообще не было мелочей. За что бы он ни брался, всё делал важно. Он тоже учился в институте, но учился туго и мучительно, хотя сложность придавала учебе азарт. Вообще, как видела Юля, он любил испытания.

О родителях он рассказывал скупо и называл их не иначе, как «они». «Они» жили дружно, были честными старомодными советскими людьми, которые упорно не хотели проникаться спасительными идеями, всецело завладевшими сердцем Виктора. «Они» даже просили иногда о невозможном: помочь на даче в воскресенье, но Виктор сурово отклонял таковые погибельные просьбы, соглашаясь, впрочем, работать в другие дни. Работать он любил и умел, но только если видел в труде спасительный смысл.

Юле очень хотелось познакомиться с «ними». Она догадывалась, что «они» нестрашные и милые. Когда знакомство наконец состоялось, оказалось, что это приветливые, стеснительные люди, которые робеют перед Виктором и очень боятся его прогневать. Юлю они встретили, как солнышко, и не знали, где усадить и чем угостить ее. Они были уверены, что она принесет им и Виктору счастье, и садились к ней поближе, чтобы погреться в ее лучах.

Юля поглядывала на Виктора и ждала объяснений. Она не могла понять, как можно было жить в противостоянии с такими очаровательными людьми, как можно было заподозрить их в неуважении к Истине. Истину они любили, но познавали ее медленно, не спеша выбрасывать на свалку прежние идеалы и потихоньку двигаясь к цели.

Особенно им нравилось, что отношения Виктора и его избранницы зиждутся на «правильной платформе», что они строят свою жизнь, руководствуясь ориентирами свыше, а не как-нибудь с бухты-барахты. Разговорами о «платформе» начинались и заканчивались все их последуюшие встречи с Юлей.

А Виктор любил сложности, любил борьбу и находил возможность занять непримиримую позицию даже там, где были с ним согласны.

Особенно он увлекался темой будущего и Апокалипсисом. Он часами рассуждал о страшном пришествии Христовом и не сомневался, что оно грядет скоро и что он, Виктор, бесстрашно примет на себя удар и отразит полки врага и всяческие козни лукавого. Юле было отведено место помощницы бесстрашного воина. Нередко после усиленного чтения о последних временах Виктора мучали головные боли. Но эта тема была самая интересная и почти единственная в их разговорах: художественной литературы Виктор не читал, и, страстная читательница, Юля не могла ни обсудить с ним прочитанную повесть, ни поговорить о своих гуманитарных студенческих делах, так как Виктор был «технарь».

Несмотря на некоторую наивность и натянутость представляемых картин будушего, Юле нравилась роль помощницы, а сердце трепетало, как у Наташи Ростовой: «Время идет, а я ПРОПАДАЮ». Наташа сказала эти слова в 16 лет, а Юле было все 20, и с нетерпением сердца трудно было совладать. Оно, сердце, премудро закрывало глаза на недостатки любимого (да-да, любимого, она давно убедилась, что любит Виктора) и утешалось его неисчислимыми достоинствами. Главным достоинством была, безусловно, его горячая искренняя вера. Им было по пути.

Дело уже шло к свадьбе, а Юлина мама не могла привыкнуть к будущему зятю. Юлин папа был человеком деликатным и очень Юле доверял. Если выбрала – значит, достоин. И вопрос этот был закрыт.

Такую же позицию занял и Юлин духовник. Выяснив, что жених – человек положительный и горячо верующий, батюшка без колебаний благословил намечающийся брак и назначил день венчания. Виктора он никогда не видел, но Юле доверял.

Подали заявление в ЗАГС и поехали на дачу к Юле. Там шло строительство и нужны были руки, золотые и не очень, так как работы была пропасть. Виктору нравилось быть полезным, и, работая с будущим тестем плечо к плечу, а потом вместе обедая, они впервые за всё время знакомства по-настоящему разговорились. Юле даже досадно бывало, что за интересным разговором он забывал ее, а когда она повторяла просьбу сходить с ней в соседнюю деревню за молоком, только отмахивался.

Она шла за молоком одна и горько думала о том, что совсем не осознает себя невестой, не летает на крыльях и не утопает ни в цветах, ни в комплиментах. Но, если разобраться, так, наверно, и должно быть у серьезных людей, посвятивших себя Богу. Скорей бы уж обвенчаться, чтобы ушли горькие мысли и сомнения.

Виктор нагнал ее уже на пути назад, и вовремя: уже темнело, и ей совсем не хотелось встретить деревенских хулиганов.

На следующий день они пошли на речку. Когда шли узкой тропинкой, навстречу выбежал большой пес, хозяева которого остались позади. Юлино сердце упало. Она с детства боялась собак, а тут просто собака Баскервилей какая-то приближается большими прыжками. Юля оглянулась на Виктора, но его нигде не было. Собака поскакала дальше, не обратив на Юлю внимания, а Виктор словно из-под земли вырос. Он не прятался – трусом он не был. Он просто хотел убедиться, что Юля надеется на Господа.

Напрасно Юля обижалась и пыталась объяснить Виктору, что он бросил ее в беде. Он нисколько не жалел о случившемся и был рад, что Юля не трусиха. Долго сердиться Юля не могла, тем более что поехали покупать свадебное платье.

Вернулись с дачи родители, и Юля сразу поняла, что что-то случилось. Мама казалась растерянной, а папа, очевидно, решился на серьезный разговор. Оба выглядели бесконечно утомленными. Сели в комнате, чтобы обсудить дела, как обычно. Папа начал: «Дочка!» – и голос его сорвался. С изумлением выслушала Юля просьбу родителей отложить свадьбу на полгода. Нет, они не против Виктора. Они давно поняли, что он очень положительный молодой человек. Но всё же хорошо бы проверить чувства и сыграть свадьбу не сомневаясь.

Близко пообщавшись с будущим зятем, они не увидели в нем любви к их дочери, а поняли, что она будет только заменой его планам уйти в монастырь. В монастырь его не благословили, и лучше уж жениться, чем прозябать одному, – и не монах, и не семейный. Болтаться – грех. Планы на жизнь у Виктора были серьезными, но возникал вопрос: при чем тут Юля?

«Не могу смотреть, как он поливает кислотой всё живое, зеленое, что есть в тебе!» – сказал папа. Сказал и чуть не заплакал. Юля понимала, что он и на колени бы встал перед ней, ни перед чем бы не остановился, чтобы уберечь дитя. Юля смотрела на отца и словно впервые увидела его после долгой разлуки. Как он постарел, поседел и скорбно, умоляюще смотрит на любимую дочь. А дочь почти год не думала о нем. Что он понимал о подвиге христианского брака, ее далекий от Церкви, некрещеный отец? Она была заражена азартом Виктора, хотелось принести себя в жертву и стать святой. И вдруг она поняла, что до сих пор они с Виктором приносили в жертву своим фантазиям родителей, а вовсе не себя.

«Если бы вы не собирались венчаться, я бы сказал: ладно, иди, попробуй, поймешь – вернешься. Но ведь это на всю жизнь! Я тебя знаю: не пойдешь против совести».

Юля смотрела на отца, и вдруг весь предыдущий год показался ей сном. Вот кто ее любит, вот кто забыл ради нее о сне, о приличиях, о приглашенных на свадьбу гостях и передумал столько тяжелых мыслей, что постарел за неделю на несколько лет.

«Я доверял тебе и ни о чем не беспокоился и вдруг понял, что ты – как лунатик ходишь по крышам во сне: и разбудить тебя нельзя – сорвешься, и оставить так тебя тоже нельзя».

И родители повторили просьбу: не отменять свадьбу, а отложить на полгода.




a href='http://pravznak.ru.net/uploads_user/53386000/53385787/247485.jpg'>/>
Для разрешения сомнений Юля пошла в церковь. Ее духовник был в отпуске, и она пошла на исповедь к «заместителю» – священнику, которому исповедовалась в отсутствии своего батюшки. Она сразу сказала, что помимо исповеди ей нужен совет, беседа. Священник решил разделить исповедь и беседу и велел ждать его после службы. Народ расходился, и Юля почти решила дать стрекача, мысленно прокрутив предстоящий диалог в голове. «Я ему скажу: так и так, а он мне: сяк и сяк. И разговаривать, вроде, не о чем».

Юля уже повернулась, чтобы уйти, как ее окликнул батюшка. Они сели на скамейку, и он приготовился слушать. Никогда Юля не говорила в храме громко, а тут батюшка унимал ее: «Потише! Что вы так кричите?» Но потише Юля не могла: слишком наболело у нее на душе, и она продолжала пугать громким голосом проходящих мимо старушек.

Батюшка долго и внимательно слушал Юлю. Особенно ему понравилось, как окрестил Юлин папа намечающийся брак: «Союз меча и орала». Подумав, батюшка сделал вступление о некоторых исключительных случаях, когда благословением родителей, встающих на пути у христианского брака, можно пренебречь, и вдруг, перебивая сам себя, воскликнул: «А вообще ваш папа прав! Ваши родители – очень мудрые люди!»

Словно камень свалился у Юли с души. А батюшка рассказал о себе, как он учился в аспирантуре, пел в хоре, совмещая это еще и с обязанностями звонаря, и провожал будущую матушку домой, а сам шел на другой конец города пешком, потому что транспорт уже не ходил. «Любовь дает крылья! Воздерживаться в пост нужно не от общения друг с другом, а от греха». И добавил: «Я без матушки пирожного не хочу съесть, в магазин скучно пойти без матушки».

Когда Юля вошла в дом, родители кинулись к ней. Прежде, чем они успели спросить об исходе беседы, она с порога объявила им о том, что они – мудрые люди, и про пирожное не забыла.

Духовник очень удивился, что свадьба не состоялась, но когда Юля эмоционально рассказала, что «мама плакала, словно в гроб меня кладет», батюшка задумчиво проговорил: «Ну что ж, мамочке видней, мамино сердце чувствует».

Через два года Юля вышла замуж по родительскому благословению и стала супругой регента. За месяц до рождения первенца у ее отца случился инсульт, и его еле спасли. «Виктор не прошел мне даром», – сказал отец. Больше он его не вспоминал.

Елена Белова


15 ноября 2013 года.pravoslavie.ru›jurnal/65714.htm
 

Так получилось









Я до сих пор молюсь о его здравии, хоть почти наверняка знаю, что он умер. И всё же. Иногда мне кажется, что где-нибудь в церковном дворе я снова увижу его небритую физиономию, и мы будем идти по улице и разговаривать о жизни, а перед расставанием обнимемся крепко… И я буду чувствовать, что для него это очень важно: знать, что в жизни у него ещё есть брат…


Он навсегда останется для меня загадкой. Не только потому, что всякий человек загадка, но потому, что всей своей жизнью на вопрос «каким должен быть человек?» он ответил: «Всё не так просто, как кажется... совсем не так».

Я познакомился с ним лет семь назад. Он попросил денег, я, как водится, что-то дал, мы разговорились… Тогда еще он не производил впечатления «потерянного». Ну, обычный мужик, неудачник, жизнь потрепала… Мало ли таких? Он всё вспоминал, как счастливое, светлейшее что-то, свою жизнь в Куйбышево, с женой, в собственном доме. А там горы вокруг, леса… красота… благословенный край… С женой ходили осенью по горам, поднимались на плато, собирали фундук, кизил… поднявшись, лежали на траве лицом к небу… Это жило в нём как лучшее, как воспоминание о подлинной жизни.

Что там произошло на самом деле – никогда уже не узнаю, но, с его слов, жена пошла как-то на местный базарчик, и там её кто-то оскорбил, вернулась домой в слезах, Коля пошёл и отметелил обидчика. Так он попал в тюрьму на пять лет. А когда освободился, оказалось, что жена продала дом и уехала в неизвестном направлении. И он стал бомжом. Паспорт где-то потерял по пьяной лавочке…

Мы с ним подружились.

Он всё вспоминал, что до тюрьмы работал охранником – с правом ношения оружия, между прочим, что должно было свидетельствовать о степени внушаемой им надёжности… Вполне ответственный человек… Единственное, что меня напрягало в нём, – это то, что он всё время просил денег. И дело не в деньгах даже, а в том, что вот нормальный с виду, в силах ещё мужик – пусть даже без паспорта… но ведь в силах же – постоянно просит деньги. Как-то мне за него было обидно, как будто он именно сам себя не уважает и не видит, кто он на самом деле и каким может быть. Ну да ладно… Тогда я ещё не знал о его слабости и вот – дал ему однажды маленько деньжат, чтобы он решил наконец вопрос с паспортом…

Коля пропал… А когда появился через две недели, то пьяный, что называется, в дрезину сидел под моей дверью в подъезде на ступенях, плакал, жалея себя и прося прощения. И мне было его жалко, честно… по настоящему, без брезгливой снисходительности… по-человечески…

Потом он побрился, постригся, достал где-то новую рубаху и снова появился в нормальном, пристойном и бодром виде… И снова мы общались с ним после службы, шли по улице, разговаривая о вере, о музыке, о природе, мечтая как-нибудь вместе сходить в горы. И он оживал, обещал провести заветными тропами, показать изумительные места…

Но ничего не менялось в его жизни. Ни-че-го. Месяцы сливались в годы, а он всё так же оставался бомжом, и вот именно это было непонятно, странно… какая-то необъяснимая пробуксовка: день за днём, месяц за месяцем. Ну да, думал я, трудно, даже очень трудно одинокому, бездомному человеку в жизни, да ещё и без документов. Но ведь не может же быть, чтобы Господь не помог! Нужно только очень сильно захотеть и приложить хоть чуточку усердия и постоянства в добром деле. Наверняка можно выбить себе документы… найти работу, угол… По крайней мере, не голодать и не мёрзнуть зимой по подворотням. Это же мучительно, тяжело, невыносимо сверх всякой меры!.. Я не мог понять, никак не мог понять логику… И до сих пор не понял. Ну неужели легче страдать, мучиться от холода, голода, нищеты, унижения… чем пробиваться, пусть даже сквозь бурелом неудач, но с молитвой, с Божией помощью, к полноценной человеческой жизни?.. Не будем сейчас философствовать об относительности этого понятия – «человеческая жизнь»… о том, что и нищий бродяга может быть человеком, а состоятельный «господин» – скотиной… всё это так, но есть же какие-то среднестатистические рамки «нормальности», пусть даже внешней, в которой легче, если угодно – «удобнее», оставаться человеком… Потому что быть добрым, боголюбивым и честным, да еще и трезвым, в мороз, на улице, без еды и тёплой одежды… Оставаться в таких условиях человеком может только юродивый – в полном и высшем смысле этого слова. Но обычному, «среднему» человеку для сохранения своего человеческого облика – и внешнего, да и нравственного – нужны какие-то элементарные условия. Вот я и не могу понять: неужели легче переносить все ужасы бездомной жизни, чем приложить усилия и добиться жизни нормальной, как бы мы ни относились к этому слову?!

И вот – оказывается, что ответ не очевиден. Понимаете: не очевиден ответ – вот в чём главное моё открытие… И это главная загадка, которую поставил передо мной Коля. Оказывается, есть люди, для которых невыносимые мучения, и слёзы, и боль, и унижение… улица, грязь и нищета – всё это в конечном итоге предпочтительнее, чем наша «нормальная» жизнь. Понимаете, не вынужденно, а именно в глубине сердца предпочтительнее! Вот этого я никак не могу понять. И это осталось для меня тайной. Они будут замерзать, им будут ампутировать обмороженные пальцы, они будут плакать и жаловаться на судьбу, пить, наконец… но они не станут трудиться, чтобы хоть что-то изменить в своей судьбе, и не примут – именно сознательно не примут – вашу помощь. Я не деньги, конечно, имею в виду, а сам посыл к нормальной, полноценной, «человеческой» жизни… Они не захотят, не станут ничего менять в своей судьбе, даже если им представится такая возможность. Это, может быть, тема для диссертации, для изучения психологического феномена…

Я даже думаю, если найти кучу денег и вытащить такого человека из трясины, отмыть его, одеть и обуть, дать работу, найти умницу-жену, провести курс реабилитации и чего там угодно ещё, большая часть из них всё равно вернётся к прежнему состоянию и именно из-за того, что… вот не знаю я как это назвать! Как будто программа какая-то заложена в них по саморазрушению – и не обязательно духовному, нравственному, потому что если не многие, то некоторые из них и в Бога веруют, и в храм приходят на службу, и исповедуются и причащаются – но именно в житейском смысле этим людям свойственна какая-то непостижимая энтропия. Внутренняя глубинная потребность в страдании. И я уж и не знаю, как это объяснить!

Коля верил в Бога, твёрдо знал основы православной веры и часто задавал серьёзные вопросы о духовной жизни. Вообще он не был простофилей, многое понимал глубоко, правильно, старался сознательно жить по-христиански… и исповедовался он искренне, от души… И ещё меня привлекало в нём то, что он был, что называется, «добрым малым». Понимаете, он не озлобился из-за всех перипетий жизни. То есть он бывал резок в суждениях, гневался иногда, но это всегда был именно порыв, вспышка, но главным фоном было братолюбие и незлобие. Он был добрым человеком… да, хитрым иногда… лукавым по случаю… но всё равно добрым в своей основе, а это, я думаю, очень важно.

Как-то моя жена вышла из храма после вечерней службы и вдруг вспомнила, что дома нет хлеба. Коля, как обычно, околачивался у ворот. «Коляня, дай на хлебушек!» – пошутила жена. Коля выгреб из кармана все, что там было, и протянул жене…

Да, у него случались запои, и запои эти были страшные… когда он появлялся после них, то едва был похож на человека: страшный, опухший, чёрный, грязный, точно вывалялся в помоях… Но всё же запои у Коли случались относительно редко, примерно раз в полгода, а в остальное время…. Почему он в остальное время не предпринимал шагов, чтобы выбраться из своего бедственного положения? Особенно летом я постоянно говорил ему: «Коля, смотри: сейчас лето, тепло... Давай, шевелись, делай что-то… Документы, я не знаю… Иди в исполком, стучись, объясняй, проси, требуй… ты же человек… не могут, не должны тебя просто так вычеркнуть из жизни, только если ты сам этого не позволишь. Ну, не водить же мне тебя за ручку, как мальчика, в самом деле! Будут документы – ищи работу, сторожем каким-нибудь, чтобы к зиме у тебя был угол, крыша над головой и копейка на пропитание… много ли тебе надо? Ты же охранником работал… ладно, пусть судим был, но я верю, знаю, что Господь обязательно поможет, только ты делай что-то, стучись, проси, ищи…»

В конце декабря, когда недели две стояли жестокие морозы, его подобрали на улице и привезли в больницу. Пальцы на ногах пришлось отрезать, и стал Николай инвалидом. Но зато он месяца два прожил в тепле и в относительном уюте. Я приходил к нему иногда, приносил продукты, деньги давал, правда, уже не ему, а санитаркам… Через два месяца он позвонил и сказал: «Я на выходе с вещами, меня выгоняют». Я приехал, меня пригласили к заведующей отделением, и она объяснила, что выгоняют Колю за нарушение больничного режима, за пьянство, за брань в отношении медперсонала…

Заведующая говорила с болью: «Вы поймите, я его не могу оставить. Вы же видели: у нас таких большая палата, и мы никого не выгоняем просто так на улицу. Но если человек начинает баламутить, я не могу это оставить, ведь вся палата взбаламутится, вы же понимаете, здесь нельзя быть мягкой». Я согласился… Это был один из самых тяжёлых дней. Забрать Колю к себе я не мог: сам с женой и детьми снимал квартиру, да жена бы и не позволила мне забрать его домой. Я взял такси и стал возить его по промёрзшему, в бурой снежной каше городу от ЛТП до наркологического диспансера. Нигде его не хотели принимать. Я должен был в этот день служить вечернюю, и до службы оставалось совсем немного. Наконец я повёз его на окраину города в Центр учета и социальной защиты бездомных граждан. Поднялся наверх. Врача, санитара нет, за «смотрящего» – постоялец. Стал просить принять Колю, старшой наотрез отказывается, я требую, он отвечает грубо, мы с ним разговариваем на повышенных тонах – всё напрасно. Спускаюсь расстроенный с лестницы и вижу, как Коля на скамеечке хлещет из горла припрятанное пойло. Я не выдержал. Оставил его в фойе этого приёмника и уехал на службу, к которой едва поспел… Тяжело…

Много ещё было всего. Потом мы опять «мирились» с Колей… я его исповедовал, причащал в больничном отделении, где его приютили на несколько месяцев и где он заживлял свои культи.

В конце концов у Коли обнаружился рак челюсти… Он изумлялся, шаркающей стариковской походкой приходил в храм, всё так же просил копеечку, но это был уже не мужик, а вдрызг разбитый жизнью инвалид, старик-доходяга, хотя ему едва исполнилось пятьдесят. Я понимал, что он уходит, и у меня была одна мечта: поисповедовать его, причастить перед смертью и похоронить достойно, по-человечески. Я даже записал его данные – данные человека, которого вроде как и нет.

Но Коля так и ушёл из жизни загадкой, оставив меня в недоумении. Была зима, промозглая и сырая, с морозами по ночам и с неизбывной унылой слякотью днём. Я понимал уже, что Коля умирает, и мне хотелось, чтобы хотя бы эти последние его дни прошли в человеческих условиях. Добрые люди договорились с начальником областного онкологического диспансера, Колю согласились принять бесплатно в хоспис. Это была большая удача в его отчаянном положении. Он уже не мог пьянствовать, я дал ему деньги и сказал, глядя прямо в глаза: «Коля, завтра я тебя в восемь часов жду возле больницы. Всё, что тебе нужно, – это прийти, и ты будешь в тепле, в чистоте, под присмотром, сыт и одет. Только приди…»

На следующий день в условленное время я прождал полчаса. Коля не пришёл… И это в то время, как ему почти наверняка приходилось, больному, беспомощному, ночевать неизвестно где в промёрзшем городе.

Через несколько дней я его встретил.

Он уже совсем доходил, но реагировал адекватно. И всё же он не сумел, не смог объяснить, почему он не пришёл, только ответил медленно, едва ворочая языком: «Ну, так получилось…» – и отвёл глаза.

Я понимал только одно: он не пришёл, потому что не захотел. И опять я созвонился с людьми, и опять назначил на следующий день встречу с Колей. Назначил встречу, потому что никак нельзя было его просто взять и привести, а именно нужно было встретиться утром, когда начальник больницы ещё не занят и может отдать необходимые распоряжения.

И снова я прождал полчаса. И снова Коля не пришёл.

Больше я его не видел.

Скорее всего, вернее – даже очевидно, что он не пережил эту зиму, и мне грустно думать, что он лежал в каком-нибудь замызганном морге как безымянное тело несколько дней, а потом его в каком-нибудь пакете свалили в казённую яму с табличкой под номером – и всё. Грустно… И навсегда для меня останется тайной, почему он не захотел хотя бы умереть по-человечески. И, знаете, что я скажу… Я думаю, что ответ на этот вопрос совсем не такое простое дело. Совсем не простое… Не проще, чем объяснение, что такое человеческая душа…

У него был приёмный сын, которого он воспитывал с женой в самые светлые годы своей жизни, там – в Куйбышево. Мальчик оказался чистый, чуткий к вере, он ушёл на Кавказ и поселился в Ново-Афонском монастыре. Коля пасынка своего любил, вспоминал, радовался за него и всё мечтал повидаться… Не довелось. Но в самом этом стремлении к святости, к чистоте, несмотря на всю беспробудную грязь и ложь повседневной жизни, проглядывала вся Колина «Лазарева» душа. И как знать, может быть, за его страдания невыносимые, за смертную муку, за веру, которую он сохранил до конца, будет ещё этот «никчемный» человек ходатаем за нас, «мудрых и разумных», перед Богом? Как знать…

Священник Димитрий Шишкин


16 сентября 2011 года.pravoslavie.ru›Интернет-журнал
›Знать 

Облеченная в солнце
(Рассказ)



a href='http://pravznak.ru.net/uploads_user/53386000/53385787/247482.jpg'>

Посвящаю моим дедам – Борису и Димитрию
Шишкиным, расстрелянным в Ялте в 1921 году.

1



Свет проникал через узкие оконца слабо, но за три дня пребывания в подвале Андрей привык к постоянным сумеркам. И уже к концу первого дня, когда минул шок с его отупением и неспособностью ясно воспринимать окружающее, Андрей по обрывкам фраз, обращений понял, что в дальнем – самом темном – углу подвала сидит священник. Впрочем, что значит «сидит»? Сидеть, да и то на корточках, можно было только иногда, чтобы внести хоть какое-то разнообразие в положение тела… ну, можно было еще постоять, поприседать, попрыгать. О ходьбе же не могло быть и речи – так плотно был набит подвал беспорядочно лежащими телами измученных ожиданием, тревогой и физическими страданиями людей. Ходили только по нужде в дальнюю темную и зловонную комнату, возле которой и расположился священник. И Андрей, считавший себя почти атеистом, с изумлением думал: «Батюшка возле туалета… и никто не уступит место, не выкажет заботы… вот ведь, братья-славяне, как быстро вы от веры своей отреклись…» – и тут же: – «А я-то, а я-то что?..»


Его все мучила неразрешенность, невысказанность чего-то смутного, и он именно со священником хотел поговорить об этом, но вот никак не решался. И все же в конце третьего дня собрался с духом, поднялся и наугад – потому что в том углу, где находился священник, невозможно было ничего разобрать – стал осторожно пробираться через тела. Сначала он нащупывал ногой опору, а потом уже переносил на нее тяжесть тела, но все равно несколько раз наступил на живую плоть, услышал в свой адрес ругань:

– Куда тебя прет, черт…

– Чего неймется, сиди уже…

Два раза он даже упал, запнувшись об кого-то, и тут возмущенные голоса всколыхнулись разом, как вода в болоте от брошенного камня.

Наконец, остановившись почти в самом углу, в гуще тел, он спросил негромко:

– Простите, а где тут батюшка?

– Я здесь, – отозвался священник. – Подходи, подходи, дорогой; не скажу: присаживайся – но вот… возлегай рядом – это, пожалуй, верно будет… Все возвращается, брат мой. Как ученики возлежали на вечере с Господом, так и мы вот теперь возлежим… Только бы во имя Его… тогда и Он посреди нас. Ну вот, подходи, устраивайся, здесь местечко свободное есть.

Андрей хотел сначала пожать священнику руку, знакомясь, но неожиданно проговорил, присаживаясь на корточки и складывая ладони:

– Благослови, отче!

– А, ну Бог тебя благословит…

Священник приподнялся, опершись на левую руку, а правой благословил Андрея, вложил в его ладони и не отнимал, словно всматриваясь сердцем, вникая: что за человек пришел и за чем.

– Меня Андрей зовут.

– Очень, очень приятно, а я протоиерей Кирилл.

Батюшка пожал мягко, доброжелательно руку Андрея. Странно, но даже в мороз рука у священника была теплая.

– Ну рассказывай, с чем пришел. Новостей хороших не жду, а поговорить можно.

– Я к вам, батюшка, третий день присматриваюсь… то есть, скорее, прислушиваюсь… ну не так чтобы очень, а вообще, – смутился Андрей, подумав, что батюшка, чего доброго, примет его за соглядатая. Слышал, что бывают в подвалах и такие. И чтобы отогнать, забить эту мысль, он начал говорить быстро, хотя и сумбурно:

– Батюшка… я вот все думаю… По ночам не спится… все мысли о доме, о семье… о братьях, сестренке…

– Как сестренку зовут? – спросил батюшка.

– Аленка… Леночка… маленькая еще, семь лет… жалко…

Андрей почувствовал, как спазм перехватил горло, и тут же подумал, что хорошо, что темно в подвале и не видно лица.

Священник тяжело вздохнул.

– Маму тоже жалко, – продолжил Андрей. – Если меня расстреляют – она не переживет… Ну да ладно… Я не о том хотел… Батюшка, я вот все думаю: как же это получилось, что все вот так сразу рухнуло?.. Ведь не о том совсем думали, не того ждали…

Андрей помолчал, собираясь с мыслями.

– Просто понять хочется… Я ведь, батюшка, в церкви лет шесть уже не был. Заходил только иногда, когда в университете учился… Ну, общие молебны и все такое… но душой противился… Тоже, так сказать, дитя своего времени…

– А почему «тоже»? – с любопытством спросил священник.

Андрей усмехнулся.

– Да потому, что, куда ни глянь, ведь все… ну или почти все так думали и чувствовали… только вид на себя напускали, если положение или служба… ну, чтобы безбожником не считали… а в душе… Да вы ведь сами все не хуже меня знаете…

– Ну да… прости, что перебил, – отец Кирилл, извиняясь, дотронулся до рукава его шинели.

– Все казалось: сами, без Бога управимся… Что вот оно – как раз самое настоящее время и началось… В Февральскую как дурак с красным бантом на груди ходил, с товарищами в обнимку «Марсельезу» распевал на улицах… идиот. Речи какие-то толкал с кафедры… в смысле – с ногами на стол… как мальчишка… И ведь слушали же все…. И я других слушал… «Ура» кричал, аплодировал, как на театре! Чему только? Вот никак теперь понять не могу… Как хмель какой-то, пьяный восторг был… Это всеобщее братание, ажитация… Свобода! Стыдно вспоминать сейчас, честное слово. Но ведь вот в чем дело, что покоя не дает… ведь была же она – свобода эта… Была! А куда подевалась?.. И во что вылилась? В какой-то кошмарный сон…

– Да, да… Сон разума порождает чудовищ, – отозвался глухо отец Кирилл и тут же снова взял Андрея за локоть: – Ты извини, я опять перебил…

– Да… так вот… была свобода, и не стало… Ничего не стало… света, свободы… жизни… И как это все вышло, я не пойму… Почему, почему?! Не могу вместить, осознать, батюшка… Где мы промахнулись, что не так сделали?

И, торопясь предварить ответ, он добавил:

– Я вас только прошу, отче, не говорите мне истины прописные… ну, из закона Божиего… что, мол, Творца прогневали, и вот результат… Все это я и сам знаю… Читал или слышал… Но мы вот с вами сейчас в тюрьме, может быть, перед лицом вечности, и я живое слово услышать хочу. Понимаете, батюшка? Слово живое!..

Я ведь в Бога почти не верю. Да и не верил уже давно, и даже с восторгом, с ненавистью – страшно сказать… Были моменты… Но что-то еще мешает в бездну ринуться с головой, вверх тормашками… что-то держит… Может, молитва мамина, слезы ее… Может, сестренка с ее чистотой, непосредственностью… Если не от Бога это, то от кого? Здесь ведь не материя одна, я понимаю… и не психология только – здесь что-то еще, большее… Я ведь очень понимаю это, батюшка… Ну, насчет «если не станете, как дети, не сможете войти в Царствие Божие»… А я, батюшка, никогда, никогда больше не смогу стать, как ребенок… как вот сестренка моя, например… И это страшно. Страшно, батюшка… И за нее тоже страшно… Где она оказалась, что ей еще предстоит понять и увидеть?! Не хочу, не хочу…

Он склонил голову и замотал ею, как будто от боли…

Отец Кирилл обнял его и крепко-крепко прижал к груди. Потом отпустил осторожно.

– Простите, батюшка, – продолжил Андрей, сердито и второпях вытирая рукавом шинели глаза. – Нервы… А может, и не нервы вовсе, а бездна эта, что перед глазами стоит… Ждет… Смерть, она ведь не играет… лицедейства, восторгов, позерства не признает. Ну разве что внешнего, показного – этого сколько угодно, этого я насмотрелся вдоволь… и в обреченных даже… Но вот в душе, в глубине самой – не до кривляний уже, не до восторгов этих психопатических… Там, батюшка, такое творится!.. Не знаешь, за что хвататься! Вот именно это и страшно, батюшка, что хвататься не за что!..

Он замолчал опустошенно, излив самую жгучую, накопившуюся боль и не зная, что говорить дальше.

Батюшка прокашлялся и охрипшим, простуженным голосом произнес:

– Понимаешь, в чем дело, Андрюша… Вот насчет того, что о Боге не надо… Ты мне сразу как-то все пути-дорожки поперепутал… И как же я с тобой разговаривать буду? О чем, если для меня важнее и выше Бога нет ничего в жизни?! И вот как ты хотел, чтобы я не говорил тебе, – именно так я и думаю, брат мой, и не просто думаю, а живу этим… Что уж мне – лукавить теперь, что ли? Да и ради чего? Все перед бездной стоим, братец, чего уж тут умничать…

Главное призвание России – это жизнь по Богу, и другого призвания у нас нет и не будет. Мы светильником миру должны быть, маяком спасительным… А что же на деле получается? А на деле тот свет, который в нас, давно уже стал тьмой, потому что увлеклись, поддались на шепоты миродержителей тьмы. И давно уже увлекались… Ты спрашиваешь, почему так быстро все рухнуло? Так об этом и Господь говорил. В Евангелии, помнишь? Дом, построенный на песке, рухнет, и будет падение его весьма велико. Вот и строили мы столетия державность нашу не на камне веры чистейшей, а на песке лжеучений всяких, и не только религиозных, но и политических, экономических… да каких угодно…. на песке суемудрия и пустословия.

– Да какие же лжеучения, отче, если Церковь у нас срослась, почитай, с государством, стала с ним одним целым? Уж что, по-вашему, может быть надежнее и крепче?!

– Так ведь в том-то и дело, братец мой, что ты о видимости одной говоришь, о нагромождении вещей внешних: стены, храмы кирпичные, купола, кресты, кропила, книги… Все это хорошо и нужно, но ведь сути, сути самой – духа Христова – искать перестали. Вот в чем дело! Не болеют больше душой люди, охладели к вере… Как колосс на глиняных ногах наша Церковь стояла в последнее время. А сатане только это и надо, это ведь он с Богом через нашу лень и равнодушие борется…

– Ну, вы здесь, батюшка, что-то прямо противное Евангелию говорите. А как же слова Христа о том, что именно Он Церковь Свою создаст и врата ада не одолеют ее. Как же так?

– Так в том-то и дело, Андрюша, что Церковь истинная никуда не делась, только она совсем, совсем не то, чем казалась многим. Мы ведь Церковью что считали? Организацию, систему, власть со своими законами и порядками, иерархию, обряд… и подчинялись этой системе волей-неволей и даже скорее неволей… Но ведь Церковь – это иное совсем, а точнее, не только это… Вот погоди, сейчас уже начинают ее черты проступать, как «Троица» Рублева из-под намалевков бездарных… так и Церковь от струпьев страстей человеческих, от нагромождений столетних, но не присущих ей, чуждых… от помпезной надменности освободится, как из темницы, и засияет… Вот увидишь: засияет истинным светом!

– Трудновато мне, батюшка, это понять, но что-то, чувствую, правильное в ваших словах есть. Может, так и есть, что проглядели мы что-то главное, не то совсем называли Церковью…

– Вот, вот – именно так. А потому и вера в народе иссякла, что понятия живые о Боге, стремление к Нему сердечное, детское подменили обрядом внешним, укладом, канцелярией… Дело, конечно, нужное и это, но, повторю, ведь не это же только!.. Все думали по уму устроить да держать крепко, с надзором строгим… властвовать… а о Боге, о Его власти и воле как будто и позабыли. А ведь Он, брат ты мой, не внушает Себя, не навязывает никому. «Хочется, – говорит, – по-своему жить? – Ну живите… Посмотрите, что выйдет…» Тут вот именно в этом и дело все. Пока сам человек не увидит, не вкусит плодов своих желаний, устремлений и дел – никто его не научит. Чушь это все, что умные на чужих ошибках учатся… нет их – умных. Все мы дураки и есть… все познаем на собственной шкуре, и сами так захотели, а Господь свободу нашу даже не то чтобы ценит – а Он ее в нас вложил, без нее наши поступки подневольны, бессмысленны… Горько только, что пользуем мы нашу свободу как дураки – все плоды самодеятельности своей горькие вкушаем… плачем, сетуем… и опять за старое принимаемся… А когда же исправляться будем, к Богу когда по-настоящему обратимся?! Не знаю… Вот и теперь: ужаснулись все, за голову схватились, а ведь не многие понимают истинные причины катастрофы нашей. Все ругают кого-то: шпионов… провокаторов… большевиков…

– Эй, отец, – прикрикнул кто-то приглушенно, – ты там потише, а то разбираться не будут…

– Да, да, простите, – извинился батюшка и, понизив голос, продолжил:

– Господи, да неужели не ясно еще, что по-любому разбираться не будут… ни с кем. Все, брат мой, проморгали мы милость Божию, не заметили… теперь только гнев остался, но и в нем любовь, как ни странно…. Кого Бог любит, того наказывает… Да, а виноваты не шпионы, брат мой, а мы с тобой… Да вот я хотя бы и виноват! Точно знаю, вот без конспекта тебе говорю, как на духу. Из-за меня тоже куролесица эта…

– Да что это вы, батюшка, на себя наговариваете?! Ну я-то ладно… а вы, вы-то – в чем виноваты?

– А в том, что наемником стал… чиновником по духовному ведомству… Вот как власти новые определили – «служителем культа»! Именно служитель культа и есть! Пообжился, жирком оплыл благостно, ряшку наел, прости, Господи!.. Вижу, все теперь вижу ясно!.. Требил себе, крестил, венчал, отпевал – все по уставу, уютненько так, укромненько… тишь да гладь… Ну а дальше-то что? Да ничего! Ничего – вот и все… Хоть веру и не терял, но, понимаешь, не та это вера была, за которую люди в огонь идут, на муки смертные… так… тепленькое что-то, жиденькое, как лужица деревенская… головастики одни… Вот и проворонил благодать… Царствие Божие проворонил за требками своими…

Огонь мы потеряли, брат мой… Понимаешь, в чем дело?.. И понятие о нем утратили… Солью перестали быть, вот и прогнило все потихоньку, расшаталось, а потом уж и рухнуло!.. Как оно и бывает всегда… Как деревья в лесу падают – тут уже ничем не удержишь, только беги или держись… А что «держись»?.. Как тут удержишься?.. Теперь принимать надо то, что Бог послал – вот и все… «Сами в себе осуждение смерти имехом…» Благодарностью только и надо ответить… Дай-то сил, Господи!..

Батюшка замолчал и, раздумчиво погружая пальцы, расправлял свою седую взлохмаченную бородку.

– Благодать регламентом подменили – вот что, – продолжил он чуть погодя. – Не сразу, потихоньку, но подменили. Знаешь, вот как ракушки окаменевшие находят иногда. Их здесь, в горах много… А ведь это не ракушки вовсе, а видимость одна… кальцит, слепок. Вот так и то, что мы называли Церковью, стало окаменелостью ископаемой. Не обо всем говорю, не подумай, не отметаю огульно храмы, таинства, иерархию, чин и устав… нет… здесь понять надо… И живая, подлинная Церковь в тех же формах жила, но ее-то мы и не видели, а точнее – не хотели видеть, потому что обличала, тревожила, тормошила душу: не спи, не спи, не спи!..

Церковь подлинная и в иерархах, и в пастырях ревностных, и в боголюбивых мирянах жила и живет… в тех, кто таинств причастниками были не по плоти только, но и по духу… И разве я не видел таких, не знал? Видел и знал и чувствовал святость их, но последовать их примеру никак не хотел, все видимость одну хранил, отмахивался…

Оземлились мы духом, огрубели настолько, что и наготу, опустошенность свою перестали осознавать, чувствовать. Видимость одна осталась. Власть человеческая, регламент и распорядок… И вот когда власть-то рухнула – тут-то и все здание осыпалось, потому что держалось все на человеческой власти, на законе и страхе, а благодать… благодать – она в малом стаде осталась. Вот это малое стадо, брат мой, и есть Церковь. Ее-то врата ада и не одолеют. В это я твердо верю.

Отец Кирилл истово осенил себя крестным знамением.

– Слова, слова-то мы, Андрюша, все говорили правильные, да только силы, духа в этих словах больше не было из-за равнодушия нашего и маловерия. И наполнялись эти – правильные, в общем, – слова скудным и скучным содержанием, не жизнью, а видимостью жизни… в соблазн становились… в озлобленность нынешнюю… А большевики, – отец Кирилл усмехнулся обреченно и горестно, – это, брат мой, язва египетская… саранча… или мухи песьи – называй как знаешь. Наказание Божие за непокорность нашу, за то, что душу в землю обетованную отпустить не хотели… А как она просилась, как хотела!..

Батюшка склонил голову и замолчал.

На дворе смеркалось, и в подвале уже едва можно было различать очертания тел. Отец Кирилл помолчал с минуту в раздумье и продолжил прерванный монолог:

– Увидеть ясно благодать и любовь Христову, почувствовать ее и вкусить воочию – вот что нам нужно, братец мой, сейчас! Здесь, в державе нашей, главное чувство, копившееся веками, – чувство несправедливости. Ну, будем говорить о тех, кто по совести старался жить, жилы рвал, а получал одни тумаки да шишки… и сентенции о терпении. И дело даже не в том, что жизнь у народа была тяжелая, несносная и мучительная веками, а в том, что эту жизнь никто по-настоящему не хотел облегчить… я тех, конечно, имею в виду, кто имел к тому средства и возможности. И наше священноначалие за редким (увы!) исключением такого порядка было первым учредителем и вдохновителем. Почему так случилось – уж я не знаю, но думаю, все потому же – любовь иссякла. Мы ведь спесью своей, надменностью отгораживались от людей веками и… Кого обмануть думали? Все к терпению призывали, покорности рабской требовали и Страшным судом пугали, а о милосердии, братской любви и о сострадании живом, действительном как будто и думать забыли. Нет, конечно, и дома призрения были, и монастыри, кормившие в голодные годы округу… Но ведь это же совсем не норма была, согласись, не правило, а, скорее, исключение, хотя и отрадное…

Мы страх Божий человеческим или даже животным, рабским страхом подменили… судорожным. А как же вот в молитве говорится: «Возвесели сердца наша, во еже боятися имене Твоего святаго!» Вот так… чудеса… Возвесели сердца, Господи, чтобы нам Тебя бояться! Как непривычно, странно, правда? Да это же, верно, о каком-то ином страхе сказано, нами совершенно утраченном и забытом, – страхе от осознания величия Божиего, от радости Его непостижимой близости к нам, близости, от которой хочется со слезами – но со слезами умиления – упасть ниц и просить прощения, но не от ужаса наказания, нет, а от неизреченной благодарности и изумления, что Господь все еще с нами!.. Где же этот страх?! И как же он не похож на то, что внушали нам с детства…

– Вы вот, батюшка, так говорите, – ответил Андрей, – что и я опять верю. И вот так же и я сам – вспоминаю сейчас – когда-то думал и чувствовал. А потом забыл. Все в какую-то рутину скучную превратилось. Ходи… молись… постись… А зачем, для чего все это – непонятно. «Так надо», – говорят. Точно на самом деле рабов из нас делали… Чтобы место свое знали и существовали с покорностью. И я ведь это очень рано почувствовал и понял. И с детства уже стал этому рабству противиться. И Церковь мне стала казаться каторгой, а о другом если и говорил кто – так я уже в неверии своем со временем так утвердился, так очерствел, что уже не понимал ничего другого и не чувствовал, да и не хотел чувствовать. И насчет свободы вы очень верно подметили. Мы ведь не свободы, а освобождения искали… от каторги… от бессмысленной этой муштры. Причем везде – в гимназии, в университете, на службе… Везде у нас эта муштра и порядок на первом месте были, а остальное – вроде как твое личное дело, и никого это не касается. Вот и получалось, что личным-то, именно личным делом большинства и стало это стремление к свободе от внешней власти, а дальше, казалось, уж непременно гармония и счастье наступят. Сейчас даже смешно думать… Отчего же именно так казалось? Откуда эта гармония и счастье появятся вдруг?! Но – казалось… и было вот именно что один только миг – в историческом, так сказать, измерении – тогда, в феврале, было! Иллюзия… массовый психоз – иначе и не назовешь. Эйфория освобождения. А дальше сразу все пошло рушиться, как обвал, и – теперь я понимаю – никто уже не мог это разрушение остановить.

– Потому что раствора скрепляющего – Духа Божиего, любви, милосердия – во всем здании не осталось. Вытравили, выполоскали Дух дожди и ветра нашего чванства и самолюбия, гордости и лукавства. Потому и рухнуло. А Церковь осталась. И предстала она совсем не тем, чем казалась многим. И не где-то она у толстовцев, штундистов или хлыстов, не у правдоискателей суемудрых, а там, где ей и положено быть, – в сердцах благоговейных христиан – тех, что и в храмы ходили, как мы, и исповедовались, и причащались, и посты хранили. Как мы. Внешне ничем не выделялись, а в сердце, в душе – другими были, со Христом, и потому Христовыми. И вот они-то сейчас, брат мой, на Голгофу идут со Христом, и царствовать вместе с Ним будут… Потому что их вера и любовь от мучений только засияют светлее… Господи, дай и нам хоть на последок этой веры живой, этого живого стремления к Тебе! Сопричти нас ко избранным Твоим, хоть мы этого и не достойны совсем. Как разбойников, нас прими…

– Батюшка, я вот подумал… Как бы это… поисповедоваться… душу облегчить, – неожиданно попросил Андрей.

– Да, да, конечно… Очень хорошо, Андрюша, ты это подумал. Только у меня епитрахили здесь нет… Ну да это не беда. Мы сейчас… да вот хоть даже шарфик твой освятим, и будет у нас епитрахиль… Это ничего… это можно, если совсем уж ничего нет…

Батюшка снял с шеи Андрея шарф, встал на колени, положил шарф перед собой и произнес:

– Господи… Ты же все видишь! Ты видишь сердца наши… покаяние, недоумение, скорбь… Без Тебя, Господи, мы ничего не можем доброго сделать… злодейства одни… Но признаем свои грехи, каемся горько в них и просим простить нас, падших… Я вот, грешный иерей, даже и молитвы на освящение епитрахили не знаю; и не думал, что пригодится когда… прости меня, нерадивого… Но видишь желание мое горячее Тебе послужить, благослови этот шарфик… силой Твоей освяти его к совершению таинства исповеди, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Батюшка осенил шарф крестным знамением.

– Ну вот, сейчас я его узлом завяжу, чтобы концы соединить, и можно будет исповедоваться… Ага… Вот так. Ну все, Андрюша, давай, кайся в своих грехах, проси у Господа прощения. В чем согрешил?

После Андрея захотел исповедоваться растрепанный мужичок в засаленном рыжем тулупе, за ним подошла заплаканная женщина с изможденным лицом, еще несколько человек. И какой-то огромный мужик, по виду купец, рыдал как дитя, не в силах сдержаться и сотрясаясь всем телом…

Когда разрешительная молитва была прочитана в последний раз, отец Кирилл обратился ко всем исповедовавшимся:

– Дорогие мои… Страшные времена настали, горькие… Но сами мы горечь эту приблизили, сотворили своими грехами, и, кажется, вы уже это поняли… Я вот о чем сказать хочу. У апостола и евангелиста Иоанна Богослова в его Откровении есть рассказ о Жене, облеченной в солнце… Это ведь о Церкви нашей сказано! И Жена эта рожает в страшных муках Христа. Вот то, что сейчас происходит, дорогие мои… с вами, со мной – это и есть эти муки… в наших сердцах Христос рождается… и снова мы становимся Церковью, как бы ни грешили до этого, как бы кто из нас ни пал низко… такова великая сила покаяния, сердечных слез, такова непостижимая сила всепрощающей любви Божией! Вот она-то и сияет как солнце, и даже в ваших лицах сейчас сияет… я это вижу так ясно!.. а значит – Церковь не умерла… Да и не может она умереть, потому что Господь ее создал… Я не знаю, что с нами станется… не хочу обманываться сам и вас обманывать… успокаивать понапрасну. Может быть, и конец пришел нашей земной жизни, но свет, который даровал нам Господь, – он не пропадет даром… он останется, и умножится, и будет светить другим, потому что без солнца мир не может жить, без солнца воцарится тьма, а тому еще не время, я верю… Ждет Господь еще многих и многих, и собирает, и соберет их еще от всех концов земли любовью Своей, а мы, верю, по милости Божией будем свидетелями и участниками этой радости, потому что у Бога нет мертвых, Он Бог не мертвых, но живых… и Церковь Русская не погибнет, я верю… очистится в страданиях… освободится от корысти, зависти, злобы, жестокосердия и надменности… от всего, чем мы ее – облеченную в Солнце – заляпали, омрачили, мешая другим видеть Свет и чувствовать небесную Его красоту. Красоту распятого за наши грехи и воскресшего Господа! И будет она еще светить миру, и призовет, обогреет, одарит истиной многих и многих людей из самых дальних уголков земли. Такова уж воля Божия… А там и конец миру. Но и то не страшно. Страшно утратить Свет, без Солнца духовного остаться. А Солнце это сияет в Церкви, и будет сиять до скончания века и в вечности! Аминь.

2

До рассвета еще далеко, на улице тьма. Снега почти нет, но ледяной пронзительный ветер метет по брусчатке, остекленевшим лужицам белую мучнистую поземку. Очень холодно. Мороз, кажется, не только обжигает снаружи, но подбирается изнутри, и от этого как-то особенно мучительно и неуютно.

– Отец Кирилл, батюшка… Вы не спите? – тихонько окликнул Андрей священника.

– Да нет… так… забылся чуть-чуть…

– Я вот все думаю… не могу не думать… Как мне простить этих, ведь без этого же нельзя, я знаю… а вот – не выходит никак.

– А ты молись за них, Андрюша. Молись, как можешь, чтобы и их Господь не оставил, чтобы дал еще время покаяться, безумие свое осознать и оплакать…

Как бы человек ни ошибся жестоко в жизни, как бы он ни пал, всегда есть у него эта удивительная возможность – очиститься, омыть покаянием душу. И всегда, прежде чем судить других, приведи себе на ум эту возможность покаяния… эту вероятную чистоту человека в будущем и его примиренность с Богом. Тут уж волей-неволей умолкнешь в благоговении… Да и само желание докапываться до темных сторон, выискивать слабости и ошибки свидетельствует о нездоровом, не христианском отношении к ближним. Вспомни, как апостол Павел говорит удивительно: «Будьте братолюбивы друг ко другу с нежностью»… Как хорошо сказано, а?.. какая святая чистота… Наивность, непосредственность детская! Где же в нас эти чувства святые? Где та «предупредительность с почтением», о которой апостол дальше говорит?! Горе, горе, брат мой… и я не шучу ничуть. Мы в Православие точно играемся, а сути его, правды и силы отвергаемся как чего-то несущественного. Беда!..

– Да откуда же мне эти чувства в себе взять, – с болью отозвался Андрей, – если я вижу совершенно обратное? Такое, что не братолюбие с нежностью, а горечь и боль вызывает, ужас… Не может не вызвать, если я только не изображаю из себя неизвестно что, если я живой человек… Где мне эти чувства найти?

– А ты молись… Господь как сказал? «Молитесь за обидящих вас». А мы эти слова точно и не читали никогда. Любовь, мир, сострадание – это ведь все дары Божии, и их искать надо, просить настойчиво, слезно. И не один день, не месяц даже, а иногда годами молиться надо, чтобы Господь изгладил в душе следы минувших обид и сподобил истинного, ты понимаешь, настоящего прощения и любви! Но даже если и не осталось времени – молись, и Господь обязательно даст просимое, вот увидишь! Это великий дар, и он труда, пота кровавого стоит. Вот сказал Господь: «Просите, и дано будет вам». А в прошении терпение и настойчивость надо проявить, то есть не то чтобы попросить раз-другой и забыть, а чтобы настойчиво, неотвязно просить, именно и только до тех пор, пока не получишь. И получишь обязательно! Это я тебе точно говорю.

– Ну хорошо, а как – вот именно как – мне за этих молиться? Я что-то не пойму. О чем мне просить?

– Ты не о справедливости моли, не о возмездии или наказании, пусть даже и заслуженном, как тебе кажется. Ведь иное суд Божий, а иное – человеческий. О милости проси, как вот о детях своих мать молит, пусть даже непослушных… Она ведь им не наказания ищет от Господа, а исправления, и со слезами любви и с той самой нежностью, о которой апостол говорил, с трепетностью. Вот и мы так должны молиться о тех, с кем у нас отношения по той или иной причине не складываются, к кому мы испытываем неприязнь, отчуждение или холодность… Те ведь, палачи, тоже большей частью крещеные, только озлобленные вконец. И нам от них не то чтобы отмахнуться надо, потому что равнодушие – это тоже чувство не христианское. Мол, я на него зла не держу – и все… Зла не держать – это, брат мой, еще не значит любить, а нам Господь именно любовь заповедал и никак не меньше… Вот и молись, чтобы Господь, видя нашу худость, предал забвению, изгладил последствия ошибок, грехов сознательных или неосознанных, дурных устремлений. Не дал бы им развиться, принести горькие плоды и послужить к соблазну других… И, напротив, чтобы все доброе и хорошее, что успел человек сделать на свете, проси, чтобы Господь не забыл, но поддержал Своей благостью, помог развиться и принести добрые, радостные плоды! Это не значит, что Господь и так не поддержит, но наше расположение доброе, участие в Его благости делает и нас, и тех, за кого мы молимся, сопричастными жизни Самого Бога! Вот что значит с любовью молиться! И ведь мы о себе именно так и молимся, зная за собой множество горьких ошибок, греховных помышлений, устремлений и дел, помятуя времена, когда мы, будучи одержимы той или иной страстью, творили зло, о котором стыдно и мучительно теперь вспоминать. Разве мы не просим слезно, со стенанием у Господа о том, чтобы Он совершенно изгладил последствия этих наших безумств (потому что любой грех именно и есть безумие)? Разве в неразумии нашем и растерянности перед сложностью мира не просим Господа Самого вмешаться в нашу жизнь и помочь прорастить те добрые зерна, которые могут принести добрые и святые плоды?

Конечно, именно так мы и молимся о себе и о самых близких, родных людях, потому что любим себя и их. Так вот:всего-то и нужно, что недругов своих полюбить так же крепко. И почему же мы должны иначе молиться о тех, кто, как нам кажется, творит одни беззакония (только кажется часто, потому что худое всегда ярче бросается в глаза)? Ведь если бы мы так же ясно могли видеть самих себя – тотчас же с ума сошли бы или впали в отчаяние, осознав, что вся наша мнимая «добродетель» ничуть не лучше того, за что мы ждем праведного гнева и воздаяния от Господа для наших недругов. Упаси Господь! И покрой нас всех – немощных, несчастных, заблудших и неразумных – Своей благостью и помоги ясно видеть свои грехи, осознавать их с покаянием и исправлять потихоньку с Твоей помощью. Вот о чем молись, и это действительно будет по-братски!

Мы – Церковь, помни об этом! Мы все вместе – тело Христово, и только грехи вырывают нас, как живые куски плоти, лишая части от целого. А мы должны не добивать друг друга, едва живых иногда от ран, нанесенных страстями-разбойниками, а сострадать, врачевать с терпением и любовью, и только тогда мы – Церковь. Мы должны не злорадствовать по поводу греховности друг друга, не злословить, а сострадать! Только тогда мы – Церковь! Умолять Господа о помиловании друг друга, как мать о сыне единственном, приговоренном. Только тогда мы – Церковь! Потому что Церковью нас делает только причастность ко Христу, а не какое-то внешнее положение, звание или сан.

Да, это трудно… мучительно трудно – стремиться к любви, когда все, решительно все в душе противится этому… Это трудно – искать, несмотря ни на что, примирения и согласия, даже если оно не дается годами… Это трудно – считать и чувствовать родным и близким человека ожесточенного, далекого от нас внутренне. Все это трудно и даже невозможно без помощи Божией, но без этого мы уже не христиане, мы не Церковь, как бы мы сами себя ни называли. И эти слова – слова о необходимости любви – ты должен примерять не к другим, а прежде всего и даже только к себе, потому что ответ за причастность свою Христу ты будешь держать не за других, а только и только за самого себя!..

Внезапно загремели засовы, и даже те, кто спал, кто забылся на время, насколько это было возможно, пригревшись в гуще человеческих тел, все и сразу проснулись. И у всех тревожно екнуло сердце, отозвавшись у одних короткой, пронзительной мыслью: «Все, конец», – а у других жиденькой, тошнотворной надеждой: «Может, еще кого привели…»

Какое-то время в темноте был слышен только топот ног входящих в подвал людей, глухое бряцание оружия, кашель…

Наконец раздались в тишине отдельные, решительные шаги по ступеням, и осипший со сна, раздраженный голос Удриса выкрикнул:

– Всем выходить во двор и строиться по трое! Быстро, быстро!.. – добавил он зло, чувствуя, что люди замерли в оцепенении, не веря еще, что эти слова обращены к ним.

Чей-то женский голос зарыдал вдруг безнадежно и прозорливо.

– А ну молчать! – крикнул начальник. – Неча здесь сопли разводить. Раньше надо было думать.

– Отец Кирилл, давайте рядом встанем… в колонне. Раз уж так Бог судил нам встретиться… – прошептал Андрей.

– Ну да, конечно, Андрюша, конечно…

Андрей нащупал во тьме локоть священника, помог ему подняться, и они вместе стали пробираться к выходу.

– Ну, ничего… Ничего… Слава Богу за все!.. – повторял, точно в раздумье, отец Кирилл. – Женщин только жалко… Семейных…

– Да у вас ведь у самого пятеро, – отозвался Андрей.

– Я священник… – проговорил отец Кирилл, помолчал, что-то еще хотел сказать, но вдруг закашлялся надсадно, махнул рукой: мол, да что уж там, – и замолчал.

Во дворе было все-таки светлее, чем в подвале, и как-то… отраднее, что ли. Хотя все уже понимали, для чего их собрали.

– Агафонов, возьми фонарь, посмотри, не остался ли там кто внутри. Доктора возьми с собой, – вслед бухающим сапогам простужено выкрикнул Удрис.

Хотя на дворе было темно и деревья, дома вокруг громоздились черными глыбами, но над ними даже через сероватую вьюжную муть угадывались светлеющие небеса. Да и воздух был хотя и морозный, но чистый, живой. И снежинки на лицо ложились мягкими, влажными хлопьями.

– Как хорошо! – вдруг сказал отец Кирилл и негромко засмеялся.

В голове у Андрея мелькнула шальная мысль, что батюшка тронулся. Он покосился во тьме на темную, ссутулившуюся фигуру священника и вдруг так неожиданно и обескураживающе ясно осознал, что в самом деле хорошо. Хорошо!

Солдат, пряча под полой шинели фонарь, вышел с доктором из подвала и доложил приглушенно:

– Никого нет. Мертвяки только…

– Четверо, – глухо добавил доктор. И по его интонации, по этому единственному сказанному им слову стало понятно, что он безумно, страшно устал, измучился душой, да и телом от этой страшной, подневольной работы и хочет поскорее отпрянуть, очнуться от навязанного ему кошмара… очнуться хотя бы на время, отряхнуться, уйти, выплакаться, может, но не забыть… потому что забыть об этом уже никогда не получится.

Отец Кирилл тяжело вздохнул и покачал головой.

– Стройсь по трое… быстро, быстро, – скомандовал Агафонов, и солдаты засуетились, погоняя прикладами людей, формируя колонну.

– Вперед, – скомандовал Удрис, и колонна медленно тронулась со двора.

Они шли по улицам Ялты, которыми Андрей ходил и бегал всю свою недолгую жизнь, с самого детства, по улицам, которые он знал и любил, и, может быть, именно от этого казалось необъяснимым и странным, что он не может просто свернуть и пойти туда, куда ему хочется… домой, к родителям, братьям и сестренке, которые переживают о нем, тоскуют и плачут – тайком, чтобы не расстраивать друг друга и не вспугнуть надежду.

Тягостная тишина притаившейся ночи, беспорядочное шарканье десятков ног, шорох одежды, простуженный кашель сливались в однообразный унылый шум.

Они стали подниматься все выше по извилистым и узким улочкам. Колонна растянулась. Иногда она останавливалась, задние ряды наседали на передние, толпились, и слышно было, как солдаты приглушенно выясняют, куда идти дальше. Затем снова трогались, подъем становился все круче, тяжелее и громче – дыхание людей, отвыкших за несколько недель от ходьбы, меньше ощущался мороз, только руки и ноги мерзли и болели от холода.

Потом пошли по грунтовой дороге, по замерзшей грязи, и справа, за темными, шумящими на ветру кипарисами, угадывалась в чудовищном провале бесконечная бездна воды. Море… Андрей напрягал слух, пытаясь услышать шум прибоя, но слышал только шарканье ног, шорох одежды и тяжелое дыхание людей… Иногда налетал порыв ледяного, жестокого ветра и трепал волосы, врывался за воротник, шумел в замерзших и болящих нестерпимо ушах.

Наконец свернули в лес, шли какое-то время в сгустившейся темноте, и у Андрея мелькнула мысль рвануться в распадок, покатиться, забиться в беге, но он понимал, что сил на такие бега нет, и получится все только смешно и постыдно…

Вышли на поляну и остановились. Подошел Удрис, отсчитал 20 человек, и солдаты их тотчас увели куда-то в кусты, подталкивая прикладами.

Оставшиеся молчали напряженно. Андрея не переставая била крупная дрожь.

Батюшка принялся в полголоса читать молитву, снова всполошенно, навзрыд заплакала женщина, но ее осадил солдат и даже глухо ударил прикладом.

Вдруг раздался резкий и неожиданно близкий грохот пулемета. Он строчил недолго, меньше минуты. Потом из-за кустов послышались деловитые выкрики:

– Да вали прям в яму, что ты смотришь…

– Этот живой!..

– Ну так что ж…

Раздался пистолетный выстрел, за ним, чуть погодя, какой-то нечеловеческий, жуткий полустон и снова выстрел.

Через несколько минут из кустов вернулись солдаты и Удрис.

На этот раз и Андрей с отцом Кириллом оказались в числе двадцати. Их повели через кусты по дороге, почти в кромешной тьме, и вывели на небольшую поляну, с краю которой был вырыт широкий ров – было видно в глубине его страшное нагромождение беспорядочно сваленных тел.

Обреченных подвели и поставили спиной ко рву. Метрах в десяти перед собой Андрей рассмотрел два пулемета. Один стоял чуть правее, а другой – далеко влево, почти с краю ряда. Возле одного пулемета прохаживалась, похлопывала себя по бокам, потопывала фигура в шинели. Второй пулеметчик возился возле своего агрегата, заправляя ленту.

– Отец Кирилл, – сказал Андрей, – помолись за меня… И там тоже помолись… Я так мало успел хорошего в жизни… Прости меня, Господи! – сказал он, подняв лицо к ледяному, вихрящемуся и мутному небу…

– Все, готово! – крикнул второй пулеметчик и лег на шинель перед пулеметом. Лег и второй. Наступила тишина.

– Готовсь! – откуда-то из темноты раздалась хриплая команда Агафонова.

– Господи, прости нас, грешных… прости, неразумных… – проговорил негромко отец Кирилл и перекрестился, – помяни во Царствии Твоем…

– Батюшка! – вдруг воскликнул Андрей, радостно и изумленно глядя широко раскрытыми глазами. – Я люблю и прощаю всех!..

– Огонь!..

- - -

СОЛНЦЕ!!!

Священник Димитрий Шишкин


27 июня 2011 года.pravoslavie.ru›Интернет-журнал
›47220.htm