Путешествовали по миру два монаха.
Однажды на своём пути они встретили очень красивую женщину. Она была просто неземной красоты. Женщина стояла возле реки и пыталась её пересечь. Ей необходимо было попасть на другой берег. Но течение реки было настолько сильным, что у неё никак не получалось сделать это самостоятельно.

Тогда один из монахов без промедления и каких-либо вопросов быстро подошёл к женщине, взял её на руки и перенёс на другой берег реки. Затем он вернулся к своему спутнику, и они молча продолжили свой путь.

Так они шли какое-то время. Вдруг второй монах не выдержал и спросил:
- Мы же принесли обет не касаться женщины. Как ты мог посадить её себе на плечи?

Другой монах серьёзно посмотрел на своего спутника и ответил:
- Я поставил женщину на берег час назад, а ты, судя по всему, всё ещё несешь её с собой.

Мораль: Вот так и мы в обычной жизни очень часто "продолжаем нести" груз нестоящих забот, и за их тяжестью не видим ни дорогу, ни пейзаж вокруг, ни людей, идущих рядом или навстречу...

Елин ПЕЛИН (1877-1949)

Когда бедняк дед Матвейко отправился по дороге на тот свет, он в начале остановился на распутье, где было много путников вроде него.

– Бог в помощь! – поздоровался он с ними и, не долго думая, спросил:

– Эй, мужички, где тут дорога в ад?

Все посмотрели на него с изумленьем.

– В огонь-то, в огонь по какой дороге идти? – пояснил громко дед Матвейко.

Ему показали дорогу и он зашагал по ней.

– Меня наверняка туда отправят, – размышлял он, – так я вовремя и приду… Куда мне в рай, голодранцу этакому… рай для господ… С этакими лохмотьями и потрескавшимися руками кто ж меня туда пустит! Восемьдесят лет мучился и страдал как собака, так сейчас, что ли, на хорошее житье попаду? Верно, старался по Божьей правде жить, да ведь кому до этого дело. Такими как я, что ли, будет Господь заниматься? Мы еще с рождения у черта записаны… Был бы я хотя бы праведником, так ведь пил! Пил! С горя пил, правда, но все же пил! Нет в жизни счастья, думаю, – пей!.. Пей, а там будь, что будет!.. Вот и вымостил себе прямую дорожку в ад. Теперь туда и иду. Уж если топиться, так топиться – в море, а не в луже.

Немало отшагал так дед Матвейко, углубившись в свои мысли, как вдруг какой-то ангел дернул его за плечо:

– Стой, дедушка, ты куда идешь?..

– Да вот, видишь, в огонь…

– В огонь? Ты не туда идешь, дедушка!

– Как не туда? Туда, сынок, туда. Ты не смотри, что я прост, знаю я, что к чему.

– Да ведь ты в рай записан, дедушка!

– Слышь, паренек, – рассердился дед, – иди-ка ты себе по дороге, стыдно над стариками смеяться…

Ангел, поняв, что добром не получится, обнял крепко старика и полетел с ним высоко в светлые небесные пространства, где сладостно пахло ладаном и реяло множество светлых ангелов, восклицавших “Свят, Свят, Свят“ так дивно, что голова кружилась.

– Ты куда это меня несешь, паренек, тебя начальство не похвалит за это! Не видишь, что ли, что от меня водкой пахнет? – вопит дед Матвейко и хочет вырваться, но ангел еще крепче прижимает его к себе и возносит все выше в светлые просторы – прямо к воротам рая.

Райские ворота были сделаны из золота и самоцветов и светились ярче солнца. Перед ними ждал святой Петр с серебряным ключом в руках и большой книгой под мышкою.

– Из какой деревни? – вопросил он деда Матвейку и стал листать книгу.

Деду Матвейке некуда деваться. Покряхтел, покряхтел, да и открыл рот:

– Из Подуевки я…

– Из По?..

– Из Подуевки! – крикнул громче дед Матвейко, решив, что святой Петр не слышит.

– По… По… По… – листал книгу святой Петр. – Подуевка… Входи, – праведен.

– Не может быть!.. Ты, святой Петр, ошибся, видно!

– Как так ошибся? Это тебе не пирог с капустой, а книга, пронумерованная и подпечатанная Божьей рукою, – рассердился святой Петр…

– Ну раз так, ладно! Только потом смотрите не раскайтесь, – ответил дед Матвейко.

– Почему?

– Да пойми ты, человек, я много выпивал и не могу быть праведным.

– Много выпивал, но и много горевал, прощается тебе, – ответил святой Петр и отворил райские ворота.

– Слышь, святой Петр, мне бы и ослика моего сюда, – спохватился дед Матвейко, но ангел уже втолкнул его в рай и он, изумленный и потрясенный, не успел докончить слова.

…Войдя в рай, дед Матвейко вспомнил о своей старухе, оставившей задолго до него грешную землю.

– Раз сюда пустили даже такого как я, который пил и жену колотил, то она-то здесь должна быть в самой середке. Она была кроткая как божья коровка, все прощала… Эх, куда бы я был без нее?

И он обратился к одному ангелочку:

– Слышь, летунчик, есть тут такая баба Матвеица, – Треной ее зовут?

– Из какой деревни?

– Из Подуевки…

– Есть, есть, – сказал ангелочек и повел старика по раю.

– Ну, диковины, ну, чудеса! – ахал дед Матвейко при виде тех славных райских красот, которые только праведники узрят.

– А поп Николай тоже здесь? – стал он расспрашивать ангелочка.

– Кто?

– Поп Николай из малой церкви, который давал нам деньги с процентами… Стыдно мне перед ним. Был у меня к нему долг, а он взял и помер, и долг тоже вместе с ним.

– Поп Николай в огне, дедушка.

– Да ты что!

– Честное слово!

– Да ведь он был поп, священник значит!

– Все равно… Здесь никому не дают поблажки – каждому по делам его. Хоть и поп был, да грешил. Даже сам архиерей, хоть он и архиерей, а тоже в огне.

– Да ты что!

– И он наказан, дедушка… Хоть и архиерей был, но саном своим гордился и только вельмож считал за людей, а на бедных вообще и не смотрел, брезговал ими; милостыню если и давал им, то с презреньем, стараясь поскорей отделаться от них. Одевался богато и объедался что ни день, а людей воздерживаться учил… Это разве не грех?

Дед Матвейко потер рукой лоб и сказал:

– Да знаю я разве, грех это, не грех… Мы люди неученые, не понимаем. – Пошли лучше в кабак, выпьем по рюмочке, а то уж глотка, знаешь, горит как горячие уголья.

– Здесь, дедушка, кабаков нету!

– Врешь!

– Вот те крест, нету!

– Ну, вы тут простаки, я вижу! Да разве можно, чтоб при такой красоте да не было кабаков! А где ж тогда человеку отдохнуть, выпить по рюмочке, подкрепиться? Вот я, скажем, аж с земли пришел, уморился… Там поп говорил нам, что в раю есть все, что захочешь, а оно вот как… Лучше бы я в ад пошел. Там кабаки есть?

– Есть.

– Так отведи меня туда, милок, зачем мне вся эта здешняя красота, если нету ни капли водки! В аду, правда, плохо, да я уже ученый: помучаюсь, помучаюсь, да и выпью в добрый час – и полегчает!

– Нельзя, дедушка!

– Эх! – вздохнул старик, – да это на тюрьму похоже! Чтоб нельзя было пойти, куда захочешь!

– Привыкнешь, дедушка! – попробовал утешить его ангелочек.

– Да что ж это, и здесь, выходит, привыкать надо? – вздохнул дед Матвейко и начал хитрить:

– Слышь, милок, – сказал он ангелочку, – вы бы тут кабак открыли. Нельзя без кабака! Ты подумай: придет, скажем, сборщик податей – куда его?

– Нету здесь податей, дедушка!

– Врешь!

– Ей-Богу, нету!

– Ой, святая матушка Богородица, да тут и вправду хорошее житье! – завопил от радости дед Матвейко и, перекрестившись, продолжил:

– Вот это-то больше всего мне у вас нравится.

И пошел искать свою старуху.

1902 г.

Медведица схимонахини Елены.
Из рассказа «Кавказские подвижницы»

Оглушительный рев потряс скрытую ветвями вековых дубов келью на крутом склоне ущелья, где жили две немолодые монахини. Сестра Нина бросилась к окну, и тут же испуганно отпрянула от него. На маленькой полянке перед входом в келью сидела огромная медведица с поднятой вверх лапой. Она, словно показывала ее сестрам, и, раскачиваясь всем телом, ревела каким-то плачущим голосом. К окну подошла мать Елена и заметила, что из распухшей лапы торчит большая занозистая щепка. 
– Вон как плачет, – монахиня покачала головой. – Видать, больно… Ну, да что теперь поделаешь, надо ей помогать. Пойду, вытаскивать занозу. 
– Что ты, что ты, сестра!? – Нина в ужасе прижала руки к груди, – она же тебя съест! 
– Да с чего же это она меня съест? Видишь как ей больно? Посмотри, у нее же слезы в глазах!

И как ни пыталась Нина удержать сестру, мать Елена все равно вышла за дверь… Еще давно, молоденькой послушницей, Елена, по благословению матушки игумении, закончила фельдшерские курсы и до тех пор, пока большевики в 1923 году не разогнали монастырь, лечила сестер и прихожанок своей обители. Привычным движением она вынула из походного стерилизатора пинцет и скальпель, перекрестилась на иконы и вышла на полянку. Осмотрев опухшую лапу, монахиня вздохнула: 
– Ну что же, милая, придется потерпеть. Без скальпеля тут, видно, не обойтись.

Она взяла огромную когтистую лапу и попробовала сначала, раскачивая занозу, вытянуть ее вверх. Медведица, совсем как человек, закряхтела от боли. Но заноза сидела крепко и не сдвинулась с места. Пришлось сделать надрез. Из-под кожи хлынул ручей гноя и почерневшей крови. Огромная заноза была похожа на гарпун с расходящимися в стороны зазубринами, которые крепко удерживали ее под кожей. Промыв рану чистой водой, монахиня, за неимением других средств, смочила тампон освященным маслом и длинным куском старой простыни примотала к больному месту. 
– Ну, матушка, приходи теперь на перевязку, – старица бесстрашно погладила огромный медвежий лоб. И медведица, будто понимая человеческую речь, несколько раз благодарно качнула головой, словно благодарила за помощь. Держа навесу больную лапу и, смешно подскакивая на трех ногах, она заковыляла вниз по склону и быстро скрылась в колючем кустарнике.

На следующее утро, когда мать Елена еще совершала свое келейное правило, в ее каморку постучалась с молитвой сестра Нина: 
– Матушка, поди-ка, посмотри в окно! Вот диво-то! Твоя пациентка пришла. Видно на перевязку. 
– Ничего, пусть подождет. Я скоро закончу правило.

Медведица терпеливо сидела у самой двери, держа, как и прежде, навесу больную лапу.

Мать Елена сделала ей перевязку, а затем, вынув из кармана передника кусок хлеба, положила его на ладонь.

Пациентка осторожно, вытянув губы трубочкой, взяла с ладони угощение и долго, с нескрываемым удовольствием жевала, оценивая неведомое доселе лакомство. Так повторялось несколько дней. И вот, наконец, лапа исцелилась полностью, но медведица no-прежнему продолжала каждую неделю наведываться к монахиням. Она усаживалась посредине полянки у самой кельи и ожидала угощения. Но не всегда сестры могли угостить Венеру, – так прозвали медведицу, – хлебом. Нередко они и сами сидели без крошки. И тогда мать Елена, собрав в горшок разных съедобных трав, добавляла туда немного муки и, поварив несколько минут, угощала этой похлебкой медведицу. Случалось, что сестры забывали про гостью, и тогда Венера, подождав с полчаса, начинала нетерпеливо царапать толстую дубовую дверь до тех пор, пока о ней не вспоминали и не выносили хотя бы маленький кусочек чего-либо съестного. В результате, вся дверь кельи была покрыта глубокими царапинами от огромных когтей лесного зверя.

В те послевоенные годы ни врачей, ни лекарств в Абхазии было не сыскать. Богобоязненные жители окрестных греческих селений Георгиевка, Чины и Апушта со всеми своими бедами и болезнями приходили к схимонахине Елене за советом и помощью. Множество людей: детей, и взрослых исцелила подвижница не только благодаря своим медицинским познаниям и богатой практике, но, как замечали очень многие, – молитвой, крестом, святым маслом и крещенской водой.

Ранним утром, придя по холодку, несколько женщин ожидали матушку Елену недалеко от кельи. Вдруг из зарослей колючек показалась огромная голова медведя. От неожиданности женщины несколько секунд не могли открыть рот. Но затем громко, всем хором завизжали от ужаса и бросились к калитке. 
– Куда это вы? – мать Елена вышла на порог кельи и рукой сделала знак паломницам, чтобы они вернулись. Те в нерешительности остановились за оградой. 
– Да она ведь совсем ручная. Не бойтесь! Венера никого не тронет. 
– Мы боимся, матушка! Она такая большая! 
– Идите, идите сюда. Говорю же вам, эта медведица очень добрая и никому не причинит зла. Зная подвижническую жизнь старицы и, почитая ее как святого человека, засвидетельствованного от Бога даром прозорливости и исцелений, женщины поверили и осторожно вошли в калитку. 
– Ну, кто угостит Венеру хлебушком? – мать Елена обвела паломниц внимательным взглядом. Все молча, широко раскрытыми глазами смотрели то на монахиню, то на медведицу. Выйдя, наконец, из зарослей, Венера по-хозяйски уселась на поляне перед кельей в ожидании обычного лакомства. Из-за женских юбок показалась девочка лет шести: 
– Можно, я дам ей хлеба?

Мать Елена положила на детскую ладошку кусок хлеба, и Венера, как всегда аккуратно, взяла хлеб губами. 
– Ой, как щекотно, – малышка засмеялась и отдернула ручку.

Старица вынесла кукурузный початок, дала медведице и, похлопав ее по спине, сказала: 
– Ну, а теперь, Венера, иди. Мне сегодня некогда. Видишь сколько гостей!

Грузно поднявшись, Венера шумно вздохнула и пошла прочь, вниз по склону.

* * *

В послевоенные годы нередко приходилось сестрам голодать. Маленький узкий огородик на крутом склоне горы не мог их прокормить. В Сухум сестры показываться боялись, так как милиция нередко устраивала облавы на монахов, а у сестер, к тому же, не было паспортов. Бывало, что и местные жители, которые глубоко почитали м. Елену, считая своим святым долгом поддерживать монахинь, подолгу не появлялись у пустынной кельи. В одно такое голодное утро, выйдя из зарослей колючей барцинии, медведица положила у ног м. Елены восемь початков кукурузы. Столько поместилось в ее широкой пасти. 
– Мать Нина, иди-ка сюда! Посмотри! Венера решила нас подкормить, принесла нам кукурузы.

Сестра укоризненно покачала головой: 
– А кукуруза-то с чужого поля, наверное. 
– Ай-ай-ай! Так значит, ты початки у кого-то стащила! Как нехорошо обижать бедных! Многие сейчас голодают!

Сами голодные, но трудятся, обрабатывают землю… а ты воруешь у них кукурузу и приносишь к нам. Смотри, больше не носи! – и старица погрозила Венере пальцем. Трудно сказать, как поняла медведица это приказание, но только на другой день она принесла вместо початков кукурузы... свеклу. А в следующий раз – ветку с яблоками. И ничего с ней нельзя было поделать. И тогда сестры вспомнили про ворона, который кормил в пустыне пророка Илию. «Видно так внушил ей Господь: помочь нам выжить в трудную минуту» – решили они, и успокоились.

О медведице знали все местные жители, в том числе и греки-охотники из Сухума, которые однажды написали матушке такое письмо: «Мы слышали, матушка Елена, что у вас есть ручной медведь. Приезжая на охоту в ваши места, мы можем случайно убить его. Сделайте ему ошейник, чтобы мы могли легко его узнать». Матушка сшила из многослойной красной ткани толстый ошейник, позвала медведицу и сказала ей: 
– Послушай-ка, Венера, что тут про тебя написали охотники.

И прочитала вслух письмо. 
– Так вот, – добавила старица, – придется тебе носить теперь ошейник! Да смотри, не сбрасывай его, а то придут охотники и застрелят тебя, «бух-бух» сделают, – и мать Елена показала пальцем, как стреляют их ружья.

Венера испуганно дернула ушами, будто поняла сказанное, и безропотно дала надеть на себя ошейник. С этих пор медведица в течение восьми или девяти лет покорно ходила с ошейником, хотя могла бы легко от него избавиться одним движением когтистой лапы...

* * *

Ниже кельи матушек, ближе к греческому селу Георгиевка, стоял дом одного соседа – Костаса. Характер у него был недобрый. Замечали, что, проходя мимо сельского храма великомученика Георгия, который не закрывался даже во времена гонений, он демонстративно плевал на землю и бормотал по себя что-то злобное. Этот Костас терпеть не мог монахинь и нарочно, снимая несколько жердей из хлипкой ограды, запускал своих коз в огород к сестрам, зная, что у тех не было ни сил, ни денег, чтобы выстроить более надежный забор. 
– Костас, – жаловались матушки, – опять твои козы залезли к нам в огород! Они съели почти всю нашу капусту!

Но в ответ он только смеялся.

Так бы это и продолжалось, как вдруг на огород Костаса, туда, где росла кукуруза, стала приходить медведица и поедать спелые початки. Он попытался спугнуть зверя – подвесил рельс и начал усиленно колотить в него... Но медведица, ничуть не смущаясь, спокойно поедала кукурузу у него на глазах. Трясясь от ярости, он прибежал к монахиням и закричал: 
– Мать Елена! Это вы все колдуете! Ваш медведь залез к нам в огород и ест нашу кукурузу!

Монахиня спокойно ему отвечала: 
– Во-первых, колдовство – это великий грех, и мы такими вещами никогда не занимались. А во-вторых, когда ваши козы ели капусту в нашем огороде – ты почему-то не возмущался!?.. 
– Ну, я это так не оставлю! Убью вашего медведя!

Сосед сдержал слово. Он собрал приятелей с ружьями, они устроили на тропе, выше дороги, засаду и застрелили медведицу. Затем освежевали ее, сложили мясо в мешки и навьючили на лошадь. Проезжая над кельей сестер, они хвастливо закричали сверху: 
– Мать Елена! Мы убили вашего медведя, теперь будем есть мясо!

Старица заплакала и только сказала им в ответ: 
– Кушайте на здоровье...

Очень жаль ей было медведицу... Позже, к сестрам несколько раз приходили другие медведи, но они, опасаясь, что животных снова застрелят, не стали их приручать.

Однако сосед на этом не успокоился. Увидев, как смиренно приняли монахини его первую месть, он еще более озлобился и решил окончательно выжить «этих колдуний», как он называл монахинь, из окрестностей Георгиевки. Зная, что мать Елена «своим колдовством» исцелила тяжело больную жену начальника райотдела милиции, и что тот не отреагирует на его донос, Костас придумал другую хитрость.

На горном склоне, где жили сестры, росло немало реликтовых дубов, рубить которые было строго запрещено. За порубку полагался большой штраф и даже тюрьма. Заметив однажды, что сестры куда-то отлучились, он взял пилу и пошел к дереву, которое наметил свалить. За ним, увязался поросенок, который обычно, словно домашняя собачонка, сопровождал Костаса при его отлучках из дома. Страшный план Костаса заключался в том, чтобы, спилив дуб недалеко от кельи, обвинить затем монахинь в самовольном лесоповале. Когда же сосед, обливаясь пoтом, допилил дерево до середины, оно вдруг громко затрещало и стало, как ему показалось, крениться прямо на него. Испугавшись, что дуб сейчас его раздавит, он бросился прочь, но, запнувшись о выступающие из земли мощные корни дерева, упал – да так, что сломал сразу обе ноги. 
– Помогите!!! – раздался его истошный вопль.

На крик прибежал поросенок, пасшийся где-то в кустах, и стал сосать кровь из раны хозяина, откуда торчал кусок сломанной кости. Жена Костаса, работая на огороде, услышала крики мужа и прибежала на помощь. Но поднять его не смогла – он был так тяжел, что ей не под силу было даже сдвинуть его с места.

Тогда женщина стала звать на помощь сестер. В это самое время они как раз возвращались домой, спускаясь по тропе с дороги вниз, к своей келье. Сестры услышали крик соседки о помощи, подошли к ней, но и втроем они не смогли поднять Костаса. Вдруг на дороге, выше того места, где сосед пилил дерево, появился всем хорошо знакомый житель из села Чины верхом на осле. Увидев его, соседская жена закричала: 
– Сократ, помоги! Мой муж сломал обе ноги!

Но тот лишь крикнул в ответ: 
– Да пусть эта собака лучше сдохнет! Я хорошо знаю, какие пакости он делал матушкам, да еще хвастался этим. Не буду ему помогать!

Тогда мать Елена стала просить Сократа: 
– Ради Христа, Сократ, помоги нам! Мы же христиане, а Господь учил нас любить своих врагов и делать добро тем, кто ненавидит нас! Неужели ты оставишь трех женщин без помощи? Ведь мы без тебя не сможем дотащить его до дороги! На эту просьбу Сократ не смог ответить отказом. Он спустился вниз и помог погрузить соседа на осла. Его привезли в Георгиевку, а оттуда на машине отправили в больницу, где врачам пришлось ампутировать обе ноги немного ниже колена, поскольку на месте перелома появились признаки гангрены.

Однако эта беда не вразумила Костаса. Наоборот, он озлобился еще больше. Когда же культи обросли кожей, и он смог садиться на постели, то, рассказывая соседям по палате о том, как он сломал ноги, неизменно заканчивал такой тирадой: 
– Ничего! Колдуньи за мои ноги еще поплатятся! Как только вернусь домой – застрелю богомолок! Я знаю, что это всё – из-за них! Это они наколдовали!

И вот что удивительно! На совершенно заживших было культях, обтянутых новой розовой кожицей вдруг появились черные участки некроза. Врачи были поражены тем, что у Костаса вновь началась гангрена, несмотря на хорошо сделанную операцию и отсутствие каких-либо признаков болезни в послеоперационный период. Тем временем гангрена быстро распространялась все выше и выше. Пришлось снова класть Костаса на операционный стол. Но на этот раз ноги ему ампутировали уже значительно выше колена, как говорят в народе: «по самое некуда».

Хирург, делавший операцию, был верующим человеком. Он хорошо знал от пациентов об угрозах, которыми сыпал Костас в адрес двух монахинь. Поэтому в этой новой болезни, начавшейся вскоре после таких страшных обещаний больного, доктор увидел кару Божью. Накладывая новые швы, он сказал операционной сестре, гречанке из села Георгиевка: 
– Ты знаешь, Парфена, я уверен, что это – наказание Божие. Ведь недаром в писании Господь сказал: «у Меня отмщение и воздаяние…». Вот Он и воздал! Ну, теперь твой односельчанин уже никогда не сможет навредить вашим матушкам. 
 

КАПИТАН АРМИИ СПАСЕНИЯ

AUTHOR /   Владимир ПоповCATEGORIES // АВГУСТ 2012

Ангелы...

"Глаза бы мои на вас не глядели..." 

Собственно именно с этого возгласа все и началось. Да и не могло не начаться, потому что я, расстроенный очередной топорной работой нанятых шабашников, которые через неделю после заключенного «договора», когда все обещалось качественно и в срок, а оказалось «тяп ляп» и по принципу «день с прохладкой ночь с присядкой», разогнал строительную бригаду и в печальной задумчивости сидел на ступеньках церковной паперти. Рядом крутился Харитоныч, бурчащий под нос недовольства и прочие определения во след изгнанных «строителей» и тем самым, как ему казалось, выражая мне моральную, духовную и вообще приходскую поддержку. Бурчи не бурчи, но yгольник необходимо срочно доложить и надеть на него крышу, так как под небом оставлять уголь – значит ввести в искушение добрый десяток жаждущих выпить сельчан. Бесхозное домашнее топливо в размере одного ведра, хоть и обретаемся мы на Донбассе, по нынешним временам, как раз на пол-литру напитка местного производства вытягивает. - Езжай додому, батюшка – что-то решив для себя сказал Харитоныч. – Утром сподручнее думать и решать. Деду я верю, так как на практике проверена его житейская хватка и умение находить там, где не ложил и приносить оттуда, где ничего нет по умолчанию. Еще в первые приходские годы, когда строили храм он смог договориться и пригнать громадный кран, что бы купол на церковь водрузить. Я исходился весь по инстанциям, выпрашивая этот подъемный механизм, с длинной нестандартной стрелой, но везде натыкался или на сочувствующие «нету», или на безразличный взгляд в котором откровенно читалось: «Тебя тут еще не хватает». Узнав, что в соседнем городе есть такой нестандартный кран, зачастил к начальнику этого механизма, который на третий мой приход заявил, что может дать мне только экскаватор с бульдозером. На мое удивленное: «Зачем?», начальник ответствовал: - Чтобы для вас, племя поповское, яму выкопать, покидать всех туда и загорнуть. Узнав, кто такие «воинствующие атеисты» и поняв, что угроза искренняя и вполне реальная, я окончательно расстроился и в духе сокрушенном поехал на приход. Харитоныч же, также опечаленный и расстроенный «иродами безбожными», через день пригнал нужный кран со строительства ближайшей шахты, куда я и обращаться побаивался. Пригнал, и за пару часов купол на церковь водрузил. Так что упование мое, что старички мои приходские чего-нибудь придумают, и уголь будет лежать там, где ему положено, меня не оставляло. Хотя конечно, на зиму глядя, надо было сарайчик этот поменьше строить и своими силами обойтись, но уже начали, да и в хозяйстве приходском нужно такое сооружение, что бы и уголь, и дрова, и инструмент необходимый под крышей на своем месте были… На следующий день вокруг, на треть выложенного сарая, была чистота и порядок: леса выровнены, кирпич сложен рядышком, песок к корыту растворному поднесен. Видно сторож со старичками постарались. Помолился за тружеников храма сего, а сам все думу думаю, где каменщиков взять. Недодумал. Через день на четыре ряда кладка кирпичная выросла, причем чистенько так кирпичики лежат, под расшивочку. Старикам сие творчество никак не под силу, а пономарям еще возраст не вышел, что бы так сложить. Походил я вокруг, поудивлялся, тем более, что как и давеча прибрано все, чуть ли не под метелку, аккуратненько сложено, и так положено, хоть сейчас раствор мешай и продолжай стены класть. Странно… Пошел к старосте. Тот говорит: - Сам удивляюсь, отец. Видно молитесь усердно, вот ангелы и помогают. Насчет того, что мои молитвы могли хоть часть ангельского мира в каменщиков преобразовать я крупно засомневался, тем более, что староста глаза хитро щурил, но вот объяснения найти не смог. Ладно, думаю, все равно узнаю, главное что б каменщики эти невидимые по завершению стен стариков моих пенсии не лишили. Такая кладка по временам нынешним дорого стоит. Пробыл на приходе до вечера, надеясь все же увидеть, кто же эти «ангелы» во плоти… Не дождался. Уехал. Утром, удивлению моему придела не было. Стены выгнаны до перемычек оконных, да и сами перемычки, причем бетонные, которых у нас на приходе отродясь не было, лежали на положенном им месте, выровненные и укрепленные. Около стройки крутились староста с Харитонычем планируя и обсуждая какую крышу соорудить и как ее прикрепить к стенам, чтобы ветром не сдуло. Благословив откровенно ухмыляющихся стариков, я уже с неподдельным пристрастием стал допытываться: «Кто?» и «За сколько?». - Так, отче, мы же ото и говорим, что быстро да хорошо, а кто Бог весть. - Ангелы, батюшка, ангелы… - не унимался староста. – Вы, дорогой наш пастырь, идите служите, что б они нам и крышу с Божьей то помощью поставили. Сказать мне было нечего. Тем более, меня откровенно выпроваживали, как будто услышали последние слова архиерейские, на собрании сказанные, что священник больше о службе думать должен, да править ее достойно, а стройками и хозяйскими заботами Богом определены заниматься приходские подвижники. Так больше продолжаться не могло и я, никому не сказав, остался ночевать в своей келейке приходской. Дело уже было к осени, ночи подлиней стали, да и новолуние в те дни как раз припало. Общем, как стемнело, сидел я на крылечке своего приходского домика и пялился в темноту, так как света, как назло не было. Смотрел и думал: если они ночью кладку делали, то как? Света во дворе церковном – два фонаря. Один у паперти, другой у домика священнического. Толку то от них! Лишь к сараю дойти по тропке и видно, но чтобы кирпичную кладку вести и разговора быть не может. Что-то здесь не так. Вся эта ситуация напомнила мне ершовского «Конька Горбунка», а так как там лишь на третью ночь Иван коней поймал, то я тоже решил, что никого сегодня не дождусь и смогу в тишине деревенской, да под кваканье лягушек и в благоухании от чистоты окрестной, да пахучего, густого, как кисель воздуха, отоспаться за все эти дни суетные. Когда вечернюю молитву к ангелу-хранителю читал, добрую ухмылку старосты вспомнил и в спокойствии душевном, в предвкушении сна сладкого улегся под домашнее лоскутное одеяло, откровенно радуясь, что остался. Сквозь наплывающий сон показалось, что где то затарахтел мотоцикл. Не обратил внимания. Уснул. Сколько проспал, не помню, но проснулся от приглушенного разговора и мелькания света. Причем свет этот четкими лучами из разных сторон исходил и перемещался, то быстро, то медленно. Щелкнул выключателем – в келье электричества не было, не гудел и холодильник в коридоре. С келейного окна ничего толком не видно. Стройка, а свет там мелькал, в стороне немного, как раз за углом. Надел подрясник и вышел на крыльцо. Над стенами сооружаемого угольника светились три яркие точки, лучами упираясь в кирпичную кладку. Под лучами мелькали руки, но туловищ, голов и ног не существовало. Не было и все тут! - Ангелы! Прав староста. Подумалось, но не поверилось, а вот испуг пришел, тем более, что верхний огонек как то резко опустился вниз и на высоте где-то двух метров направился в мою сторону, через мгновение, выхватив из темноты мою фигуру. Фигура, должно быть, выглядела довольно странно. С всклокоченной бородой, толком не застегнутом подряснике на голое тело надетым и с перепуганным лицом… - О, батюшка! – вымолвил, удивленно, ангел. «Что» и «кто» это говорило я так и не понял, потому что с двухметровой высоты в меня бил сноп яркого луча, под которым ничего не просматривалось, вернее, там была – темнота. Остальные два луча мгновенно обратились в мою сторону и тут мне вспомнились гуманоиды, пришельцы, и прочие «иночеловеки», о которых в те времена много и повсеместно говорили, а книжку свою об их сущности «Игумен N» пока еще не написал. А о ком мне прикажите было думать, ежели на меня смотрели три светящихся луча, без признаков существования рук и ног? Перекреститься я, наверное, забыл, но вот рот все же открыл, чего то там сказать, но сказать не получалось… Из оцепенения и мгновенного осознания в чем тут дело меня вывел знакомый голос харитоновского зятя. - Эх, не получилось, что бы «тайно образующе»! Уж этого голоса мне не знать, если он каждое воскресенье Апостол читает! Тут три луча закивали и захохотали, выхватывая светом чумазые, черные от угля лица. Это были наши сельчане-шахтеры. Ребята крупные, высокие, в горняцких касках с коногонками (так и по сей день, светильники шахтерские именуют). Естественно свет этот не менее, а то и более чем два метра от земли находится, а под касками черные шахтерки, с такими же черными руками, а вокруг темнота… Вот и шагает свет сам над землей, если чуть со стороны смотреть. Шахтеры, поняв мой перепуг, переходящий в тихий ужас, а затем в удивление, расположились вокруг и рассказали: - Да тут, бать, старики попросили, что бы мы по вечерам доложили кладку, а мы не успели. Так мы вот и решили после третей смены, закончить, что бы вас удивить. На гора выехали, а в баню не пошли, уже после того, как закончим, отмоемся. Работы то тут на пару часов осталось… Смотрел я на них и слезы на глазах. Шахта она ведь не просто «работа». Тяжело там. Очень тяжело. И живут ребята не в городе, где иных забот поменьше. Тут и хозяйство гогочет и мычит, и огород садить и убирать, а они вот еще ради того, что бы «удивить» ночью, после третьей смены, да раствор мешать и кирпичи таскать. Нет, дорогие мои, только ангелы так могут. Пусть и черные от угольной пыли, да и словцо в речь свою не очень ангельское иногда вставляющие, но ангелы. Вы в их душу посмотрите, а потом и судить будете… А за то, что напугали меня до смерти: «Глаза бы мои на вас не глядели...»

Батюшкинские рассказы

Прот. Александр

"Батюшковские рассказы"

Пртоиерей Александр Торик

Копие и Брынза 
Всё началось проще простого и обычней обычного. В храме у дежурного зазвонил телефон и пригласили священника. Женский голос объяснил, что вот есть престарелый старичок, которого надо бы поисповедовать, но везти его в храм никак нельзя, слишком слаб, и опасаются, что дорогу не перенесет. 
На вопрос, ходил ли дедушка в церковь и надо ли кроме исповеди причащать, ответили, что ранее он никуда не ходил, но в Бога верил всю свою жизнь и что кроме исповеди ему пока ничего другого не надобно. 
Нет так нет, но исповедовать все равно надо - подумал я, и приготовился обсудить: когда ехать, где он находятся и на чем добираться, но, услышав мое согласие, трубку тут же положили... 
Не успел я сообразить, что это за странности такие, как в храме потемнело, весь проем двери загородили две мощные фигуры. 
Помните окончание века прошлого и внешний вид так называемых «новых русских»? Плотные, широкие, коротко постриженные с ничего не выражающими лицами и с толстыми золотыми цепями, отделяющими головы от туловища, так как понятие «шея» у них практически отсутствует. Именно они и стояли в дверном проеме, вглядываясь в ими же затемненную пустоту храма. Довершали эту композицию, времен распределения собственности, красноватые пиджаки, обклеивающие могучие торсы. Джинсы и кроссовки с прыгающей пумой присутствовали тоже. 
Должен заметить, что я, до дня нынешнего, так и не могу отличить этих двух посланников друг от друга. Разница меж ими заключалась только в том, что один из них обращался ко мне: «вы, святой отец», а другой: «ты, батя». Все остальное существенных отличий не имеет, а особые приметы отсутствуют. 
- Собирайсь, батя, - сказал один. 
Второй добавил: 
- Ничего не забудьте, святой отец, облом возвращаться будет. 
Пока я комплектовал требный чемоданчик, мне был задан вопрос, который всегда задают захожане: 
- Святой отец, а о здравии, куда свечки поставить? 
Я указал на центральные подсвечники и добавил: 
- Записку напишите с именем, чтобы знать за кого молиться. 
- Какую, записку, батя, сам напиши, за здравие Брынзы. 
- Кого? - не понял я. 
- Ну вы даете, святой отец. К Брынзе вы сейчас с нами поедете, он и сказал, что бы свечки поставили. Самые большие. 
- Так нет такого имени - «Брынза», как его крестили, каким именем? 
Вы когда ни будь видели, как отблески мысли и тени задумчивости проявляются в этих квадратных лицах? Интересные мгновенья; но улыбка понимания все равно радует, независимо от уровня образованности, красоты лица и образа жизни. 
- Владимиром его зовут, - поняли наконец, что от них требуется посланники. 
Дежурный записал в синодик, а потом уставился на пятидесятидолларовую купюру. Пять свечей, хоть и самых дорогих, столько никак не стоили. 
- Так много это, - в смущении сказал он, протягивая деньги обратно. 
- На храм оставь, пацан, - хмыкнул, через плечо, один из приехавших, который, по всей видимости, выполнив задание по свечкам, уже успел забыть о нем. 

Подобным образом из родной церкви я еще никогда не выходил. Сопровождение было сродни киношно-бандитскому сериалу. Слава Богу, что они хоть руки под пиджаками не держали. Бабули, сидящие на скамеечке у храма истово перекрестились, заволновались, зашептали, но увидев мой добродушный кивок кажется успокоились, хотя и смотрели вслед настороженно. 
В машинах я не разбираюсь, но так как эта была большая и высокая, с прилепленным сзади колесом, то, значит, «джип». Забрался, как указали на заднее сиденье, справа и слева сели мои новоявленные телохранители и ... поехали. 
- Вы, святой отец, не волнуйтесь, все по уму будет, - успокоил меня, сидящий справа, а левый добавил: 
- Бать, ты чего в кейс свой так вцепился? Никуда он не денется. 
И действительно, только сейчас заметил, побелевшую от напряжения руку на ручке чемоданчика, как и обратил внимание на то, что мысли мои далеки от предстоящей исповеди. 
Вообще-то страхи страхами, но глядя на полностью экипированную дорогую машину, представителей охраны и водителя невольно начинаешь строить в уме образ особняка в который меня доставляют. 
Не построилось. Домик оказался небольшим, годов шестидесятых постройки, правда, с телевизионной тарелкой над крышей, да журчащим ручейком вдоль дорожки от калитки до крыльца. С донбасским дефицитом воды не каждый мог себе подобное соорудить, да еще украсить его на японский манер диковинными камнями и необычным кустарником. Всю остальную территорию занимал обычный сад, с беседкой и колодцем. 
На крыльце встретила молодая девушка. 
- Внучка, наверное, - предположил я и не ошибся. 
- Проходите батюшка, дед вас ждет. 
В зале, то есть в центральной и самой светлой комнате дома, в кресле, сидел худой как жердь старик в светлой спортивной майке и в аккуратных летних свободных брюках и современнейших дорогих красивых туфлях, которые на протяжении всего будущего общения приковывали моё внимание. 
Никак не вязались эти туфли к верхней одежде и татуировке, покрывающей все видимую, из под майки, грудь и руки деда. Не силен я в зэковской символике, но трехкупольный собор на левом предплечье и набор разнообразных синих «перстней» на пальцах рук говорил о большой зоновской эпопее моего исповедника. Да и сам дед, от модных башмаков до седой, заостренной вверх головы, напоминал что то тюремное, острое и бескомпромиссное. 
- Не «Брынзой» бы тебя назвать, а «шилом» или «гвоздем», - подумалось мне. 
В разговоре же и исповеди дед действительно был колючим и конкретным. Говорил он тихо, четко отделяя слово от слова и было видно, что обдумывал он свой разговор тщательно и заранее. 
- Я вот дожил до девятого десятка, батюшка, хотя мне смерть кликали лет с пятнадцати. Да видно хранил меня Бог, - начал без предварительной подготовки мой исповедник. 
- Конечно хранил, - поддакнул я. 
- Ты, помолчи, отец. Ты слушай. Мне тебе много сказать надо, а сил долго говорить нету. 
«Брынза» говорил хрупким голосом, иногда заскакивая на старческий фальцет и очень часто дышал. 
- Зона из легких да из бронхов выходит, астма замучила, вот и устаю долго говорить, так что ты послушай, а потом своё слово иметь будешь, если будет что сказать. 
И я слушал. 
Поведал мне дед Владимир, в мире своем «Брынзой» называемый, что просидел он 28 лет по тюрьмам и лагерям по воровским статьям, был коронован в «воры в законе» на одной из ростовских зон, кормил комаров в Мордовии и на лесоповалах в Сибири, и грехов у него столько, что не хватит оставшейся жизни, чтобы перечесть. 
- Давайте помолимся, - сказал я, открывая Требник, а там Господь поможет самое нужное вспомнить. 
Говорят, что священник не должен вспоминать даже для себя чужие исповеди и тем более хранить их в памяти. Мне трудно это сделать, потому что предо мной, устами «ворона в законе», открылся иной мир, со своими отношениями, законами, образом мысли. В том мире нет просто радости, как и нет просто зла, там изменены понятия и принципы, которыми мы пользуемся, но там тоже есть боль и есть любовь. Для меня многое стало откровением... 
Более трех часов говорил старик. 
Нам никто не мешал, даже из сада, через открытые окна не доносилось ни звука. «Брынза» был конкретен, он говорил только о зле, которое он причинил другим. И пусть понятия «зла» в его преломлении значительно отличалось от общепринятого, но ни разу он не пустился в оправдание себя. Он перебирал дни воли и года зоны, вспоминал давно ушедших и еще живых. Речь его, прилично разбавленная воровским жаргоном, была четкой, последовательной и придерживалась какой-то неуловимой для меня логике, где каждое действие имеет предыдущую причину, а каждый поступок конкретное завершение. 
Мне даже не нужно было задавать каких то наводящих вопросов. Лишь уже в конце, когда проскочило у деда слово «страсть», я спросил: 
- А у вас есть или была страсть к чему то? 
- Есть такой грех, отец. Краги мне все время хотелось иметь, дорогие и шикарные. 
- Чего иметь, - не понял я. 
- Краги. Туфли стильные. Вот теперь имею, когда ноги почти не ходят, пошевелил туфлями дед. 
И еще один вопрос я задал. Спросил о том, почему он в Бога верит. 
- Фраера веры не имеют, да малолетки нынешние, вроде тех, что вас везли - отмахнулся «Брынза». - Серьезный человек без веры жить не может, хоть и своя она у каждого, но справедливости каждому хочется. 
Мне нечего было отвечать. Я просто прочитал разрешительную молитву и засобирался уходить... 
Ты, подожди, отец. Я тут книжку вашу читал, - и дед указал на томик Слободского лежащего на тумбочке под иконой и лампадой, - так там написано, что и причащаться надо. Дома можно?
- Вам, можно, да и нужно. 
Рассказал «Брынзе» как приготовиться к Таинству да и раскланяться решил. 
Старик опять остановил. 
- Погодь-ка. Читал я, что у вас там копьё на службе надобно, тут вот кореша с «девятки» подсуетились и сделали для церкви. Возьми. 
Старик, как то неожиданно, откуда то сбоку достал копие, удивительное по красоте и мастерству исполненное, но немного не такое, каким мы его обычно привыкли видеть... 
С тем и распрощались. Через день причастил я Брынзу-Владимира, а еще через недельку он и отошел ко Господу. 
На жертвеннике теперь копие зоновское. Пользуюсь я им, хотя некоторых из коллег и смущает его внешний вид...

Заплясанные бесами

В житии Исаакия Печерского сказано о том, что бесы обманули подвижника. Они явились к нему в виде ангелов, обещая явление Христа. Когда в келье появился свет, и кто-то величественный пришел к Исаакию, бесы сказали: «Поклонись! Это – Христос». Исаакий поклонился, и тогда бесы приняли привычную безобразную внешность и с криками: «Исаакий наш!» стали плясать. В пляску был вовлечен и несчастный монах. Наплясавшись вдоволь, злые духи исчезли, а обманутый ими монах остался бездвижно лежать на полу своей тесной кельи. Его келья была раскопана, он был найден, и отцы Лавры стали отмаливать несчастного, лечить его, ухаживать за ним.

*

Исаакий разучился ходить, есть и говорить. Таковы были плоды бесовской пляски. Долгие годы прошли, прежде нежели жертва обмана стала опять в монашеский строй. Да, потом Исаакий мстил своим обидчикам. Он был смирен и осторожен. Он молился непрестанно, и те, кто ранее обманул его, со временем уже ему повиновались. Но цена этой победы была велика. И не будь в это время в монастыре отцов, подобных игумену Феодосию, кто знает, как бы сложилась дальнейшая жизнь того, кто опрометчиво поверил бесам, и с кем они сумели сплясать свой неистовый танец.

*

Мы сделали историческую преамбулу. Пора коснуться нынешнего дня. Ведь иначе незачем и трогать историю. История поясняет сегодняшний день и дает рецепты. Она – некий искусный аптекарь, знающий, как и почему начинаются и развиваются болезни

Итак, что нам до Исаакия? Это ведь аскетический пример. Там фигурируют некие бесы, в которых современник, зачастую, верить не склонен. «Не лезь в пещеру – не увидишь бесов», — скажет некто. Он будет бесовски прав.

Труд духовный обнаруживает и раскрывает духовные механизмы, подобно, как и тайны природы открываются в тиши лабораторий, в этих своеобразных кельях, где ежедневное непонятое становится доступным и управляемым. Кельи монастырей, это – лаборатории духовной работы. Лезть в них не нужно всем, но знать о том, что в них происходит, нелишне.

*

Дерзнем сказать, что современный человек заплясан бесом. Это совершенная правда. Бес явился человеку не в результате монашеских трудов, а в результате невнимательности и практического безбожия. Радиация боялась бы дозиметра, если бы умела бояться. Бесы умеют бояться, и боятся они тех, кто обнаруживает их докучливое присутствие.

*

Что нужно понимать под странным словосочетанием «человек заплясан бесом»? Это значит, что человек принял ложь за истину. Человек поклонился лжи, и теперь пляшет подневольно под бесовские дудки, пляшет до изнеможения. Когда духи устанут мучить его(ибо и они устают), человек останется духовно бездвижным, как некогда Исаакий. Он не сможет склонить колени на молитву. Для отказа от молитвы у него будут тысячи квази-моральных оправданий. Он будет скор на эгоистическую деятельность и абсолютно парализован для жизни духа.

Кроме того, человек буквально разучивается есть, ходить и говорить. Он уже не ест, но «жрет», или «хавает», или просто «перекусывает». О том, чтоб человек «вкушал» уже нет речи. Неторопливо есть пищу, как Божий дар, как благословение, человек уже не может. И ест он больше, чем все предшествующие поколения, и все ему мало, и только о еде все его разговоры. Но нет в этом радости, потому, что — есть человек не умеет.

*

Он не умеет ходить. Он носится, ничего вокруг не замечая. Птица умеет созерцать и всматриваться. Собака временами так умно смотрит на мир, что становится стыдно оттого, что ты так не умеешь. Ты заплясан бесами, и тебе нужно заново учиться ходить и есть.

Отдельно нужно говорить о том, что мы немые. Нет, мы, конечно, разговариваем. Но, как и о чем? Если человек читает сплошную чушь, то лучше бы он был неграмотным. Если нам нечего сказать по существу, не лучше ли молчать? Уменье говорить зависит напрямую от уменья думать. Не умеющий думать человек, по необходимости издает неприятные и пугающие звуки. Если человек постепенно отучается думать, то постепенно сокращается его словарный запас, сами слова становятся резкими, словно он не говорит, а подает с корабля сигналы при помощи флажков. «Ходи — не ходи», «ешь — не ешь», «вправо — влево». Речь превращается в низшую сигнальную систему.

*

Все это – лишь часть дорогой платы за духовное порабощение.

Тот, кто молится Богу много, может попасть в искушение. Но тот, кто не молится вовсе, уже попал, причем надолго. Выходить нужно будет с боями, как в 41-м из окружения.

Была у римлян пословица: «Научись делать то, что ты умеешь, и тебе откроется неведомое». Мысль проста и, одновременно, гениальна. Стоит отказаться от мысли, что ты умеешь говорить, слушать, ходить, есть. Стоит попытаться научиться всему этому заново, чтобы делать это красиво, неспешно, как перед лицом Бога.

*

Это вряд ли получится, если не будет кого-то, кто помолится о нас. Ведь и Исаакий не выздоровел сам. Его отмолили монахи Лавры, среди которых был преподобный Феодосий.

Когда мы начнем выздоравливать, тогда только мы поймем, зачем существует Церковь. Она молится о людях, пока большинство из них беснуется. Мы и живы до сих пор, как личности, и как нация, благодаря Ее молитвам. Но внутрь нас сила этих молитв начнет проникать только после нашего внутреннего желания и согласия. И только тогда жизнь перестанет быть постылой и утомляющей, но получит шанс превратиться в длинный и роскошный подарок. Может быть, это и есть национальная идея любого христианского народа, в ее предельно кратком изложении. Вернее – составная часть национальной идеи: заново, перед лицом Божиим научиться делать то, что ты, якобы, уже умеешь.

Важно только, чтобы люди, разучившиеся говорить, читать, ходить, улыбаться, вкушать хлеб, не разучились думать и слышать, и не потеряли волю к действию.

 Однажды отец наказывал свою 5-летнюю дочь за потерю ценной вещи и 

денег.Это было на Рождество и на следующее утро малышка принесла 
подарок и сказала: «Папа! Это для тебя!» 

Отец приятно удивился, но очень сильно обиделся, когда, открыв коробку, увидел, что она пуста внутри. 

Он сердито сказал: «Не знаешь, что когда делаешь подарок, то должна что-нибудь положить вовнутрь коробки?» 

Малышка, смотря снизу вверх, со слезами на глазах сказала: «Папа, 
она не пустая.Я наполнила ее столькими поцелуями, что она стала полная 
ими». 

Отец присел в тот же миг, обнял за плечи дочь и попросил прощения. 

На протяжении всей последующей жизни отец сохранял эту коробку рядом 
со своей кроватью, и, когда он чувствовал себя бессердечным или когда 
было трудно, - он открывал коробку и доставал 1 поцелуй, вспоминая 
сколько любви его малышка поместила вовнутрь. 

Каждый из нас имеет коробку, наполненную поцелуями и неиссякаемой любовью наших детей, друзей и Бога.

                                                                                           МИССИОНЕРСКОЕ   ПОЛЕ

Этот случай произошел с проповедником Евангелия. Вот его свидетельство.

— Когда меня арестовали за религиозную активность, я было упал духом. Меня лишили того дела, которому я посвятил всю мою жизнь. А когда после первого допроса меня привели в камеру, где сидело человек 100, я сразу понял, почему я оказался в тюрьме. Перед сном я молился так: «Господи, как мне было трудно собирать людей, чтобы возвещать им Твое Евангелие. А теперь мне людей собирать не надо. Они уже собраны. Сделай меня для них благословением...».

— И что же вы думаете, — продолжал он,—Господь молитву услышал. В камеру приходили и уходили люди. За короткое время через мое свидетельство 40 душ уверовали во Христа. Я их учил петь гимны, молиться. Охрана не раз стучала в двери и приказывала замолчать. Наконец, начальство узнало, что произошло в камере, и меня перевели к ворам, к уголовникам. А в это время верующие собрали для меня передачу: сухарей, белье, сахару. Когда я вошел в камеру, глаза уголовников пронизывали насквозь. Я сделал несколько шагов, положил свою сумку на пол и, обращаясь ко всем, сказал:

— Братья, сегодня я получил передачу. Может среди вас есть нуждающиеся? Разделите...

Высокий, хмурый парень, должно быть старший, подошел ко мне, молчаливо взял мой пакет и тут же разделил передачу всем поровну, включая меня.

—Возьмите, это ваша часть,—сказал он мне, подавая пустую сумку.

В камере мне полагалось место в самом скверном углу, но старший тут же сказал:

— Хорошим людям у нас есть хорошее место. А впрочем, скажи, за что тебя перевели к нам?

— Да вот в 44-й камере я научил людей Богу молиться, а начальству это не понравилось. Меня бросили к вам...

Старший впервые улыбнулся и проговорил:

— Вот хорошо! Теперь учи нас.

Тюрьма стала для меня миссионерским полем. Признаться, я очень жалел, когда через месяц меня освободили.

                                                          ПАМЯТНЫЕ     ПОЛОВИЦЫ

Она всегда молилась в переднем углу своей комнаты. Дети видели ее здесь по несколько раз в день. Душу ее томила забота о двух неверующих сыновьях, но мать так и умерла безутешной.

Сыновья выросли и по-прежнему не нуждались в Боге. Старший с семьей жил в своем доме, а младший остался в родительском. Однажды он решил сделать в доме ремонт и заменить пол. Срывая старые доски, он вскоре дошел до угла, в котором постоянно молилась мать Сын остановился, чтобы передохнуть, но в эти минуты сердце его сдавила непонятная тоска, а в памяти предстал образ матери, склоненной на этом месте...

Лом, казалось, стал настолько тяжелым, что словно прилип к рукам, он не в силах был поднять его, чтобы убрать это последнее напоминание о слезах и молитвах матери. Он пытался отогнать пронизывающее чувство запоздалого сожаления, но не мог. В сознания с удивительной ясностью всплывали картины прежней жизни, и впервые за долгие годы ему стало очень стыдно перед самим собой за свое прошлое.

—Что со мной происходит!?— спрашивал он себя.— Не оставлю же я эти гнилые доски! Все равно их нужно выбросить.

Но только он подходил к этому углу, как какая-то сила удерживала его, и ему становилось нестерпимо тяжело от упреков проснувшейся совести. «Пойду к брату, — решил он, — пусть поможет мне».

— Я не могу взломать нескольких досок в комнате матери, — попросил он брата.— Сделай это ты.

— Разве тебе это не под силу?

— Не могу я...

— Почему?

— Пойдем, я тебе все расскажу.

Войдя в комнату, он, указывая на оставшиеся половицы, сказал.

— На этом месте за нас с тобой молилась мать всю жизнь... У меня руки не поднимаются. Если ты сможешь, сорви...

После этих слов и старший брат не посмел подойти к уцелевшим доскам.

Долго они стояли молча в пустой комнате. Воспоминание о матери растревожило их души. Когда она была жива и молилась здесь о них, они проходили мимо, и никому не приходило в голову опуститься вместе с ней на колени. А теперь, когда ее давно уже нет, они не могут тронуть досок, на которых она стояла.

В глубине их сердец не только ветхие доски, но, казалось, и сама пустота материнской комнаты громовым голосом объявила всю тайну их греховной жизни и вынесла беспечным сыновьям ужасный приговор. Они сознавали себя последними грешниками и искали успокоения. И они нашли его только тогда, когда склонили свои непокорные колени пред Господом на том месте, где некогда молилась их мать.