Чудо Митрофана о винтике

В нашей жизни очень много чудес. Стоит только оглянуться вокруг, как можно заметить разные сверхъестественные события. Но часто мы либо не хотим давать места чуду, либо просто не замечаем его.

Митрофан у нас – из сомневающихся. Недавно у нас был с ним разговор.

– Я хочу на поезде ехать.

– Почему?

– Когда я на даче сплю, мне сны страшные снятся, а в поезде – не снятся.

– А ты же знаешь, что делать нужно, чтобы не снились. У тебя в молитвослове есть «Господи, помилуй» и другие – так и называются: «Молитвы, когда страшно».

– Я пробовал – не помогает.

– Да ладно, попробуй еще.

– Нет, не помогает. Не поможет никак.

– Да когда у тебя эти сны-то были? Небось, в прошлом году?

– Ну да, в прошлом.

– Так у тебя тогда и молитвослова не было, как ты мог пробовать? А теперь, если будут сны, попробуешь – и уйдут.

– Не знаю.

Ладно, думаю, подождем. Поехали мы с Варварой, с Серафимом и Митрофаном на почту. Письма нужно было бабушкам отправить, оплатить что-то. Митрофан – на самокате, Варя – на велосипеде, мы с Серафимом – пешком.

Митроша все что-то не поспевал: у самоката колеса туговаты, ехать по траве да камням неудобно. Гляжу: тащит его боком по земле. Долго не протащил – переднее колесо отвалилось: ось выпала, винт открутился. Троша пригорюнился:

– Ну все, теперь не будет у меня самоката.

– Погоди, может, еще починим.

– Да нет, не будет.

– Ну, Варин возьмешь.

– А она не даст, и мне не на чем будет кататься.

– Да погоди ты горевать, мы еще детали поищем от него.

– Тут уже не найдешь ничего.

– Посмотрим.

Самокат оставили, пошли дальше, куда шли: на обратном пути искать будем.

Вернулись, ищем-ищем – нет ничего, а Варя и говорит:

– Чтобы найти, надо тропарь читать.

– Кому, – говорю, – тропарь?

– Давайте Сергию Радонежскому.

– Давайте с Митрофана Воронежского начнем.

– Давайте.

Идем мы по дорожке, тропари поем все, которые помним: Митрофану Воронежскому, Николаю Чудотворцу, Сергию Радонежскому, Ксении Петербургской, Спиридону Тримифунтскому, Варваре преподобномученице, Серафиму Саровскому. До дома дошли – нет винтика от колеса и всё тут.

Митрофан уже совсем скис. Я про себя и говорю: «Господи, сотвори чудо, помоги найти винтик для нашего Митрофана!» А Митрофан, слышу, и не поет ничего.

– Ты что же тропари-то не поешь, – говорю.

– Да уже не найти винтика.

– А как мы его найдем, если ты тропари не поешь? Это же не нам с Варей винтик нужен, а тебе: твой самокат. Ты и пой. Пойдем обратно искать.

– Да не найти его, не найти! Мы уже все прошли.

– Пошли, ты тропарь пой давай.

Пошли мы обратно. Слышу: подпевает уже. Дошли мы до большого ореха, идем по тропинке – а кругом трава: где тут винтик маленький найти. Варя вперед убежала, ищет. Вдруг – прямо передо мной – винтик. Малехонький такой, потертый, алюминиевый. Наш. Варю позвал, и Троша сзади идет.

– Ну что, Митрофан, какой тропарь пел?

– Сергию Радонежскому, а потом Спиридону Тримифунтскому.

– Вот видишь, не успел допеть Спиридону Тримифунтскому тропарь, а уже винтик нашелся. Починим теперь твой самокат. Дома надо будет записать это событие.

Пошли домой радостные. Варвара говорит:

– Это не событие, это – чудо.

Тут не поспоришь, ей в семь лет виднее. Починили самокат быстро – кататься можно. А Митрофан на следующий день это чудо записал – будет сомневаться впредь, я ему его записи покажу. Правда, разобрать их нелегко. Все-таки ему еще только пять лет недавно стукнуло. Чтобы потом не забыть, я его записи сразу расшифровал, что смог…

Запись Митрофана

«Вчира я валачил по дороге самокат и из калеса выпрыгнул бнт мы его долго искали все пеле трапа только я не пел потом пошли ... и тогда я пел тропори мы ншли бнт».

Лина зашла в класс первая, никого ещё не было, и можно было выбрать место для мольберта рядом с окном. Выглянула: подъехала красная иномарка, из неё выскочил русоволосый мальчишка в чёрной куртке с пятнистым шарфом. Это Ромка – самый симпатичный и самый голодный мальчик в их группе художественной школы. Он абсолютно всегда хотел есть и даже умудрился откусить краешек лининой шоколадки, которую та распечатала на перемене. Ромке Лина определённо нравилась. Она не пыталась казаться крутой, не умничала и не заигрывала с мальчишками, всё больше молчала. Иногда Лина улыбалась, но так что у Ромки дух захватывало. Ещё у неё была грустинка в каре-зелёных глазах. Этим Лина была похожа на ромкину маму. Даже волосы она убирала в пучок на затылке, как делала мама.

В этот день Вера Даниловна привела в класс новенькую – Юлю Сычёву. Юля обладала просто ангельской внешностью: вьющиеся белокурые волосы, чуть раскосые голубые глаза и маленькие ямочки на щеках, которые проявлялись только при улыбке. Лина сравнила Юлькины глаза с наполненными небесной лазурью лесными озёрами. Цвет у них морской, но в них есть глубина тихой заводи.

На первом же уроке новенькую постигло первое разочарование. Вера Даниловна предложила сделать растяжку акварелью: плавный переход от светлого тона к тёмному. Юля сильно разбавила акварельную краску, и та предательски потекла вниз, оставляя за собой кривые сосульки следов. На перемене новенькая подошла к Лине и расплакалась. Лина бережно взяла Юлю за руку и попыталась утешить.

– Ну, что ты! Акварель – это же королева красок, и она капризна как настоящая королева. Так Вера Даниловна говорит. Я в этом году на экзамене акварель запорола. Два раза начинала работу, и всё равно неважно получилось.

– Ты что второй год в подготовительный класс ходишь?

– Угу.

– Ну, ты даёшь! Я бы не пошла.

– В первом классе зато будет легче учиться, а то некоторые после зимнего просмотра рисунков мигом вылетают.

– А кто справа от тебя сидит на низком стульчике?

– Такой стульчик перед мольбертом лошадкой называется, а лист, на котором акварелью рисуют – петушком.

– Прямо зоопарк какой-то! Ну, как всё-таки зовут твоего мальчика?

– Ромкой зовут. Мы его троглодитом прозвали, он всё время есть хочет, а ещё кузнецом кличем, он любит барьеры брать, то есть в прыжках через препятствия на переменах тренируется. Его новый вахтёр на этом деле поймал, теперь Ромыч с ним в прятки играет. Юлька рассмеялась.

Этот разговор сблизил девочек, но Лина не умела или не хотела быстро «впрыгивать» в человека и выбалтывать про себя всё до конца. Ей нравилось открывать друга постепенно и деликатно. Зато Юлька быстро перешагивала все черты.

– А у меня родители развелись, а у тебя вместе живут?

– Да, – односложно отозвалась Лина.

– А можно я твой карандаш 3В возьму и ластик?

– Можно.

Девочки зашли в класс, и Лина передвинула мольберт поближе к Ромке, который щедро отрезал ей половину своего ластика.

Занятия в школе акварели проходили два раза в неделю. Группа была на редкость дружная, по воскресениям вместе ездили в зоопарк делать наброски животных. Это было не так-то просто: пантера металась по клетке, птицы начинали чистить перья, а зебры бегать друг за другом. Отвести душу можно было в детском зоопарке, где неподвижно восседали на шесте две неясыти, и в террариуме, где тупорылые крокодилы были идеальными натурщиками. Около одного из них Лина остановилась, а рядом пристроилась толстушка Ира. Девочка защебетала о новом аниме, в котором звучит потрясающая песнь эльфов. Лина слушала в пол-уха, пытаясь разглядеть блики в глазах окаменевшей рептилии. Неожиданно сзади подскочила Юлька и раздражённо затараторила в адрес Иры: «Ты чего это к моей Линочке подкатываешь?» «Вообще-то я к крокодилу», – обиженно отозвалась Ира и задом попятилась к питону. Лина опешила. Ей даже показалось, что крокодил от неожиданности подмигнул своим стеклянным глазом, хотя не делал этого, может быть, лет пятьдесят. Лина повернулась к Юле и не узнала подругу. Бездонные озёра налились ненавистью, черты лица исказились.

– Эта Ирка – толстая вруша. Вчера только слышала, как она врала Вере Даниловне, что у неё дома пять собак.

– Она не лжёт, у них собака родила щенят. Зачем ты так с ней?

– Ну, она же дура. А ты говорила, что со мной дружишь!

– Я и с Ирой дружу. И вообще мне всё равно, с кем рядом у клетки стоять.

– Ах, тебе всё равно…Ну и ладно!

Лине было трудно дружить с Юлей. Она забирала вещи и не возвращала их, ревновала Лину к девчонкам, отзывалась о всех плохо. Конечно, нельзя было говорить: «Мне всё равно». И зачем она только это сказала. Лине хотелось отдалиться от Юли, и в то же время было жалко её. В унынии Лина побрела к павильону «Копытные Африки». Зашла в него и уткнулась взглядом в спину Юльки, зарисовывавшей зебру. Лина тихо подошла сзади:

– Юль, прости меня, но давай вместе со всеми дружить.

– Ты, ты…ты – предательница, – сказала Юлька и, заплакав навзрыд, побежала к выходу. Лина села прямо на пол и опустила голову, а жираф еще долго задумчиво смотрел вслед убежавшей, моргая длинными ресницами и тщательно пережёвывая ветки из кормушки.

Через неделю у Лины был день рождения. Родители подарили новый сотовый с МР-3 плеером и встроенным фотоаппаратом. Лина пригласила всю группу кроме Юльки, которая демонстративно с ней не разговаривала. День рождения прошёл на славу. Дом Лины стоял на холме, а с правой стороны ещё до революции запрудили ручеёк. Папа соорудил деревянный плотик с основой из пластмассовых пятилитровых канистр. Каждый из желающих мог прокатиться на нём, а потом присоединиться к импровизированной войнушке, орудиями в которой были бархатные головки камыша. Затем вернулись домой. Ели, танцевали, пели караоке. Ромка подарил диск с новым аниме и жёлтую хризантему с красной сердцевиной. Из приглашённых не явилась только Ира.

В понедельник Лина принесла на занятия по акварели большую пиццу из дома. Вера Даниловна подарила имениннице питерские краски. Лине очень понравился их запах, ей даже иногда казалось, что она и рисовать стала, потому что ей полюбился запах красок. Юля не присоединилась к общим поздравлениям. Зато на перемене они вместе с Ирой остановили Лину на лестнице.

– Так некрасиво делать.

– Что некрасиво?

– Ты обещала пригласить меня на день рождения и не пригласила.

– Я тебе не обещала.

– Даже Ира слышала, как ты обещала пригласить меня. Помнишь в зоопарке, в павильоне жирафов?

– Я этого не помню, и Иры там не было, когда мы разговаривали.

– Она стояла при входе и всё слышала. Правда, Ира?

Ира стояла рядом с Юлей и напряжённо смотрела в сторону, боясь встретиться с Линой взглядом.

– Говорите, что хотите, мне всё равно! – с дрожью в голосе произнесла именинница и побрела по коридору в поисках пустого класса, где можно было бы остаться одной и дать волю слезам. К счастью, такая аудитория нашлась, и Лина опустилась на стул.

Прошло полчаса, занятия закончились. Лина решила подождать, пока все разойдутся по домам, и тогда вернуться в класс за сумкой. Прошло ещё десять минут, Лина услышала знакомый звук шагов в коридоре – это каблучки Веры Даниловны. Учительница зашла в тёмную аудиторию и пошарила рукой по стене.

– Можно не включать свет? – попросила Лина.

– Имениннице всё можно. Ты не хочешь, чтобы включали свет, хочешь посидеть одна в темноте.

– Да, мне плохо.

– Ты расстроена.

– Да, я не знаю, что происходит с Юлей. Она обвинила меня в том, чего не было, назвала предательницей.

– Ты расположилась было к ней, а теперь разочаровалась.

– Мне казалось у неё такие чистые глаза, а теперь… Я ничего не понимаю.

– Ты права, ты её именно не понимаешь. Кто-то сказал понять – это значит принять. Я хочу поговорить с тобой откровенно о чужой беде, но, надеюсь, что ты никому об этом не расскажешь. Договорились?

– Да, конечно.

– Юля – моя соседка по квартире. Полгода назад папа Юли ушёл из семьи к другой женщине, которая месяц назад родила ему сына. Юля всё это тяжело переживала, я часто слышала её крики и плач по вечерам. Как-то она забыла ключ от квартиры и ждала маму на лестничной клетке. Я пригласила её к себе домой. Мы пили чай, и я показывала ей акварели и карандашные наброски своих учеников. На одном листе было изображено лицо спящего младенца. Юля вдруг расплакалась и говорит: «У папы в мобильнике 16 фотографий маленького Серёжи, а моя всего одна! Он Серёжу любит больше, а нас с мамой бросил!».

Вера Даниловна замолчала, а Лина после небольшой паузы задала вопрос:

– А можно по-настоящему дружить с человеком, который требует, чтобы ты только с ним общался?

– Я своим друзьям доверяю, и они мне тоже. По-другому я бы не смогла.

В дверях Вера Даниловна столкнулась с Ромой, который держал в руках сумку Лины.

– Пора вам домой, ребятки. Домашнее задание: две работы акварелью.

Была ранняя осень. Накрапывал мелкий дождь, но Ромка и Лина, не замечая этого, шли медленно. Первой молчание прервала Лина:

– Ром, как ты думаешь, у человека может быть личный друг?

– Личным может быть мобильник или зубная щётка. А друг – это не вещь. Мой лучший друг – это мой брат, он меня на два года старше, но у него и у меня есть ещё друзья. А ты почему с урока ушла, у тебя что-то случилось?

– Меня обвинили в том, что я не делала, да ещё и лжесвидетеля привели.

– Это Юлька с Ирой что ли? Они Вере Даниловне сказали, что ты на них обиделась. Ерунда это всё, не переживай! Мы с Ирой в одном дворе живём, и по вторникам до художки вместе добираемся, так вроде и родителям нашим спокойнее, что мы вдвоём. Так Юлька постоянно по телефону Ирку пасёт: c кем она и когда придёт. Ира даже мобильник отключает, устала от Юлькиных звонков. Как собачонка на привязи. Юлька ей гадости про тебя наговорила, будто ты Ирку толстухой называла и смеялась, что дома у неё грязный собачник.

– Я… Я этого не говорила, – с придыханием промолвила Лина, почувствовав, что опять подкатил к горлу ком боли.

– А я не поверил и Ирке об этом прямо сказал.

– Спасибо.

– Лин, а я слышал ваш разговор о Юльке… Ну, не специально, просто так вышло.

– Тогда тебе надо молчать об этом. Знаешь, мне жаль Юлю, и не понимаю, почему всё равно так больно и к чему ложь? У нас в семье не врут. Мама говорит, что ложь – это самое страшное. Веришь?

– Верю… А знаешь, мои родители тоже развелись.

– Потому тебя только мама подвозит по воскресеньям?

– Да. Это было давно, как раз, когда я пошёл в первый класс. Мама как-то сразу постарела и всё время плакала у себя в комнате. Папа сначала по выходным приезжал и говорил, что у него сплошные командировки. А потом мама сказала, что папа переехал в другую квартиру, где у него другая жена и маленький ребёнок. Я всё отказывался пойти к отцу в гости, но мама меня уговорила. Мне было так тяжело на душе и хотелось удрать. А тётя Таня, новая жена отца, как-то специально улыбалась всё время, а сама украдкой на часы поглядывала. Мне показалось, что ей тоже хочется удрать… Мой отец жутко богатый, у них в доме нянька есть и кухарка. А у нас мама всегда готовила сама, и папе нравилось. А ещё… мама красивее тёти Тани. В общем, отец, конечно, нам помогает, но звонит редко. У меня как-то деньги на телефоне кончились, ну я с маминого телефона решил sms-ку отправить. Смотрю, а там предыдущий текст не стёрт: «Миша, позвони в субботу Роме, у него день рождения». Он даже про наши дни рождения с братом забывает, у него новая семья, там тоже два сына.

Ромка помолчал немного, а потом добавил:

– Знаешь, я математику до сих пор сначала на черновике решаю, а затем, когда мама проверит, переписываю на чистовик без единой ошибки и помарки. Вот и мы с братом у отца вроде черновика, а новые дети как чистовик. Но мы же не примеры по математике, мы люди настоящие! Я бы в конституции написал, что разводы запрещаются.

Лина слушала внимательно, глаза её повлажнели. Она уже не обижалась на Юлю с Ирой. Слово «развод» ранило душу, и сама Лина будто повзрослела за вечер от чужой боли. Очень хотелось утешить Ромку. Ещё хотелось прийти домой и обнять папу с мамой и сидеть так долго-долго, не расставаясь. Вечером Лина записала в дневнике: «Дружба – это когда доверяют, а любовь – когда не уходят из семьи».

После долгого зимнего перерыва и такой же неприветливой затяжной весны, наконец-то, выглянуло солнце. Мы с матушкой выбрались в город и идем по широким мощёным тротуарам. Скоро лето, и солнце, будто извиняясь за вынужденное безделье, берёт власть в свои руки.

Всюду много молодых людей. Молодёжь радикальна и нетерпелива, ей хочется, чтобы лето наступило уже сегодня, а не через две недели, как об этом свидетельствует календарь. Наверно поэтому, а может именно поэтому, они и стремятся сбросить с себя поднадоевшие куртки и свитера, и одеться во что-нибудь из летнего гардероба. Оголяясь и подставляя истосковавшееся за зиму бледное тело ласковым солнечным лучам.

– Матушка, ты обратила внимание, сколько у нас красивых людей?

Моя половинка вздыхает:

– Красивых, потому, что молодых, а когда приближаешься к пенсионному возрасту, увы, от красоты мало что остаётся.

Я начинаю фантазировать:

– А, представь себе, что «средство Макропулоса» вовсе не сказка, а на самом деле. Вот оно, подмешено в эту самую конфетку, – я достаю из кармана и подаю ей леденец. – У тебя есть возможность вернуться в годы твоей юности. Ты бы хотела снова стать молодой? Она не отвечает.

– Что молчишь? Бери конфетку.

– Размышляю над твоим предложением. Сбросить лет десяток, не помешало бы, чтобы голова не кружилась, и с внуками не уставать. А снова восемнадцатилетней, нет. Пускай мои годы остаются со мной. Так что, наверно оставь себе твою волшебную конфетку. Кстати, а ты бы на такое решился?

Конечно, заманчиво снова стать молодым, прожить ещё одну новую жизнь, только уже в этом времени. Но принимая такое предложение, ты автоматически перечёркиваешь ценность жизни, которую прожил и продолжаешь жить. Отказываешься от всего, и от хорошего и от плохого, ожидая от нового чего-то захватывающего и необыкновенного, но зачем? Ведь в каждом поколении есть своё неповторимое и драгоценное, чем дорожат твои современники, и что отличает нас от других.

На земле одновременно сосуществуют три поколения, и каждое из них живёт, не смешиваясь одно с другим. Разумеется, мы постоянно пересекаемся, друг с другом, но остаёмся теми, кто мы есть. У каждого поколения свои приоритеты, свои любимые фильмы, книги и песни. Мы живём вполне автономно, каждый сосуществуя в своём собственном временном потоке. Порой мы не понимаем наших детей, а они нас, обижаемся, разводим в недоумении руками, но терпим и примиряемся через любовь старших поколений к самому младшему, ради которого, как говорят, и живём.

Нашему поколению тем, кто родился во временном промежутке конца пятидесятых – начала семидесятых, достались удивительные годы. Мы видели то, о чём наши потомки будут только мечтать. Точно так же, как и я, когда-то завидовал апостолам, ещё бы, ведь они были современниками Христа, видели наяву, слушали Его слово. Представлял, как собирались первые христиане на свои тайные собрания где-нибудь в пещерах или катакомбах.

Сейчас, осмысляя прошедшие двадцать лет, понимаю, что именно в эти непростые трудные для нас годы мы вновь, словно бы вернулись в те далёкие времена, о которых, казалось бы, можно только мечтать. Они прошли и не вернутся уже никогда, как и те люди, с кем нам посчастливилось вместе молиться. На наших глазах возрождалась Церковь. В начале девяностых, когда множество народа массово ринулось в редкие храмы креститься, то приходили мы не на пустое место, а к людям, испытавшим реальные гонения, знавших и окормлявшихся у известных исповедников. Понятно, что об этом никто из них не кричал, всё открывалось постепенно.

Помню наш храм двадцатилетней давности, вернее то, что от него ещё оставалось. Огромные, полуразрушенные стены, расписанные непотребными надписями, и зияющие пустыми глазницами окон и дверей. Купол, густо поросший берёзками, провалившаяся крыша и чудом сохранившиеся остатки старинных росписей. Всё, что только можно было оторвать, выкопать, отковырять от этих стен и полов, давно уже было растащено по окружающим дачам. Правда, почти сохранился древний иконостас, зато какой ценой. Понятно, что к этому времени никаких икон уже не было, зато каркас иконостаса из толстой выдержанной лиственницы всё ещё находился на своём месте. И вот один из счастливых обладателей шести соток решил исправить эту оплошность и попытался оторвать от самого верха иконостаса несколько толстых досок. Оторвать оторвал, но не удержался и упал. И хотя высота была небольшая, но доски оказались слишком тяжёлые, одна из них бедолагу и прихлопнула.

О том, чтобы восстановить церковь тогда никто и не мечтал, даже сама мысль, что эти руины когда-нибудь снова станут храмом, казалась фантастикой. Хотелось только отгородить уголок, поставить в нём печку буржуйку и начать служить. Тогда и увидел я у нас двух пожилых уже женщин. Всех своих я знал в лицо, а этих увидел впервые. Ту, что постарше, звали Марией. Молчаливая суровая старушка, она ни с кем не раскланивалась и не вступала в разговоры, зато так ловко работала топором, что казалось, будто он давно уже стал продолжением её руки. Причём точно так же со знанием дела бабушка клала кирпич, плитку, казалось вообще, она умеет всё. Потом уже, спустя несколько лет мы даже с ней немного подружились, и она учила меня читать на клиросе. А так, я её даже немного побаивался. Однажды, помогая Марии сооружать иконостас для соседнего с нами монастыря, я сломал электрорубанок. Она увидела, подошла. Думаю, ну, всё, достанется мне сейчас на орехи. Но нет, вздохнула, всё так же молча взяла остро наточенный топорик и стала работать им вместо электрорубанка.

Вместе со своей духовной сестрой они приехали к нам откуда-то с Урала. Стефаниде, как она мне сама рассказывала, во сне было явление Пресвятой. Та будто велела обеим женщинам ехать в наши, доселе совершенно неведомые им края, и восстанавливать монастырь в честь Её святого имени. Им удалось разыскать указанное во сне место, но в те, ещё советские годы, на территории бывшего монастыря расположилась колония для девочек подростков. И сколько понадобилось молитв, трудов, хождений по инстанциям, чтобы, наконец, в самом конце восьмидесятых колония немного подвинулась и уступила место для будущих монахинь. Интересно, когда Мария отошла ко Господу, в доме, сработанном её же руками, вдруг откуда-то появилась белая голубка. Откуда она взялась в горнице с закрытыми окошками?

После смерти бабушки Марии Стефанида, тогда уже монахиня Серафима, передала мне иконочку преподобной Марии Египетской в простом окладе. Этот оклад, как и многое другое, был сработан самой Марией любимым топором. А пользоваться им она научилась ещё в сталинских лагерях совсем молодой девчонкой. На её могилке стоит небольшой деревянный крест, а на нём ни одной надписи, даже имени нет. Мария сама так хотела. Каждый год, на другой день после Радоницы, я приезжаю послужить на это кладбище, поклониться дорогим мне могилкам. Прихожу и к Марии, и долго не могу уйти.

А однажды, сопровождая знакомого батюшку, я пришёл в незнакомый мне частный дом. Батюшку, а с ним и меня, посадили за стол и предложили чаю. Потом уже один из сидящих с нами вдруг спросил меня: – А ты знаешь, что за этим столом когда-то работал Сергей Фудель? Последние годы своей жизни он провёл именно здесь, и умер вон в той комнатке. К своему стыду до того дня я совсем не слышал этого имени и не знал, о ком идёт речь. А, уже став священником, познакомился со многими людьми, непосредственно знавшими Сергея Иосифовича. Уже никого из них нет в живых, а я, прочитав многое из наследия писателя исповедника, сегодня так жалею, что не успел поговорить с ними по душам, поподробнее расспросить о Фуделе.

Зато я знал этих людей, современников мученикам и исповедникам. Простые и одновременно такие бесконечно глубокие души, они много чему у них научились. Слава Богу, мне есть, кому подражать, это очень важно. В храме мне показывали одну женщину, её, тогда ещё молодую комсомолку, специально приставили шпионить и докладывать обо всём, что делал и с кем встречался Сергей Иосифович, только кончилось это тем, что наблюдая за семьёй Фуделей, она сама уверовала и пришла в церковь.

Помню, у нас на клиросе подвязался пожилой пенсионер москвич. Иногда он выносил перед священником свечу, пытался подпевать нестройному старушечьему пению, читал шестопсалмие и Апостол. И не было бы мне до него никакого особого интереса, если бы однажды на праздник он ни пришёл в парадном пиджаке с многочисленными церковными наградами. Чего там только не было, и медали, и ордена. Удивляюсь:

– Николаич, да ты у нас герой! И главное молчит, никому о своих подвигах не расскажет.

В ответ он смущённо так машет рукой:

– Да какой там герой, это всё, так сказать, «за трудовую доблесть».

Оказалось, Николаевич много лет проработал столяром-краснодеревщиком на патриаршей даче в Переделкино. Был лично знаком со многими известными людьми и даже с патриархами.

– Вот этой медалью меня наградил Святейший Алексий Первый. Я ему такую кровать замечательную соорудил, он меня и отметил. Так и сказал: «Это, Василий Николаевич, тебе за доблестный труд». А этот орден мне пожаловал уже патриарх Пимен, и тоже за кровать, очень уж она ему понравилась. Я вообще, много чего построил. Церковь тогда наша была совсем ещё маленькая, как подходит Пасха, так, по обычаю, готовят наградные документы, а кого награждать-то? Вот нас шоферов, плотников, других патриархийных работников и отмечали. А нам всё приятно, что труд наш не остался не замеченным.

Василий Николаевич сразу после войны духовно окормлялся у, как он сам говорил, последнего Оптинского старца, а вернее сказать, у одного из последних оптинских монахов архимандрита Севастиана. В то время он находился в ссылке и жил в Караганде. Раз в два месяца из Москвы в Караганду и обратно, так и ездил юноша к старцу.

– Как-то, – вспоминал Николаевич, – много нас съехалось, Рождество, что ли, было. Вечером подхожу к отцу архимандриту и спрашиваю: – Батюшка, где благословите на ночь лечь? А тот в шутку:

– Иди, Вася, на двор, да и заройся в снегу.

А для меня слово старца закон, как он сказал, так я и сделал. Беру своё пальтишко, тряпки ещё какие-то, в углу валялись, и их под мышку. Во дворе нашёл подходящий сугроб, как медведь в нём ямку утрамбовал, тряпками теми укрылся и задремал. Вдруг слышу, зовёт меня кто-то, гляжу: бегают наши по двору, меня ищут. Они уже стали ко сну отбиваться и кто-то заметил, что меня нигде нет. Принялись искать, отец Севастиан и вспомнил, что на двор мне благословил идти: «Ищите Васятку во дворе, он где-нибудь в снегу лежит». Рассказывает старый человек, умиляется, а я теперь как 19 апреля наступает, читаю в календаре: память преподобного Севастиана Карагандинского исповедника, и вот он передо мной, как живой, а всё из-за Василия Николаевича, доброго человека и славного мастера краснодеревщика.

Этой зимой скончался наш отец Иоанн, старенький кафедральный протодиакон. Полвека у алтаря прослужил. Удивительной души был человек. А как ему быть другим, если его детство прошло под немцем? Трудно сказать, к кому бы он плохо относился, и я не помню, чтобы кто-нибудь жаловался на него. Мы не были друзьями, зато отец Иоанн знал и всегда помнил, что я его земляк. В самом начале, после рукоположения проходил я в соборе священнический сорокоуст. Время учёбы уже подходило к концу, мне нужно было подписать характеристику у настоятеля собора и получить распределение на приход. Но, как говорится, час, в который я было сунулся к отцу протоиерею, был не мой.

Завтра тезоименитство Святейшего Алексия II, владыка собирался ехать поздравлять патриарха, понятно, нужен был подарок. Заказали испечь огромную красивую просфору, а она толком не пропеклась. С чем ехать? Настроение у отца настоятеля, который и должен был обеспечить просфору, было в тот момент отвратительным, так что попал я под горячую руку и получил. Батюшка разнёс меня в пух и прах, разорвал характеристику и заявил, что придётся мне проходить ещё один сорокоуст. Это был удар. Я даже было хотел немедленно собраться и уехать, но сдержался и вечером пришёл на службу. Отец Иоанн заметил, что я не в духе и тут же забеспокоился:

– Что случилось? Я рассказал. Батюшка тут же направился к настоятелю и слышу:

– Ты чего это моего земляка обижаешь? А? Нас гроднинцев тут на всю епархию всего двое, так что дай ему нужную бумажку и пускай служит. А в ответ:

– Прости отец Иоанн, не знал, что он твой земляк. Конечно, завтра же напишу, я понимаю – Гродно – это же святое. И оба старца рассмеялись.

А уже годы спустя, отец Иоанн рассказывал, как в самом начале шестидесятых годов, окончив Ленинградскую академию, он искал епископа, который согласился бы рукоположить его в сан. Где-то он, будучи ещё студентом, проштрафился перед властями, и уполномоченный по делам религии положил жирный крест на его дальнейшей священнической карьере.

– Куда бы я не сунулся, – вспоминал отец протодиакон, – везде отказ. Все всё понимают, сочувствуют и разводят руками, не можем, мол, извини. Тогда и посоветовали мне съездить к владыке Онисиму, он, мол, не откажет. Как сейчас помню, зима, нашёл я дом епархиального управления, подхожу. Какой-то невзрачный старичок, сторож видать, во дворе снег чистит. Спрашиваю:

– Отец, не подскажешь, святитель на месте?

– Как будто с утра был на месте, – отвечает, – а ты кем будешь, с чем приехал? Я так и так, слово за слово, да всё ему и рассказал. Старичок выслушал и говорит:

– Ну ладно, пойдём, похлопочу за тебя перед владыкой, может он и не испугается уполномоченного. Привёл меня в крошечную приёмную, велел подождать, а сам ушёл.

– Владыке, – говорит, – пойду доложу. Через несколько минут появился епископ:

– Заходи, сынок, присаживайся. Я к нему под благословение присмотрелся. А это тот самый старичок, что с лопатой.

Слушал я тогда отца протодиакона и всё удивлялся:

– Трудно это представить, батюшка, чтобы владыка сам снег убирал. Отец Иоанн горько усмехается:

– А ты лучше представь, сколько ему за десять лет лагерей снегу пришлось перекидать. Они же не на Чёрном море каторгу отбывали.

На 800-летие Владимирскому Успенскому собору владыке Онисиму сослужил только недавно вышедший из мест заключения святитель Афанасий Ковровский. Сохранились фотографии того служения. Святитель Афанасий жил под присмотром властей на поселении в Петушках. Несколько верующих женщин опекали старца, приносили ему покушать, что-то шили, обстирывали. Люди понимали, что перед ними святой человек и тянулись к нему. Только всё было не так просто, за святителем постоянно наблюдали, и любое излишнее людское внимание могло только повредить. Потому и покушать ему, бывало, приносили уже под покровом ночи.

Когда святитель Афанасий почил, я ещё только родился, и понятно, что никак бы не мог его видеть, зато Бог свёл меня с одной из тех матушек, что прислуживали в те годы владыке.

Во дворе епархиального управления разговорился с одним человеком, а когда стал прощаться и собираться на вокзал, он мне и предложил:

– Батюшка, как понимаю, нам по пути, так что давайте я вас на машине подброшу. По дороге продолжили разговор, а потом он вдруг и говорит:

– Вы знаете, а моя бабушка хорошо знала святителя Афанасия, хотите я вас с ней познакомлю? Конечно же, я согласился. В Петушках мы заехали в один из частных домов, и до сих пор в моей памяти стоит лицо старой мудрой женщины, её голос и рассказ о тех временах, когда я был ещё совсем маленьким, а святитель Афанасий жил в этих самых местах, вон в том доме, а она готовила и носила ему еду.

Простые русские женщины: сколько в них терпения, сколько любви! Эта любовь не остаётся втуне и вознаграждается ещё при жизни. Внук этой бабушки, тот самый, что подвозил меня, в наши годы стал успешным московским предпринимателем, и по её просьбе построил на земле, в конце жизни приютившей великого страдальца и песнописца, удивительно красивый храм в честь его святого имени.

Интересно, но эта история имела для меня неожиданное продолжение. Один год, во время восстановительных работ уже в нашем храме, мы запутались в расчётах и вместо необходимого объёма материалов заготовили чуть ли не в полтора раза меньше. Строители указали нам на ошибку и дали два дня на исправление, а свободных денег в церковной кассе ни копейки. С тяжёлым сердцем захожу в алтарь, и взгляд падает на фотографию святителя Афанасия. Смотрю на его добрую улыбку и почему-то начинаю говорить с ним, просто как со старым знакомым:

– Владыченька, вот ведь какая незадача, что же мне делать, а? Помолись о нас, отче святый.

Не успел свою просьбу окончить, а меня уже староста зовёт:

– Батюшка, выйди, к нам какой-то гость приехал. Вон с ним отец А., и она назвала имя моего хорошего друга.

И в эту минуту в храм в сопровождение батюшки А. заходит тот самый человек, что знакомил меня тогда со своей бабушкой. Он улыбается:

– Отченька, решили мы с отцом А. завернуть к вам на огонёк, посмотреть, как вы здесь спасаетесь. Потом мы ходили по храму, пили чай. На прощание, без всякой моей просьбы, человек достаёт из кармана конверт и подаёт мне:

– Это на храм.

Нужно ли говорить, что через два дня, к приезду строителей у нас уже всё было готово к работе.

За эти двадцать лет, что мы с матушкой в Церкви, Господь свёл нас со множеством людей, не перестающих удивлять меня своей искренностью и бескорыстием в служении Богу. Сколько этих боголюбцев было на моём пути. Как забуду матушку Валентину, пожилую уже москвичку. Очень уж ей наш храм полюбился, и так хотелось помочь его восстановить, а кроме тогдашней нищенской пенсии ничего у неё не было. Тогда она стала ходить по улицам собирать и сдавать стеклотару. Вот на такие копеечки мы и поднимались.

На последний престольный праздник из соседнего города приехала Вера Георгиевна, бывшая наша прихожанка. В своё время она приходила и практически в одиночестве, как могла, пела и читала у нас на клиросе. Мы тогда подвизались в другом храме, звали её с собой, а она всякий раз отвечала:

– Тогда здесь никого не останется.

Восемь лет она неизменно, каждый праздник, каждый воскресный день шла на службу практически в пустой храм.

– Иду совсем одна, навстречу люди встречаются, а в мою сторону почти никого. Помню, каждое воскресенье попадалась мне Маслова Катя, она с собачкой гуляла. Головой кивнёт:

– Ты снова в церковь? Ну-ну.

Или Семён Петрович, бывший мой начальник:

– Привет, Вера, всё чудишь, тебе что, действительно делать нечего? Так лучше иди ко мне на дачу работать.

И так все восемь лет. Иду однажды, осень, хмурое небо, непрерывно сыпет мелкий дождик, на душе тяжело. А главное эти мысли: «Может, они правы? Может, зря всё это? Ведь восемь лет в одиночестве в неотапливаемом храме, и никто не приходит». Так жалко себя стало, что от отчаяния заплакала:

– Ну, скажи же мне, Господи! Что же Ты всё время молчишь?! Может, на самом деле, зря?

Вдруг смотрю, а тучи расходятся, появляется солнце и такой луч с неба спускается и прямо в меня. Осветил и моментально согрел, будто малое неразумное дитя по головке погладил. Чувствую, уходят, испаряются мои слёзы, а на смену им идёт ликование. Так радуясь и ликуя, вошла в храм.

Сегодня пришла к вам на службу, рабочий день, а народу сколько. И вон она, Катя Маслова, что с собачкой гуляла, стоит молится. И другие стоят, из тех, что мне тогда по дороге попадались. А Семён Петрович, Царствие ему Небесное, уже в последние свои дни встретил меня и просит: – Верочка, ты уж не поминай меня лихом, молись обо мне.

Значит, протоптала я таки за восемь лет сюда дорожку…

Время не стоит на месте, и люди меняются. Что нас ждёт, кто придёт нам на смену? Найдутся ли среди них такие Веры и Валентины, чтобы вот так, Христа ради, восемь лет, словно на работу, ходить на подвиг, или чтобы увидеть свой храм в великолепии, самому унижаясь, копаться в мусоре, собирать бутылки?

Нам достались эти драгоценные годы, нам посчастливилось молиться с этими людьми в одних храмах. А те, кто придут вслед за нами, им-то кому подражать, мне что ли? И так стало их жалко.

Вдруг слышу матушкин голос:

– Ты мне так и не ответил. Сам-то ты хочешь снова стать молодым и жизнь по-новому начать? Вот, вместе с этими ребятами?

– Знаешь, я подумал, ну его, это «средство Макропулоса», пускай каждый остаётся в своём времени. И, будто поправляя что-то в одежде, отвернулся и незаметно выбросил конфетку.

  Исповедь. Фото: А.Поспелов / Православие.Ru       Не стану говорить за всех, но наш храм всегда выглядит по-особому. В субботу вечером на службе людей немного, и он тихий, молчаливый, а назавтра, в воскресную литургию, преображается. Наполняясь людьми, становится похожим на человеческий муравейник, люди приветствуют друг друга, радуются встрече. А когда в конце службы приносят к причастию младенцев, то их крикам и детскому лепету, мне кажется, радуются и сами стены старого храма.

Обычно по четвергам мы служим молебен нашему престольному образу, а после моем полы, трясём ковры, драим подсвечники и всякие металлические предметы. Потом все, кто был на уборке, идут в трапезную, а я в этот момент нахожу предлог, и остаюсь в храме. Вот именно сейчас, в эту самую минуту он мне нравится больше всего. Кругом всё помыто, чисто, на полу никаких следов от свечей. Храм сияет, твоя душа заражается этим сиянием и начинает сиять в унисон. И хочется уподобиться храму в его чистоте, избавиться от страстных помыслов и всякого греховного наваждения. Постоишь минутку, надышишься воздухом чистоты, и тоже идёшь в трапезную вслед за всеми. Увы, до конца своих дней человек обречён на борьбу с тёмной частью своей души, и не может оставить это делание ни на минуту, иначе тёмное возобладает.

Выхожу в притвор, а там ждёт одна наша верующая: – Батюшка, посоветоваться хочу. Меня постоянно преследуют хульные помыслы, в последнее время особенно. Встаю на молитву, начинаю обращаться к самым дорогим для меня именам. И тут, на тебе, в уме появляется какая-то гадость в их адрес. Что делать? Я же не хочу этого, сама от таких мыслей страдаю. Мы поговорили с ней, а потом вернулись в церковь и я прочитал над ней разрешительную молитву. – Не обращай внимания на эти помыслы, и не унывай, ведь они не твои. И ещё, чаще подходи на исповедь, причащайся, враг боится благодати.

Уже вечером возвращаюсь домой прохожу своим обычным маршрутом мимо лежбища местных бомжей. Меня они знают и при моём приближении ведут себя по-разному, обычно здороваются, иногда отворачиваются, но никогда не остаются равнодушными. Если в это время между ними случаются перепалки, то при мне они, как правило, умолкают и ждут, пока батюшка пройдёт. Но такими как в этот раз, я их ещё не видел, и ругались они очень уж нехорошо, и главное, никто не отреагировал на появление священника, словно меня вовсе и не было.

Прошёл мимо бомжей, свернул за угол дома, у подъезда на лавочке сидит пожилой человек. Я его знаю, не так давно он приходил к нам, просил окрестить внука. Мы с ним тогда хорошо поговорили и расстались довольные друг другом. С тех пор, встречаясь, неизменно раскланивались и справлялись о здоровье внуков. Я уже было собрался поздороваться, как вдруг услышал из его уст отвратительнейшую тираду из самых гадких слов. От неожиданности даже остановился рядом с ним, а человек, словно не видит меня, и продолжает ругаться. Неужели и его моё присутствие не остановит? Не останавливает, я обескуражен, и не понимаю, что происходит. И только потом осенило: да он же меня не видит, и бомжи не видели, потому и продолжали ругаться.

Долго я ещё ломал голову, что это за феномен такой. Но вспомнив утренний разговор с женщиной, боримой хульными помыслами, понял, что таким образом мне мстили за исповедь, заставляя слушать грязную ругань, зная, что она причиняет мне физическое страдание.

Это мы с вами можем расслабиться, отвлечься от всего, посидеть с друзьями, чайку попить. Он никогда не расслабляется, не ест и не пьёт. Он всегда рядом. Знаешь об этом, и, тем не менее, встречи с ним всегда неожиданны. Поехал, как-то, в соседний город, машину нужно было застраховать. Пообщался со страховщиками, пошутил с молодёжью и выхожу из здания в прекрасном расположении духа. Взгляд падает на купола тамошнего храма. Их ещё в мою бытность позолотили и сейчас они ярко сияют под радостными лучами весеннего солнца. С чувством на них перекрестился, и немедленно из под руки выныривает человек. Даже не человек, а человечек. Лет сорока пяти, небольшого росточка, с большой плешивой головой. С возмущённым видом, заикаясь от негодования, человечек кричит: – Ты что делаешь!? Думаю: – Мало того, что ты меня напугал, выскочив из небытия, так ещё и оправдываться заставляешь. Совладав с собой, и стараясь казаться спокойным, перехожу в наступление: – Чего тебе надо, дядя, чего пристал? – А ты, – указывает он в меня пальцем, – ты, зачем перекрестился!? Я опешил, да, кому какое дело, крещусь я или нет. На дворе, слава Богу, не сороковые, имею полное право. – Да, что Он дал тебе этот твой Бог? Зачем ты Ему служишь!?

Он так громко кричал, что мне стало неудобно, и я попытался уйти, но человечек долго ещё не отпускал меня, хватая за куртку, а потом вдруг исчез. Причём исчез точно так же внезапно, как и появился, из неоткуда в никуда. Но настроение у меня испортилось.

Не так давно об этом случае мне напомнил один мой старинный знакомый. Он ещё ребёнком попал в Освенцим, и был в числе тех детей, кого спасли наши солдаты. Семья его погибла, и мальчик воспитывался в детском доме. Я всегда считал его человеком разумным и порядочным. Уверенность в его порядочности у меня не поколебалась, а вот в разумности, увы, был вынужден усомниться. Иду по посёлку в облачении с крестом на груди. Мне навстречу мой знакомец, спешит поздороваться. Он специально остановил велосипед, и после обычных слов приветствия, ни с того, ни с сего, вдруг задаёт вопрос: – Батюшка, послушай, а кто придумал весь этот ваш «лохотрон» с Богом? – и смеётся. – Хитрый, видать, был мужик, так народ развести, – и опять смеётся. Поначалу я даже было растерялся, никак не ожидал от него такое услышать. Спрашиваю: – Ты же старый человек, а не подумал, вот, как я теперь тебя отпевать буду, с каким сердцем? Он перестал смеяться, и понял, что попал со своим вопросом впросак. Потому стал извиняться: – Прости, батя, я не то чего-то ляпнул. Вот и получается, Бог для него – это «лохотрон», а «отпеться» хочет. Ну, никакой логики.

Хотя, это случай такой, казусный, и даже немного смешной. А вот, помню, прихожу в один бедный дом. Меня встретила больная пожилая женщина. В храм она придти уже не могла, а причаститься хотела. Вместе с ней жила дочь, молодая ещё, лет тридцати. Будучи студенткой, девушка вместе со своим классом выезжала на месячную практику. До того как уехать, она была весёлой общительной девчонкой, а вернулась, словно не она, а тень от неё. Что там произошло, никто матери не рассказал, а та и не докапывалась до сути. Только вскоре девушка прекратила посещать занятия в техникуме, и вообще стала реже выходить на улицу. Мать, бывая в церкви, молилась о дочери и пыталась привести её на службу, но у женщины ничего не вышло. Если раньше девочка легко заходила в храм, то вернувшись с практики, не могла войти в него вовсе.

Время шло, положение девушки усугублялось. Она совсем перестала выходить из дому, но зато начала болезненно реагировать на материнскую молитву. Мать берёт молитвослов, а девочка в соседней комнате начинает беспокоиться, мечется из угла в угол, места себе не находит.

Вот мать и подумала, дай-ка я батюшку позову, сама причащусь и дочку попрошу причастить. Меня она пригласила, а дочери заранее ничего не сообщила, и о том, что священник к ним придёт, тоже. Уже после того, как я пришёл, женщина рассказала, что дочь с самого утра выглядела подавленной, потом засуетилась, а часа за три до назначенного времени схватила сумку и выбежала из квартиры. – Кричу ей, дочка, ты куда? – За хлебом, скоро приду! – Да она у меня уже и не помню когда из дому-то выходила, а здесь без денег за хлебом сорвалась. Вечером того же дня специально бабушке позвонил, интересно стало, когда же девушка вернулась. Оказалось, что только под вечер. А ведь даже я не знал, о планах матери причастить дочку. Кто предупредил эту несчастную бесноватую? И почему она стала бесноватой, что произошло на практике такого, что «кожаные ризы», ограждающие нас от мира аггелов, прекратили её защищать.

О случае, когда человек сам призывал врага, мечтая увидеться с ним, я слышал. Мне о нём рассказывал отец Арсений из Сынковичей. К нему из соседнего города приехал молодой человек, увлёкшийся тяжёлым роком. Сперва он только слушал записи популярных групп, работающих в этом стиле, а потом и сам попытался писать. Как уж у него там получалось, не знаю, но юноша, посвящая свою работу сатане, проникся к врагу такой страстью, что не смог совладать с собой и начал мысленно обращаться к нему и призывать, чтобы тот пришёл. И однажды ночью он, действительно, пришёл.

Очень давно на стене одного старинного храма среди многих фресок я видел изображение «скрежета зубовного» и «червя неусыпающего». Древний художник написал несколько человеческих лиц, в технике современной нам мультипликации. Человеческое лицо, последовательно меняясь в выражении, от состояния покоя приходит к такому страданию, что зрителю самому становится страшно. Оказывается человек, ещё находясь в теле, способен испытать адские муки. Об этом и рассказывают фрески древнего собора.

Когда враг пришёл к этому молодому человеку, то принёс тому не радость общения, как это бывает со светлыми силами. И не взял его под своё покровительство, а напротив, вошёл в него по добровольному согласию и превратил жизнь юноши в ад. Каждую ночь, ровно в три часа, у того начинали ломить суставы. Каждую мышцу тела в отдельности сводило судорогой. Несчастный кричал, пугая домочадцев, а те безуспешно возили его по врачам. Медики не могли найти причину болезни, тем более что, боли как начинались ночью сами по себе, так к утру без всяких таблеток и прекращались.

Хорошо ещё, что парень сумел сделать правильный вывод и побежал в церковь, вернее, бес заставил его побежать. Батюшка, поговорив со страдальцем, сразу же поставил тому диагноз и прописал курс лечения: пост, молитва, исповедь и причастие.

Зная о том, что принимать Святые Дары следует на голодный желудок, и даже воду нельзя пить после полуночи, молодой человек в ночь перед причастием испытал сильную жажду. Не выдержав, он попил святой воды. Но жажда не пропала, напротив, во рту у него ещё больше пересохло, да так, что даже слюну не мог проглотить. Не зная, что делать, он достал из холодильника арбуз, отрезал кусок и съел. Ощущение жажды мгновенно исчезло. Да и зачем было дальше мучить человека, если он нарушил пост перед причастием, и теперь не мог причаститься?

Но юноше хватило решимости утром в воскресный день приехать в церковь на службу, и рассказал обо всём батюшке. Отец Арсений, несмотря на явное нарушение правила подготовки к причастию, велел ему причащаться. Интересуюсь: – Батюшка, и что же дальше было с этим парнем, ему полегчало, бес прекратил его мучить? Отец Арсений развёл руками: – Отче, это случилось только вчера. Он причастился, и я пока его не видел. Приезжай к нам снова, в следующий раз я обязательно расскажу о том, что было дальше.

К слову, мой приятель, московский священник лет десять тому назад крестил девушку. Та тоже писала музыку, которую мы привыкли называть «тяжёлой», или чем-то вроде, я не очень в ней разбираюсь. Спустя некоторое время она пришла в храм, нашла батюшку и стала просить её «раскрестить»: – После крещения у меня случился затяжной творческий кризис, я совершенно потеряла способность писать музыку. Девушка тоже сделала «правильные выводы», поняла, кто является источником её творчества и в чём причина кризиса. Пишущие музыку, говорят, что они, на самом деле, её не сочиняют, а слышат. И получается, что сродное тянется к сродному.

В последнее время, смотрю, всё больше появляется фильмов о тёмных силах, упырях, садистах. Это неслучайно: сродное тянется к сродному.

Помню, я ещё только стал священником, и меня просят соборовать старого человека. Бабушка была лежачей, жила в своём собственном мире, и не воспринимала того, что происходит вокруг, но когда-то она ходила в храм, молилась. Если человек, находясь в здравом уме, исповедует веру в Бога, то даже если он и теряет способность логически мыслить, то мы всё равно продолжаем его причащать, а если нужно, то и соборуем.

В день, когда я пришёл к ним домой, вся семья была в сборе. Отца у них не было, хозяйка, ещё нестарая энергичная женщина, её четверо детей и лежачая мама. Приходя соборовать на дом, обычно приглашаю присоединиться к таинству и всех домочадцев. Причащаю здоровых людей только в храме на службе, а вот соборовать могу и так, даже без предварительной исповеди. Человеку очень трудно решится открыть свою душу кому-то стороннему, хотя бы и священнику. Говорить о своих грехах, это всё одно, что прилюдно раздеться. Хотя, это тоже не совсем верное сравнение. Далеко не каждый нудист оголит свою душу так же легко, как и тело, ибо тело оголяется по гордыне, а вот, душа – только по смирению.

Важно дать человеку почувствовать присутствие благодатной силы, что может подвигнуть его к осмысленной вере и покаянию. Соборование таинство удивительное, и очень действенное.

Поэтому, готовясь соборовать старушку, приглашаю присоединиться к нам и всех остальных. Мама обрадовалась предложению и тут же расставила вокруг меня всех её четверых детей. Среди них была и молодая девушка, лет двадцати, студентка из Нижнего, приехавшая домой на каникулы.

Прочитал положенный канон, стихиры, перехожу к помазаниям, и замечаю, всякий раз, как помазую эту девушку, она скалиться и хихикает. Думаю, почему она смеётся? Может, хочет показать, что она девушка современная учёная, и согласилась принять участие в таинстве, только для того, чтобы не огорчать маму? Но я же никого не заставляю, не хочешь – не надо.

У меня ещё было слишком мало опыта, чтобы понять причину, побуждающую девушку вести себя именно так. Впоследствии я неоднократно сталкивался с похожей реакцией на таинство, некоторые во время помазания не просто улыбались. Помню, как одна женщина заходилась смехом, а отсмеявшись, упорно ставала на место. Не случись бы у меня предварительной встречи с этой девушкой студенткой, то и не знаю, как бы я поступал в подобных ситуациях.

Собираюсь уходить, хозяйка, прощаясь со мной, просит: – Батюшка, а не могли бы вы нам и квартиру освятить? Отвечаю, освятить-то, конечно, можно, только для этого мне придётся зайти к ним в следующий раз. Изучаю свой ежедневник, и определяемся с ними по времени. Договариваемся, что в назначенный час в квартире меня будет ждать старшая девочка студентка, остальные – кто в школе, кто на работе.

В оговоренное время я снова был у них дома. Девушка меня встретила и провела в большую комнату, посередине которой стоял старый круглый стол. А сама, не задерживаясь, прошла и закрылась в своей комнате, дверь в которую находилась у меня за спиной.

Приятно, когда вместе с тобой молятся хозяева дома, но кроме девушки, старушку в расчёт не беру, никого не было. Только дверь она за собой закрыла, а стучать было неудобно. Подаю возглас и начинаю освящение. В этот момент за моей спиной резко открывается дверь, девушка пробегает мимо, и через минуту я уже услышал, как в туалете спустили воду. Потом она точно так же, не обращая на меня внимания, забежала к себе, вновь хлопнув дверью. Думаю, да, не очень-то вежливое поведение, хотя, чего от них, молодых, ждать. Продолжаю чин освящения, дошёл до девяностого псалма, и тут вновь открывается дверь, да так, словно её ногой вышибали. Та же самая девочка, вновь бежит у меня за спиной, и снова слышится звук от спускаемой в туалете воды. Стараюсь не обращать на неё внимания.

Ещё через мгновение студентка возвращается и закрывает у себя. Перехожу к каждению, и словно в дурном сериале, опять она бежит, зато уже и не возвращается. Совершаю каждение, обошёл всю квартиру, бабушка на месте, а девочки нигде нет. Куда она делась, как сквозь землю провалилась, ведь я даже в туалет заглянул. Потом стал кропить святой водой, захожу на кухню, а там под раковиной, возле помойного ведра, забившись в угол, сидит моя хозяйка. – Миленькая, что с тобой? Ты чего здесь делаешь? Она молчит. Тогда без всякой задней мысли кроплю её водичкой и вижу, как та, задрожав всем телом, распласталась по стене.

Закончив освящение, и поцеловав крест, по привычке подаю его и хозяйке. Вновь иду на кухню, та всё ещё под раковиной. – Поцелуй крест, – говорю. Будущая учительница, отчаянно завизжав, ползёт на коленках в туалет, и, закрывшись в нём, продолжает кричать всё тем же истерическим криком. И только тогда до меня дошло, она же бесноватая!

Собрал чемоданчик, и прежде чем уйти, постучал ей в дверь туалета: – Закрой за мной. Я ушёл.

Испугался я только вечером, когда понял, что любой из соседей, услышав отчаянные женские крики, а они были слышны на весь подъезд, запросто мог бы вызвать милицию. И что бы тогда обо мне подумали, и как бы я оправдывался?

А полы у нас в храме очистились далеко не сразу. Мы их поначалу даже менять хотели, но прихожане упросили оставить, мол, это единственное, что продолжает связывать нас с теми, кто молился здесь два века назад. Я согласился, но предупредил, что долго нам ещё придётся отчищать их от прежней мерзости запустения. Потому и драим полы каждую неделю. Зато сегодня так чудно ощутить себя, стоящим на старинных плитах в храме, сияющем небесной чистотой.

Венчание. Фото: А.Поспелов / Православие.Ru Молодая женщина, лет тридцати, обращается ко мне, доверительно, и немного волнуясь: – Батюшка, я выхожу замуж и мы с моим мужем хотим венчаться. – А знаете ли, голубушка, – поучаю привычно, – что венчание – шаг ответственный, и, решаясь на него, вам нужно взвесить серьёзность ваших чувств и намерений? – Да, батюшка, мы всё взвесили и решили сперва расписаться, и в тот же день повенчаться. И, потом, сколько ещё испытывать эти самые чувства? Я от него уже третьего ребёнка рожаю, а всё никак не решусь, сколько же можно!? – убеждает себя молодая женщина.

Говорят, сейчас стало модным венчаться, не знаю. Мы в своём храме много крестим, ещё больше отпеваем, а вот венчаем крайне редко. Да ещё и просим за венчание самое большое пожертвование. И делаем так специально, чтобы люди, прежде чем решиться на такой шаг подумали даже не семь, а семьдесят раз. Но, всё равно не помогает, и разводов среди венчанных браков хватает. Я здесь как-то поинтересовался у священника, который принимает в епархии просителей о церковном разводе, и выходит, что в среднем за год по области мы имеем около трёхсот таких семейных катастроф. Человек надеется, что после церковной молитвы, словно по мановению волшебной палочки, в его семье наступит идиллия, а она не наступает. Нет понимания, что венчание – это благословение на начало трудного жертвенного пути двух любящих сердец по созданию семьи, как малой домашней церкви, а не уже готовый конечный счастливый результат.

Начинаешь объяснять невесте, что в браке она должна подчиняться мужу, и оставлять за ним принятие всех главных решений. Девушка смотрит на меня и улыбается. Спрашиваю: – Ты чего улыбаешься? – Батюшка, неужто мне придётся ему во всём подчиняться, а если он неправ? А если он вообще, человек неумный? – Так зачем за него идти, если он неумный?

Никогда не забуду, находят меня двое, он и она. Она выше мужа чуть ли не на полголовы, да и остальными формами покрупнее будет. Он (жена его называет «Дусик», причём именно называет, к нему не обращаясь, и постоянно говоря о муже в третьем лице) всё время молчит, зато она не говорит не умолкая. – Мы с Дусиком решили повенчаться, – смотрит в сторону супруга, тот обречённо вздыхает и соглашается: «Угу». – Батюшка, это так ответственно, так ответственно. Мне же, снова придётся подвенечное платье покупать. – А вы давно вместе? – Да у нас ребёнку уже семь лет. – Тогда вам нет смысла покупать такое дорогое платье, вы просто оденьтесь чистенько по-церковному. Женщина, задыхаясь от возмущения: – Что значит «чистенько»!? Я, что же, не могу для такого случая позволить себе новое платье?

Я немедленно соглашаюсь с её требованием о новом платье, она успокаивается, и мы договариваемся о сроках венчания. У «молодых» до назначенного мною дня оставалось ещё месяца полтора. Надеясь за это время хоть немного воцерковить ребят, я предложил им походить на воскресные службы, и разрешил звонить мне, соглашаясь ответить на все интересующие их вопросы. И она звонила чуть ли не каждый день. – Можно венчаться в фате? – А, может, вместо фаты мне ленточку повязать? – А если коленочку открыть, будет ли это «по-церковному»? Я стал бояться её звонков, я же не Юдашкин, откуда мне знать, что такое оборки и фонарики на рукавах?

Недели через три, в сопровождении Дусика, она приехала продемонстрировать свой наряд на предмет соответствия его требованиям «церковности». Маленький мужичёк покорно стоял передо мной в простеньком костюмчике, и почему-то зелёного цвета. Не удивлюсь, если он в нём ещё в школе аттестат зрелости получал. Зато супруга поражала оригинальностью и эксцентричностью одежд. Не стану их описывать, всё равно не смогу, но априори соглашаюсь на всё. Женщина задумчиво смотрит в сторону супруга. – Батюшка, последнее время меня волнует несоответствие идеи моего платья цвету его костюма, я боюсь, что нарушается гармония. «Невеста» мельтешит на фоне зелёного супруга, а я, понимая всю нелепость происходящего, но, боясь обидеть людей, только молча развожу руками. Вечером она вновь позвонила и сообщила, что решила заказывать новое платье.

Зато венчание прошло великолепно. Зрителей понаехало множество, правда «невеста» слегка паникуя, часа за два до прибытия к храму эскорта автомобилей, спрашивала меня о какой-то очерёдности входа в храм, но все недоумения к счастью удалось разрешить.

Потом, уже выходя из храма, она бросала в толпящихся сзади незамужних девушек свой букет. А те, подобно волейболисткам, визжа и смеясь, выпрыгивали ему навстречу. Довольный действом народ, устремился вслед за королевой бала к машинам, а сзади, не поспевая за всеми, и видимо, боясь потеряться, смешно семеня ножками, спешил Дусик в нелепом костюмчике зелёного цвета.

Но, всё-таки, таинство, даже если люди и забывают о его сути, остаётся Таинством, и наблюдаешь порой, как человеческая слабая плоть не выдерживает присутствия благодати.

Во время венчания девушки нередко теряют сознание. Мамочки жалуются на спёртый воздух в храме и на жар от горящих свечей, хотя мы никогда не венчаем прилюдно, и такого рода объяснения мною не принимаются. Причина скорее в том, что всё чаще широкие юбки белоснежных подвенечных платьев невест скрывают уже значительные сроки беременности. Помню, венчал юную девочку шестнадцати лет и мужчину лет тридцати пяти. На его фоне она выглядела совершенным ребёнком, и в тоже время этот ребёнок сама уже готовилась стать мамой. Тонкая высокая шейка, такие же худенькие ручки. Во время венчания девочка вдруг медленно, словно свечечка, начала оплывать на пол. Потом, заметив вдоль стены стоящую лавку, улеглась на неё вместе с ногами.

Я неспешно продолжаю читать молитвы, сродники, в том числе и жених, в растерянности обступают молодую. Та лежит и в прострации улыбается своим видениям. Но через минуту жених уже стоит на положенном месте с юной супругой на руках. Он держит её, точно бездыханное тело, с запрокинутой головой и безжизненно свисающими вниз руками. Однако мужчина твёрд в своём намерении продолжить венчание, и всем видом старается мне это показать. Спрашиваю: – И что будем делать? – Венчаем дальше, батюшка. – Так венец не фуражка, как мы его на её головку крепить станем? Благо, мои помощницы подсуетились и прохладной святой водичкой привели девочку в чувство. Правда, до последней минуты её приходилось поддерживать под руки, а венчальную свечу передали свидетельнице.

Если теряют сознание молоденькие девчонки, то это в порядке вещей, но когда на пол храма опрокидывается большой сильный мужчина, то здесь на беременность уже не спишешь. Идёт венчание. Поворачиваюсь лицом к открытым царским вратам и, воздев вверх руки, готовлюсь произнести венчальный возглас: «Славою и честию венчай их», как слышу звук рухнувшего тела. Оборачиваюсь и вижу жениха распростёршимся на полу. Невеста отскочила в сторону, на её лице недоумение и испуг. Общими усилиями приводим незадачливого жениха в чувство. Он не совсем понимает, чего от него хотят, но потом всё-таки встаёт на место. Вновь воздеваю руки, произношу возглас, и молодой человек опрокидывается навзничь, да так резко, что чуть было не увлекает за собой свидетеля. Жених падает, а его ноги в ботинках сорок четвёртого размера с новыми кожаными подошвами по инерции взлетают вверх. Его вновь поднимают и усаживают на табурет. Он сидит, прислонившись головой к невесте, так и венчаем.

Правда, этот случай с сильной половиной человечества на моей памяти единственный. Но если, кто-то думает, что мужики народ менее чувственный и ранимый, чем женщины, то он глубоко ошибается. Года два назад я присутствовал на росписи в загсе. Помню, как после всего к жениху подошёл свидетель и пошутил: – Не понимаю, как ты решился расстаться со свободой и стать семейным человеком? Каково же было моё удивление, когда через год я, просматривая видеозапись уже с его свадьбы, увидел как этот большого роста могучий крепыш в момент, когда они оба с женой поставили подписи под одним документом, не совладал с чувствами и заплакал. Он стоял и плакал, как дитя, а жена успокаивала его и гладила по волосам.

Такие мы мужики, какие бы мы ни были большие и сильные, нам очень важно, чтобы нас любили. Мой друг отец Виктор этой зимой заболел и попал в больницу с двусторонним воспалением лёгких. Он сгорал от высоченной температуры, и врачи как могли, боролись за его жизнь. В самый критический момент к нему пустили матушку. Она наклонилась над ним и просит: – Витенька, ты только не умирай, держись. Ты же сам знаешь…». Батюшка, предвосхищая её слова, подумал: «Сейчас она скажет «как я тебя люблю», и так, – говорит, – на душе хорошо стало. А матушка продолжает: – … детей кроме тебя, кормить некому. А их у тебя вон сколько, и кому они, если помрёшь будут нужны»? – Действительно, – согласил батюшка, – никому», – поболел немного, и на службу.

Разные случаи случались с моими молодожёнами, один раз даже трагический. Семья находилась на грани развода. Муж сильно выпивал, и жена ухватилась за идею повенчаться как за последнюю соломинку. Он согласился, и по её просьбе даже закодировался, но мне об этом ничего не сказали. Во время венчания молодые пьют общую сладкую чашу вина, вот он её и выпил. Сорвался и запил, а месяца через три семья распалась окончательно.

А один раз жених со свидетелем перед самым венчанием чем-то видать обкурились. Родственников понаехало, а их развезло, стоят и хохочут. Невеста плачет, а они заливаются. Вот беда какая.

***

Много случалось всего, и забавного, и грустного, но было одно венчание, которое меня потрясло и осталось в памяти на всю жизнь.

С Галиной мы познакомились в храме. Она подошла ко мне после службы и попросила соборовать и причастить её мужа. У Андрея, так его звали, обнаружили опухоль. Ему тогда ещё не было и сорока. Будучи по природе человеком терпеливым, он научился скрывать от окружающих боль, потому и болезнь открылась уже на последней стадии. После операции Галина привезла мужа домой. Тогда она и просила его соборовать.

Мы разговорились с Андреем. Вера в нём была, но правда очень маленькая, а вот надежды не было совсем. А без надежды в таком деле нельзя. Всё время, пока я его соборовал, он смотрел на меня с таким выражением лица, словно говорил: «Я понимаю, ты делаешь своё дело и хочешь мне помочь. Но только зря ты, парень, стараешься. Всё равно из этого ничего не получится. Я обречён». И, тем не менее, он даже было пошёл на поправку, но его настроение от этого не улучшилось. Она поменяла квартиру, чтобы у Андрея была отдельная комната, и дети ему не мешали. А он спешил сделать в ней ремонт, чтобы ей потом, после него, было меньше мороки со всеми этими мужскими делами.

А месяца за два до кончины Андрея она попросила их обвенчать. Я назначил день, и они приехали в храм нарядные и торжественные. И ещё, может мне это показалось, но они были счастливы. Не смотря на то, что время их оставшегося счастья уже можно было исчислять часами. Остался в памяти землистый цвет лица Андрея и проступающая порой в их глазах боль от близкой и неминуемой разлуки.

– Ты хочешь связать себя навсегда? – спросил я её перед венчанием. – Да, я хочу и в вечности быть вместе с ним. Здесь мы были вместе до обидного мало. – Ты ещё молодая женщина, подумай, у тебя двое детей, и их нужно поднимать, хватит ли тебе сил? – Бог не оставит, батюшка, моей бабушке после войны было ещё труднее.

Прошло уже много лет, и я иногда встречаю Галину. Она освоила мужскую специальность, занималась извозом, торговала запчастями к автомобилям. Сейчас купила огромный «патриот», чтобы ездить на дачу. Сыновья выросли, родились внуки. Так что, забот у неё, что говорится, «полон рот». Я иногда её встречаю, но никогда не вижу рядом с мужчиной.

Недавно она меня подвозила, и я спросил: – Не жалеешь о том венчании? Она помолчав: – Вспоминаю то время, оно шло, и я понимала, что теряю мужа, наступало отчаяние, и я не знала что со всем этим делать. Но после того, как мы повенчались, я вдруг отчётливо поняла, что теперь всё, мы навсегда остаёмся вместе. Никогда ещё, как в те дни, я так остро не ощущала времени. Оно стало для меня управляемым, он уходил, а я каждую секундочку нашей жизни словно перебирала между пальцами, как ты свои чётки. Те два месяца научили меня ценить, то малое, что у меня есть, и быть благодарной, за то, что у меня есть. Я не думаю об Андрее «был», для меня он продолжает «быть».

Он умер на моих руках, и я сама закрывала ему глаза. Может от того, что я знала о его скорой кончине, и делала всё, чтобы ему было покойно, у меня нет на душе чувства вины, или какой-то недоговорённости. Словно он переехал в другую страну, а я остаюсь ждать его вызова. Когда-то он обязательно придёт, и я пойду за ним вслед».

А вскоре вся страна узнала о взрывах в метро. И думаешь, ведь никто из тех, кто погиб, не собирался умирать в тот день. Люди уходили по своим обычным делам, строили планы, а потом, буквально в мгновение их жизнь прервалась. Мы жалеем погибших, но жалеть нужно тех, кто остался. Теперь день изо дня месяцами они будут вспоминать, всё одно и то же. Ту самую минуту, когда любимый человек уходил из дому в то злополучное утро. Возможно, это было так: « – Быстренько иди сюда, целую и я побежал, уже опаздываю! – Беги, беги, я умываюсь, вечером поцелуешь», или звонок по телефону: « – Я хочу тебе сказать что-то очень важное для нас обоих. – Прости, мне сейчас некогда, вечером скажешь, мы же договорились о встрече». Может, это было так, а может, как-то по-иному, точно не знаю, могу только предполагать.

Только не будет теперь этого вечера. Никто так и не скажет им оставшимся тех заветных слов, никто больше так не обнимет и не поцелует. Лишь остаётся подушка, которую можно обнять в надежде уловить запах того, кто уже не придёт. Мы неисправимы, и начинаем понимать, что были счастливы только тогда, когда его теряем.

Ночь, табло на часах говорит, что сейчас где-то около трёх. Проснулся и почему-то вспомнил про тот разговор с Галиной в её вездеходе, и то венчание. Рядом со мной, свернувшись калачиком, мирно спит моя матушка. В памяти всплывает и рассказ отца Виктора, который, помирая в больнице, ждал от своей половины признания в любви. И я делаю неожиданное открытие: а ведь моя матушка за все двадцать пять лет совместной жизни так ни разу и не сказала, что она меня любит. Вот это здорово, а как же мы так поженились, без констатации самого факта? Спать сразу же расхотелось, и так стало себя жалко. Нет, так дело не пойдёт, матушку определённо следует обличить, утром, сразу же, как проснёмся.

Для сбора компромата мысленно возвращаюсь в те наши далёкие годы, и почему-то сразу вспоминаю, какими счастливыми глазами смотрела она на меня, когда я делал ей предложение. Потом, как старалась она подложить мне на тарелку самый большой и вкусный кусочек, как обшивала, стирала, гладила до появления всех этих чудо машин. Нужны обличающие факты, а в голову лезет всякая ерунда, как всеми силами она старалась дать мне поспать, когда появился на свет малыш. Потом, как вместе пришли в церковь, и она терпеливо выслушивала моё дилетантское «богословие». А когда, став священником, я получил самостоятельный приход, она ушла с прежней работы на зарплату в пять раз меньшую, ради того, чтобы быть рядом и организовывать клирос. Вспомнилось, как перед первой нашей Пасхой, когда не было денег на красные облачения, она пошла на рынок и продала свою единственную ценность новую шапку из голубой норки.

Воспоминания, тесня, и наплывая друг на друга, выстраивались в одну большую непрерывную цепь обличений, но только уже меня самого. Вот так, Саша, получается, что рядом с тобой, вот уже целых 25 лет, живёт человек, который и живёт-то ради тебя, а ты этого до сих пор не понял. А для любви слова, оказывается, вовсе и не обязательны.

Вглядываюсь в её лицо, и хотя на дворе ещё темно, отчётливо вижу ту самую девчонку, которая согласилась идти по жизни рядом со мной, и идёт вот уже целую четверть века. Мы привыкаем, что кто-то живёт рядом, для нас становится нормой быть кем-то любимым, что о нас кто-то постоянно заботится, и на него можно свалить кучу всяких домашних рутинных дел. И, кажется, что так будет всегда, но в том-то и дело, что «всегда» в нашем конечном мире не бывает, когда-то это «всегда» рано или поздно заканчивается. И можно так и не успеть научится быть благодарным, а потом ненавидеть себя, что вовремя не целовал эти глаза и эти руки.

Пытаюсь вспомнить, а когда сам ей говорил, что люблю, когда последний раз дарил цветы? И хотя в комнате темно, понимаю, что мои щёки начинают пылать. Нет, нужно в корне всё поменять, завтра же, нет уже сегодня, я скажу ей, что люблю её, и очень сильно. Нет, это неубедительно, что значит «очень сильно»? Скажу просто, что люблю её, но зато целых пять раз, или лучше десять, и так каждый день, или, в крайнем случае, через день. Правда, она может заподозрить, что я где-то в чём-то проштрафился. Ну и пусть, потом перестанет, пора ей привыкать к новой хорошей жизни, вот с этой самой минуты.

Засыпаю довольный собой, успевая краем глаза заметить цифры на электронном светящимся табло. Всё, время новой жизни пошло.

Ввиду большого интереса, проявленного читателями к недавно вышедшей книге архимандрита Тихона (Шевкунова) «“Несвятые святые” и другие рассказы», открыт ее специальный промо-сайт http://www.ot-stories.ru/ . На его страницах можно получить информацию о книге, а также познакомиться с избранными рассказами, прочесть отзывы в СМИ и самому поучаствовать в обсуждении как самой книги, так и современной православной литературы.

  http://www.ot-stories.ru/

О том, что делать

В чем же сегодня нуждается Русский Север?

Прежде всего, в людях.

В тех, у кого хватит мужества связать с Севером всю свою жизнь – служить в его храмах, быть духовным наставником его людям, учить целые деревни складывать пальцы для крестного знамения. В тех, кто готов всю жизнь посвятить служению Богу и людям вдали от той суеты, что мы привыкли называть «цивилизацией». В таких людях, как отец Феодосий из Большой Шалги, отец Николай из Савинского, отец Александр из Онеги.

В тех, кто захочет поучаствовать в восстановлении северных храмов – волонтерах и профессиональных реставраторах. «Общее дело» каждый год набирает группы желающих принять участие в экспедициях на Русский Север. Рассказы и фотографии об уже состоявшихся поездках, о результатах проделанных работ можно увидеть на сайте проекта http://obsheedelo.ru. Там же – подробная информация об экспедициях, готовящихся в следующем году.

Русский Север нуждается во всех тех, кто захочет помочь проекту «Общее дело». К сожалению, одного энтузиазма его создателей недостаточно: спасение деревянных храмов Русского Севера возможно лишь в том случае, если на каждый разрушающийся храм найдется хотя бы один попечитель, который позаботится о сохранении выбранного им храма.

Людям нужно место для молитвы, а уникальным памятникам русского зодчества – реставрация. И это не пустые слова. «Вы ворвались в нашу жизнь. Вы изменили ее», – позже скажут нам пияльцы, и в этих словах будет все: и «спасибо», и «прости», и «с нами Бог».

О каплях, искрах и соломе

Поскольку «у себя», в Пияле, мы все работы успели в срок, всю вторую неделю провели в разъездах по соседним деревням, где есть заброшенные храмы и часовни. Разбились на команды – и в ускоренном режиме пытались внести в жизнь порученного нам местечка позитивные изменения. Где-то – «по отработанной схеме»: латали дыры в прохудившейся крыше часовни, стирали надписи со стен, выносили мусор, где-то – успевали даже отслужить в прибранном храме акафист и показать местным детям православный фильм.

Часовня в деревне Чешьюга С каждой стертой надписью, с каждой положенной доской храм становился все роднее. Еще вчера, на вечернем сборе у костра, в Центре Управления Работами распределяли «человеческий ресурс»: «Так-так… Ты завтра едешь с командой в Чешьюгу. Там две часовни: одна совсем плохая, завалилась сильно – надо бы поднять. Вторая, говорят, ничего: там крышу кое-где подлатать. Надписи, мусор – это само собой. Ну, с Богом».

Что еще за Чешьюга такая? Название-то какое, так и скрипит на зубах – бррр. А потом, вечером, после дня работы, сидишь с ребятами в лагере у костра, чай попиваешь и на все вопросы мурлычешь нежно: «Как куда завтра? К себе, в Чешшшьюгу…» Надписи почти все стерли, с местными договорились – часовню завтра помогут поднимать, старые доски на крыше заменили – куда же теперь еще, как не к себе?!

Скажете, капля в море. Маленькая искорка. Да, капля. Но разве не каплями полно море? Да, искра. Но искра может упасть на сырую землю и погаснуть, а может –   на сноп сухой травы, и он тут же вспыхнет ярким пламенем.

О том, что дальше

«Я решила: теперь утром и вечером буду приходить сюда молиться. Что ж, раз священника нет, сама буду молитвы читать, как умею. Книги есть, да и своими словами молиться можно», – так говорила женщина в одной деревне, сидя на лавочке у храма, который только что сама, своими же руками вместе с нами убирала.

Это было в деревне Большая Фёхтальма, женщина – директор местной школы, единственной на десятки километров вокруг. Прямо у храма мы устроили прощальное чаепитие: на импровизированном столе – самовар, местный вклад в торжество. Повод для праздника достойный – работы в храме закончили, только что отслужили акафист, посмотрели с местными школьниками православный фильм.

Большая Фёхтальма – еще один наш «объект». Еще одно царапающее слух название, еще один бесценный храм – обветшалый, накренившийся, мучительно красивый и гибнущий буквально на глазах. Кинотеатр, библиотека, общественный туалет – здесь за минувший век было, кажется, все – все, кроме того, что должно было быть. Много лет неживой, заколоченный и – снова открытый нами.

Акафист в Фехтальме В первый же день местные жительницы вынесли навстречу нам – неизвестным, пришлым людям – угощение из своих домов, предложили помощь в уборке храма – и вместе с нами смывали надписи со стен, мешками выносили мусор. Удивительно, но очищен храм был теми же руками, что когда-то выдавали здесь комсомольцам книги – убирать святое место пришла, среди прочих, и бывшая библиотекарь. Эти же руки всего час назад были сложены для крестного знамения – на первом за десятки лет акафисте мы все вместе молились – каждый о своем и – об общем: чтобы наш акафист стал теперь и не последним на долгие годы.

Вроде бы можем уезжать со спокойной душой – а все равно царапает: снова вешаем на двери храма замок, снова – неизвестность: что с ним дальше будет? Местные жители решили собрать деньги на пленку и сами, уже без нас, затянуть ею оставшиеся окна. Но все чувствуют – этого не достаточно: без молитвы храм – лишь деревянный дом, без пастыря паства – лишь стадо овец.

«Сегодня богослужения зачастую прихожане вынуждены совершать своими силами. Священники могут посещать свои приходы нечасто: деревни удалены друг от друга, в некоторые заболоченные местности можно добраться только зимой. На весь Онежский район (размером чуть меньше Бельгии) служит только два священника: я и отец Константин Грушин», – эти слова принадлежат еще одному замечательному человеку, с которым нам довелось встретиться, – онежскому священнику Александру Коптеву. Музыкант, создатель Онежского православного патриотического клуба, тренер по рукопашному бою, ученики которого стабильно занимают первые места на всероссийских молодежных соревнованиях, отец Александр считает: многие сегодня ходят в храм, соблюдают пост, наслаждаются чтением творений святых отцов в уютной квартире, а помощи нуждающимся нет.

«Если православные не помогают ближнему, которого они видят, то что говорить о Боге, Которого они не видят? А что значит возлюбить ближнего? Это значит помогать ему конкретным делом».

Жанна Бобкова

О цветах и соцветиях жизни

Едва ли не больше, чем в храме, оказалось работы в колокольне. Наверное, потому, что местная молодежь облюбовала ее как место своих тусовок. Судя по окуркам, бутылкам и надписям, встречи тут бывают часто и сидят молодые люди «душевно». Что говорить: даже при нас по вечерам деревенские продолжали свои посиделки – правда, не в самой колокольне, а чуть поодаль, на пригорке. Но все же достаточно близко, чтобы показать, кто тут на самом деле хозяин. Эдакая форма протеста и в то же время явная борьба любопытства с гордостью – что за москвичи? Что за Православие, ради которого они так далеко ехали?

Знаешь, мой друг, не берусь судить о результатах нашей поездки в масштабах человечества, но то, что к концу нашего пребывания эта компания от колокольни отодвинулась на почтительное расстояние; то, что вместо бранных слов из их кружка стал долетать звон гитары и песни (пусть и в противовес нам, поющим за соседним пригорком); то, что некоторые из наших ребят сумели найти с ними общий язык и даже подружились; то, что в последний день несколько человек все же преодолели гордость и робость и сами пришли к нашему костру, – все это я считаю нашими достижениями.

Некоторые надписи, которые нам пришлось оттирать (или вырубать – кто-то в порыве дьявольского усердия глубоко вырезал их на бревнах) датировались аж 1950-ми годами. Оставлены дедами тех молодых людей, которые тушат об эти же стены окурки. И эти надписи, по злой иронии, тоже уже стали нашей историей…

Местные легенды, кстати, отсылают особо любопытных к истории некого господина N, оставившего такой ножевой след на колокольне, а в скором времени попавшего за решетку. Не будем ломать голову, где в этой истории причина, а где – следствие, мой друг…

В первый же день работ местные дети прибежали нам помогать в колокольне – пришли сами, завладели вениками и совками и, оставив нас, удивленных и умиленных, деловито удалились работать. Когда же мы, глупые взрослые, снисходительно поулыбались и благополучно о них забыли, они явились перед нами и весело сообщили: «А мы уже все!» Оказалось, что четверо голенастых пацанят и шустрая девчонка вымели кучу мусора и «оформили» ее в мешки в два раза больше себя самих. Позже выяснилось, что мы тогда не сговариваясь подумали: а ведь эти дети уже не придут сюда писать на стенах и курить… Увидим – всему свое время!

О том, что уже вечереет

А у нас между тем 14:00 – время обеда и небольшой сиесты. Эти две недели стояла небывалая для Севера жара! Мы изнемогали, барахтались в Онеге-Ганге и снова изнемогали, однако были счастливы, так как жара избавляла нас от печально знаменитой северной мошки и комаров и открывала путь в лес, к чернике…

… Вечером жизнь в лагере активизировалась: наступало время культурной программы. Смена деятельности как лучший отдых, а значит, перед ужином – православные беседы, обсуждение с послушником Ярославом глав из Святого Евангелия, а после – игры (да, да, мой друг, ты не ослышался; но ты же помнишь: «Будьте просты, как дети»…). И, конечно, песни под гитару, а в нашем случае – еще и под гусли, игрой на которых нас радовал Ярослав.

О душе, причудах архитекторов и перспективе

Мы открыли двери храма Вознесения. Впервые за полвека в этих стенах прозвучала молитва. На стенах появились иконы. Впервые за десятки лет сюда пришли люди, склонили головы и преклонили колени.

Храм Вознесения в Пияле Каждый в этой поездке, осознанно или нет, открыл целых три храма. Своими руками, своим трудом – храм деревянный. Проповедью, молитвой, даже самим своим присутствием – храм в душах местных жителей. Ежедневным трудом во имя Господа – храм своей собственной души. И – кто знает – какой из этих храмов дольше стоял забытым и заброшенным, где накопилось за десятилетия больше мусора.

Храм нашей души так же, как и пияльский, имеет форму креста. Кто-то не знает об этом, а кто-то – забывает. Чтобы разглядеть форму, которую придал храму Вознесения архитектор, нужно подняться на колокольню. Чтобы разглядеть форму, которую придал нашим душам Господь, тоже нужно подняться – над миром, над суетой, над своим «я». И – кто знает, мой друг? – быть может, для того, чтобы разглядеть форму своей души, тебе придется отправиться за тридевять земель. Или за три моря. Или в леса Архангельской области…

Жанна Бобкова

О сгущенке, шпателях и старых досках

После акафиста – обратно в лагерь, на завтрак. Но сначала – неизменная утренняя молитва: пространство под тентом превращалось в молельню, и мы – все вместе, вслух, обратившись лицом к храму, – приносили свою молитву Господу. После завтрака, как правило, кашей, улучшаемой дежурными всеми подручными средствами (сгущенка!), мы вооружались привезенным из Москвы инструментом и выдвигались в храм, на работы. Мужчинам доставалась тяжелая артиллерия – пилы, ножовки, а также все те недоступные женскому разумению режуще-шлифовальные машины, питающиеся от Переносной Электростанции – третьего по значимости объекта в лагере после Онеги-Ганга и Сгущенки.

Дамам священнодействовать с машинами не доверялось; мы и не порывались – на нашем фронте работ требовались совсем другие орудия: тряпки, щетки, шпатели, наждачка и рубанок на случай вынужденного применения силы. Мы подметали (нет, мой друг, ты сейчас представил пыль, а ты представь мешки строительного мусора вперемешку с трупами птиц), соскребали птичий помет со стен, оттирали надписи или выскребали рубанком, если они были вырезаны глубоко.

Ребята сделали в храме новое крыльцо, подлатали внутреннюю облицовку стен, застеклили несколько окон. Кое-что сделать оказалось уже невозможным – второй этаж храма оказался в аварийном состоянии. Под тяжестью накопившегося за десятки лет мусора и птичьего помета старые доски так просели, что, когда мы ступили на них, чтобы очистить, весь второй этаж оказался под угрозой обрушения. Решение далось нелегко, но работы на этаже решили прекратить: здесь нужен был уже профессиональный реставратор.

Особенно было страшно за небесный свод храма – удивительно красивый, с прекрасно сохранившимися писанными маслом иконами, представляющий огромную ценность хотя бы уже своей древностью.

Жанна Бобкова

О первом акафисте

Поднимались по-спартански, в 7:00. Для тех предательски-сладких минут утреннего сна, когда спальник особенно тепл, сны – особенно интересны, а дух – особенно нетверд, светлыми головами был придуман особый «побудный» клич. После того, как в 7:00 из громкоговорителя (больше известного у нас как «Орало») по всему лагерю прокатывалось: «Православные – на акафист, остальные могут спать дальше», – пробуждаемость была повсеместная и стопроцентная… Полчаса на сборы и – в храм, на акафист.

Вспоминаю наши первые дни в деревне, первый акафист в храме. Сначала, конечно, наш «табор» непонятно-зачем-приехавших москвичей наделал в деревне много шума. Приехали ночью, как саранча, усеяли все поле палатками, а утром вооружились рабочим инструментом (непонятно еще с какими целями!), открыли храм и что-то там химичат. Именно такими, как потом выяснилось, мы предстали в глазах деревенских в первые дни. Тех самых деревенских, которые спустя две недели надавали нам в дорогу солений и варений, звали обязательно вернуться и долго махали вслед уходящему автобусу.

Первыми к нам потянулись дети. Они пришли в лагерь в первый же день, робко-любопытные, смешливые, и, кажется, уже не уходили: не было и дня, чтобы велосипеды не были свалены в кучу, острые коленки не торчали из-за стола и кто-нибудь с визгом и писком вдруг не заключал тебя в объятья. Именно дети стали ниточкой, связавшей нас со взрослыми. Это они принесли в свои дома весть: завтра утром в церкви будет акафист! Ты только представь, мой друг: в храме, почти полвека закрытом, в стенах, едва ли не сотню лет не слышавших молитвы! Надо ли говорить, как волновались, как готовились, сомневались – не придут! – и надеялись… И как отлегло от сердца, когда следующим утром в двери храма сначала робко просунулись три ребячьих чуба, а затем – бочком, подталкивая друг друга, пугливо озираясь – вошли взрослые.

Так и повелось: каждое утро – акафист в храме, крестный ход, обращение к местным жителям послушника Ярослава. А однажды – даже отслуженная мирским чином служба. Сила Слова, укрепляющая силу Дела. Миссия совсем иного рода.

Ты любишь, мой друг, журить меня за мой идеализм, но я хочу верить: мы здесь не только за тем, чтобы восстановить деревянный храм. Ведь нельзя запретить себе задуматься: для чего мы его реставрируем? кому мы его оставляем? Есть мнение, что если не менять мировоззрение, то доски менять бесполезно.

Восстановление храмов Севера – это еще и попытка с храмом деревянным восстановить одновременно храм в душе каждого пришедшего на молитву. Ведь душам людей тоже нужен свой «реставратор». Там тоже хватает житейского мусора, неподобающих слов на стенах, грязи. Там тоже нужна где-то – уборка, где-то – уже профессиональная реставрация. Мы, люди, находим «профессионального реставратора» в лице священника – он восстанавливает наши храмы исповедью и молитвой.

Ты возразишь, мой друг: вы уедете, а все останется по-прежнему! Человека так быстро не изменишь. Результат вашей миссионерской работы не виден.

Можно ли что-то кардинально изменить в душах людей за две недели? Наверное, нет. Но можно напомнить, что рядом с ними живет Красота. Показать, как по-другому относиться к наследию их предков. Попытаться прогнать уныние и безразличие. Все это, по-моему, нам сделать удалось. Когда же отступят уныние и безразличие, дальнейшие изменения не заставят себя ждать.

После уборки это будет уже другой, преобразившийся храм. Да, то, как преображается душа, не видно. Но люди после наших общих молитв станут – другими. Пусть немного. Пусть даже незаметно для человеческих глаз. Но что могут увидеть человеческие глаза?

Жанна Бобкова

  Мой друг, тебе, конечно, интересно, как протекала наша жизнь в Пияле.

Мы раскинули наш лагерь на краю деревни, у реки Онеги, впадающей в Белое море. Место выбирали очень тщательно, встали поодаль от храма – боялись, чтобы искра от костра случайно не попала на доски. Жили, как ты уже догадался, в палатках. Продукты на всю команду закупили еще в Москве и теперь привезенные с собой крупы и тушенку готовили по очереди на костре на нашей импровизированной кухне. Кухня – свежесрубленный столик и лавочки вокруг – была сердцем лагеря. По мере надобности это пространство под тентом превращалось то в гостиную, то в Центр Управления Работами, то в комнату культуры и отдыха, а то и в народный форум.

Главной артерией, за неимением в деревне водопровода, была, конечно, река Онега, тут же ласково прозванная нашими шутниками Гангом за необычайную мелководность и мутность в это время года. Местные легенды отсылают особо любопытных к некоей мифической бабушке, резво перебегавшей речку через ей одной известный брод. Побродив пару дней по колено в воде вдоль берега в поисках места для купания, мы уже были почти готовы поверить в мифическую бабушку.

Не обошлось и без маленького «переселения народов». Мы, как истинные кочевники древности, вытеснили издревле обитавшее на месте нашего лагеря коровье племя. Племя оскорбилось и ушло за соседний бугор, но вылазки продолжало и частенько оставляло нам между палаток «черные метки» в виде лепешек. Мы юмор понимали и не обижались.

Жанна Бобкова.

Часть 1

О вредных запретах, крестьянах-миллионерах и горе-туристах

Мудрый Север постепенно готовил нас к нашей главной встрече. И все равно – захватило дух! – когда вышли из автобуса, поеживаясь, запрокинули головы и… черный гигант навис над нами в свете белой ночи. Вот он, наш Храм. Мы прибыли в Пиялу.

  Темная громада храма, поразившая нас, полусонных, в ночь приезда, при свете утра произвела еще больший эффект. Пияльский храм Вознесения, без преувеличения, уникален. Памятник шатровой архитектуры – исконно русской техники строительства куполов, не имеющей аналогов в мире. Вышедший в середине XVII века указ патриарха Никона о запрете строительства шатровых церквей – он усматривал в этом отход от буквы древнего Православия – северных земель практически не коснулся. Не коснулся он и деревни Пияла, где в 1651 году неизвестные нам зодчие построили на живописном берегу реки Онега храм Вознесения Господня, а рядом, спустя полвека, – колокольню. Судя по значительным размерам храма, приход был велик. И, без сомнения, и богат: рядом с храмом – прекрасно сохранившиеся мраморные памятники крестьянам Малыгиным, на свои деньги перестроившим храм. Процветающий в начале XX века, еще функционирующий благодаря батюшке-подвижнику в послевоенные годы, к концу столетия храм приходит в упадок: «туристы» и «волонтеры» вывозят иконы и церковную утварь, а деревенские мальчишки облюбовывают храм для своих посиделок. В 1970-е очередная группа реставраторов, работавшая в соседнем пятикупольном зимнем храме, уезжая, забывает поставить громоотвод, и этот храм, почти ровесник шатровому, сгорает, а с ним – едва ли не полдеревни. Чудом спасенный – деревенские окружили его с иконами, спасая от огня, – храм Вознесения тогда решили закрыть.

Эту нехитрую, такую типичную для северных храмов историю мы по крупице собирали две недели: в Пияле вместо архива – рассказы старожилов. А поняв историю, поняли и простили и первую настороженность жителей, и недоверие к нам, пришлым людям.

Жанна Бобкова

Я написала тебе, мой друг, будто бы на Русском Севере сейчас нет подвижников. Это, к счастью, не так: их очень мало, но они есть, и это люди, имена и ежедневный подвиг которых должны быть известны.

Когда иеромонах Феодосий (Курицын) приехал в деревню Большая Шалга Архангельской области, то увидел в чистом поле место своего будущего служения: две церкви – каменную, XIX века, и шатровую деревянную церковь Рождества Христова 1745 года. Сегодня отец Феодосий каждый день совершает в каменном храме богослужение для прихожан из пяти окрестных деревень. Один – против запустения и уныния. Помимо приходских обязанностей он имеет монашеские послушания и регулярно бывает в своем монастыре. Рядом с церквями – нарядный бревенчатый дом священника. Большое хозяйство, которое монах ведет один: аккуратные ряды грядок, во всем – ухоженность, забота.

У отца Феодосия В доме – своя иконописная мастерская (священнослужитель получил художественное образование), столярная мастерская, большая трапезная с русской печкой – большая, чтобы принять и накормить в своем доме всех путешественников, вроде нас, кто постучится к нему в дверь. Для своих увлечений часто не находится свободной минуты. Даже с нами до конца трапезы отец Феодосий остаться не может: надо возвращаться в храм – сегодня крестины ребенка. Видно сразу: священника в деревне любят; по всему дому встречаются маленькие знаки любви прихожан: то детская поделка, то картинка, то заботливо вышитая салфетка. «Мне бы помощника! Может, кто из ваших останется?» – улыбается отец Феодосий, крепкий, подвижный человек лет сорока. Улыбается – и дальше продолжает свое служение. Один.

Другой пример – настоятель храма преподобного Антония Сийского в поселке Савинский протоиерей Николай Ласточкин. Храм, где он служит, устроен в бывшем доме быта поселка: в одной комнате – сам храм, в другой – воскресная школа, в соединяющем их коридоре – библиотека: два кресла и множество православных книг на полках. Богослужения в церкви проходят уже двенадцать лет, и каждый раз в праздник части прихожан приходится молиться в коридоре – всех небольшая комната просто не вмещает.

Я не знаю, мой друг, что есть счастье и где его искать. Но мне показалось, что где-то там, в сером северном поселке-призраке, где редко встретишь человека среди одинаковых черных от времени деревянных домов, откуда, кажется, ушла жизнь, – где-то там в небольшой комнате с алтарем люди знают, что такое счастье. Быть может, потому, что не тратят время на его поиски, а просто, без пафоса, делают то, что должны, несут свое служение?

Жанна Бобкова