У каждого из нас есть какие-то теплые и добрые воспоминания из детства, ведь именно в детстве для тебя все всерьез, и ты чувствуешь, что способен на многое. И как же мило вспоминать об этом уже во взрослой жизни.

* * * * * * *

Когда я была мелкая (лет 7, наверно), жили мы в квартире на 2-м этаже, и я была влюблена в мальчика с 3-го. Их балкон находился прямо над нашим, и я, когда ложилась спать, красиво выкладывала правую руку поверх одеяла. Для того, чтобы если вдруг мой предмет воздыхания спустится (как Тарзан на лиане) ко мне в комнату, то ему было бы легко надеть мне кольцо на палец.

* * * * * * *

В детстве играла в странную игру: брала две сумки, набивала их подушками, садилась на диван, а потом... сидела. Долго — около часа в среднем. Когда мама спрашивала, что я делаю, деловито ей отвечала: «Мама, пожалуйста, не трогай меня, я вообще-то еду в электричке!»

* * * * * * *

В детстве была очень щедрым ребенком, А еще очень любила мультфильм «Черепашки-ниндзя» и верила, что они правда живут в канализации. Мне их стало жалко, потому что они постоянно ели одну пиццу, и я решила отнести им блинов! Благо мама меня перехватила с тарелкой у калитки, когда я твердой походкой направлялась к водосточному сливу.

* * * * * * *

Когда мне было 6 лет, пошли с бабушкой за продуктами в магазин. Подошли к прилавку, там была очередь из нескольких человек. Одна из теток говорит моей бабушке: «Какая красивая внучка!» Я, не долго мешкая, снимаю шорты с трусами и говорю: «Я внук!»

* * * * * * *

Когда я была маленькой, папа побрился налысо. Я его не узнала и испугалась. Когда они уснули, я позвонила бабушке и сказала, что мама спит с каким-то чужим мужиком. Бабушка была у нас дома через 10 минут. Потом мне влетело.

* * * * * * *

Мне было лет 8-9. Я была бедовая, худенькая и гибкая девочка. На нашу улицу завезли длинные керамические трубы. Гуляя в одиночестве возле них, я из любопытства просунулась в трубу и проползла внутри пару метров. Обратно не получалось, потому что слишком узко. Я поняла, что выход только один, но очень страшный. Свет в конце тоннеля был не близко. В этот вечер мама не узнала, что могла меня не дождаться и не найти. В детстве бывает характер, точно.

* * * * * * *

В первом классе мы с подругой на голубиных яйцах сидели, помогали голубке птенцов высиживать, пока яйца у нас не протухли. А, ещё с зонтом пыталась с балкона прыгнуть, как Оле Лукое из сказки!

* * * * * * *

Мы с мамой не очень ладили, особенно в детстве — я была гиперчувствительной, а у мамы всегда был очень твёрдый характер. Сейчас мы стали общаться гораздо ближе, и мама стала другом, который всегда даст совет и поможет легче относиться к ситуации. Но недавно она меня удивила. Мы работали на даче, собирали урожай в теплице. И в какой-то момент посреди беседы она повернулась ко мне и спросила: «Знаешь, какая у меня единственная радость в жизни?» Я покачала головой, а мама улыбнулась и просто ответила: «Ты».

А какие истории случались в вашей жизни?

К ТЕБЕ, О МАТЕРЬ ПРЕСВЯТАЯ

К Тебе, о Матерь Пресвятая,
Дерзаю вознести свой глас,
Лице слезами омывая:
Услышь меня в сей скорбный час.

Прими мои теплейшие моленья,
Мой дух от бед и зол избавь,
Пролей мне в сердце умиленье,
На путь спасения наставь.

Да буду чужд своей я воли,
Готов для Бога все терпеть,
Будь мне покров во горькой доле,
Не дай в печали умереть.

Ты всех прибежище несчастных,
За всех молитвенница нас;
О, защити, когда ужасный
Услышим судный Божий глас.

Когда закроет вечность время,
Глас трубный мертвых воскресит,
И книга совести все бремя
Грехов моих изобличит.

Покров Ты верным и ограда;
К Тебе молюся всей душой:
Спаси меня, моя отрада,
Умилосердись надо мной!
Н. В. Гоголь

ПРЕСВЯТАЯ БОГОРОДИЦЕ!

Ты Покровом покрываеши

Русь мою многострадальную,

Русь мою многораспятую

О Владычице Державная,

Херувимов Пречестнейшая,

Мати Господа Всевышнего,

Погибающих Взыскание!

Умоли за землю Русскую

Сына Своего Сладчайшего,

Да воздаст Он нам по милости - 

Не по нашему неверию.

Вижу - тучи собираются,

Слышу - вороньё раскаркалось.

Только б Ты нас не оставила

В час великий испытания.

О Заступнице Усердная,

Даруй грешным покаяние,

Мне же,  о Благословенная,

Даруй благо наивысшее:

Жить как Сын Твой заповедовал,

Боль людскую за свою считать.

Иеромонах Роман

Всех православных с Праздником!

 Как реагировать на критику Церкви?

Советы пастырей

Критика звучит от тех, кто не понимает, что такое Церковь

Протоиерей Андрей Овчинников

Протоиерей Андрей Овчинников:

– Критика редко бывает созидательной. Разрушать всегда легче, чем строить. Критика Церкви всегда слышится от полуграмотеев и дилетантов, тех, кто не пережил радости пребывания и жизни в Церкви. Критика Церкви схожа с охаиванием армии. Кто не служил срочную службу, больше всех бывает недоволен и возмущен. Кто ни разу не открывал Евангелие и не знает, что такое Символ веры, дерзает много и глупо рассуждать про то, в чем он полный профан.

Критик Церкви чаще всего отделяет себя от нее: «Я не в Церкви, потому что там всё не так». Его критике подвергается исключительно внешняя церковная жизнь. Шелуха и мусор всегда на виду, потому что плавают на поверхности. Всё ценное и важное сокрыто на глубине. Увидеть глубину способен не каждый, у многих просто отсутствует зрение.

Критика звучит от тех, кто не отличает Церкви от церкви. Критикуют патриарха и архиереев, пороки духовенства и низкий уровень нашей культуры и образования, стяжательство и пьянство. Содержание критики можно до бесконечности расширять и множить. Но заметим: то, что критикуют, Церковью не является. Критикуются человеческий фактор и наша греховная немощь. В данном случае критика принимается, но с одним условием: критикующий должен помочь нам стать лучше. А об этом он меньше всего думает.

Когда критикуют Церковь, нужно всё терпеливо выслушать, дать собеседнику выговориться. Важно услышать конструктивную критику. Иногда можно даже извиниться за чье-то соблазнительное поведение или явное хамство – это есть в нашей церковной жизни, и отрицать это нельзя. Но когда будем отвечать недовольному Церковью, главный акцент сделаем на добром и созидательном, чем Церковь живет и чему она учит, – и это также отрицать нельзя. Абсолютно свободно и, самое главное, бесплатно любой человек может прийти в храм – часто памятник или шедевр архитектуры, где тепло зимой и прохладно летом, послушать пение прекрасного хора или интересную проповедь, поучаствовать в воскресном чаепитии или приходском празднике, отдать своих детей в различные творческие кружки или спортивные секции. Как говорится, было бы желание и побольше любви в сердце. Не соглашусь, что нельзя среди сотен храмов найти свой, а из тысячи священников – отца и наставника.

Критика Церкви множится от дешевых СМИ, ток-шоу, сплетен и вранья из интернета. Нормальному человеку от подобных источников нужно держаться подальше. Нельзя превращаться в информационную помойку. Человек – это не мусорный контейнер. Важно убедительно говорить о том, что хорошего и полезного в Церкви на порядок больше, чем дурного и соблазнительного. Церковь – это большая, многодетная семья, но в каждой семье, к сожалению, по пословице, не без урода. Признание ошибок только поднимет авторитет Церкви в общественном сознании, так же, как и ее правдивое евангельское слово.

Церковь – столп и утверждение Истины, и она не может ошибаться и говорить полуправду. Тогда этот не Церковь. Глава Церкви – Христос, и она основана Им, поэтому Церковь не нуждается ни в чьей защите. Наоборот, она защищает и спасает всякого, кто вступает в ее недра, желая познать Истину и наследовать жизнь вечную.

Надо различать, где оскорбление святыни, а где просто иной взгляд на мир

Протоиерей Максим Козлов

Протоиерей Максим Козлов:

– Критика критике рознь. Будь то в личном общении, будь то в общении публичном. Мне кажется, у нас сейчас происходит определенное зашкаливание способности обижаться: так часто ныне приходится читать, что и там и сям мы, православные христиане, на что-то обиделись – на несогласный с нашими воззрениями фильм, на театральную постановку, на не совпадающие с нашими убеждениями высказывания того или иного общественного, политического или культурного деятеля.

Никогда ни при каких обстоятельствах не ввязываясь в перебранку!

Но когда мы сталкиваемся с оскорблением святыни: Бога, в Троице славимого, Спасителя, Пресвятой Богородицы, святых как святых (а не с критикой их деятельности, предположим, как исторических лиц, что в науке неизбежно), – здесь, конечно, нужно иметь мужество не малодушествовать и, не ввязываясь в перебранку, коротко, уверенно и однозначно засвидетельствовать, что «я с этим согласиться не могу, то, что вы сейчас говорите, – неправда и хула, христиане так, как вы сейчас сказали, не верят, такого взгляда на Бога, на святость нет, и вы клевещете». Еще раз подчеркну: не ввязываясь в дальнейшую перебранку!

Все у меня шло хорошо, жена досталась просто на зависть, трое детей-погодков только в радость, бизнес развивался в таком темпе, чтобы жить с него было можно, а внимания лишнего к себе не привлекал… Сначала даже не верилось, потом привык и думал, что всегда так и будет.

А на двадцатом году появилась в жизни трещина. Началось со старшего сына…

Меня родители воспитывали строго, и как подрос, наказывали по сторонам ничем не размахивать, а выбрать хорошую девушку по душе, жениться и строить семью. Я так и сделал и ни разу не пожалел. И детей своих этому учил. Только то ли времена изменились, то ли девушки другие пошли, но не может сын такой девушки отыскать, чтобы смотрела ему в глаза, а не ниже пояса, то есть в кошелек или в трусы. И деньги есть, и образование получает, и внешностью Бог не обидел, а все какая-то грязь на него вешается. И мается парень, и мы за него переживаем, словом, невесело стало в доме.

Дальше – хуже. Заболела теща, положили в больницу, там она через неделю и умерла. Отплакали, отрыдались…

Тесть остался один, не справляется. А родители жены попались просто золотые люди, между своими и ее родителями никогда разницу не делал. Забираем тестя к себе, благо место есть. Жена довольна, дети счастливы, ему спокойнее. Все бы хорошо, НО!

У тещи был пес, то ли черный терьер, то ли ризен, то ли просто черный лохматый урод. Забрали и его, себе на горе. Все грызет, детей прикусывает, на меня огрызается, гадит, гулять его надо выводить вдвоем, как на распорке. Вызывал кинологов, денег давал без счету чтоб научили, как с ним обходиться, без толку. Говорят, проще усыпить…

Но… тут тесть сказал, что когда собачка умрет, тогда и ему пора. Оставили до очередного раза. Дети ходят летом в джинсах, с длинными рукавами: покусы от меня прячут, жалеют дедушку. К осени совсем кранты пришли, озверел, грызет на себе шкуру, воет. Оказывается, его еще и надо триминговать. Объехали все салоны, нигде таких злобных не берут. Наконец, знающие люди натакали на одного мастера, который возьмется. Позвонили, назначили время: 7 утра.

Привожу. Затаскиваю. Кобель рвется, как бешеный. Выходит молоденькая девчушка крошечных размеров. Так и так, говорю, любые деньги, хоть под наркозом (а сам думаю, чтоб он сдох под этим наркозом, сил уже нет).

Берет она у меня из рук поводок, велит прийти ровно без десяти десять, и преспокойно уводит его. Прихожу как велено. Смотрю, эта девчушка выстригает шерсть между пальцами у шикарного собакера. Тот стоит на столе, стоит прямо, гордо, не шевелясь, как лейтенант на параде, а во рту у него его резиновый синий мячик. Я аж загляделся. Только когда он на меня глаз скосил, тогда я понял, что это и есть мой кобель. А эта пигалица мне и говорит:

– Хорошо, что Вы по-премя пришли, я вам покажу, как ему надо чистить зубы и укорачивать когти.

Тут я не выдержал, какие зубы! Рассказал ей всю историю, как есть. Она подумала и говорит:

– Вы должны вникнуть в его положение. Вам-то известно, что его хозяйка умерла, а ему нет. В его понимании вы его из дома украли в отсутствии хозяйки и насильно удерживаете. Тем более, что дедушка тоже расстраивается. И раз он убежать не может, то он старается сделать все, чтобы вы его из дома выкинули. Поговорите с ним по-мужски, объясните, успокойте…

Загрузил я кобеля в машину, поехал прямиком в старый тещин дом. Открыл, там пусто, пахнет нежилым. Рассказал ему все, показал. Пес слушал. Не верил, но не огрызался. Повез его на кладбище, показал могилку. Тут подтянулся тещин сосед, своих навещал. Открыли бутылочку, помянули, псу предложили, опять разговорились. И вдруг он ПОНЯЛ! Морду свою задрал и завыл, потом лег около памятника и долго лежал, морду под лапы затолкал. Я его не торопил…

Когда он сам поднялся, тогда и пошли к машине. Домашние пса не узнали, а узнали, так сразу и не поверили. Рассказал, как меня стригалиха надоумила, и что из этого вышло. Сын дослушать не успел, хватает куртку, ключи от машины, просит стригалихин адрес.

– Зачем тебе, спрашиваю.
– Папа, я на ней женюсь.
– Совсем тронулся, говорю. Ты ее даже не видел. Может, она тебе и не пара.
– Папа, если она прониклась положением собаки, то неужели меня не поймет?

Короче, через три месяца они и поженились. Сейчас подрастают трое внуков. А пес? Верный, спокойный, послушный, невероятно умный пожилой пес помогает их нянчить. Они ему и чистят зубы по вечерам.

Папе было сорок лет, Славику — десять, ежику — и того меньше.
Славик притащил ежика в шапке, побежал к дивану, на котором лежал папа с раскрытой газетой, и, задыхаясь от счастья, закричал:
— Пап, смотри!

Папа отложил газету и осмотрел ежика. Ежик был курносый и симпатичный. Кроме того, папа поощрял любовь сына к животным. Кроме того, папа сам любил животных.
— Хороший еж! — сказал папа. — Симпатяга! Где достал?
— Мне мальчик во дворе дал, — сказал Славик.
— Подарил, значит? — уточнил папа.
— Нет, мы обменялись, — сказал Славик. — Он мне дал ежика, а я ему билетик.
— Какой еще билетик?
— Лотерейный, — сказал Славик и выпустил ежика на пол. — Папа, ему надо молока дать..
— Погоди с молоком! — строго сказал папа. — Откуда у тебя лотерейный билет?
— Я его купил, — сказал Славик.
— У кого?
— У дяденьки на улице... Он много таких билетов продавал. По тридцать копеек... Ой, папа, ежик под диван полез...
— Погоди ты со своим ежиком! — нервно сказал папа и посадил Славика рядом с собой. — Как же ты отдал мальчику свой лотерейный билет?.. А вдруг этот билет что-нибудь выиграл?
— Он выиграл, — сказал Славик, не переставая наблюдать за ежиком.
— То есть как это — выиграл? — тихо спросил папа, и его нос покрылся капельками пота. — Что выиграл?
— Холодильник! — сказал Славик и улыбнулся.
— Что такое?! — Папа как-то странно задрожал. — Холодильник?!.. Что ты мелешь?.. Откуда ты это знаешь?!
— Как — откуда? — обиделся Славик. — Я его проверил по газете... Там первые три циферки совпали... и остальные... И серия та же!.. Я уже умею проверять, папа! Я же взрослый!
— Взрослый?! — Папа так зашипел, что ежик, который вылез из-под дивана, от страха свернулся в клубок. — Взрослый?!.. Меняешь холодильник на ежика?
— Но я подумал, — испуганно сказал Славик, — я подумал, что холодильник у нас уже есть, а ежика нет...
— Замолчи! — закричал папа и вскочил с дивана. — Кто?! Кто этот мальчик?! Где он?!
— Он в соседнем доме живет, — сказал Славик и заплакал. — Его Сеня зовут...
— Идем! — снова закричал папа и схватил ежика голыми руками. — Идем быстро!!
— Не пойду, — всхлипывая, сказал Славик. — Не хочу холодильник, хочу ежика!
— Да пойдем же, оболтус, — захрипел папа. — Только бы вернуть билет, я тебе сотню ежиков куплю...
— Нет... — ревел Славик. — Не купишь... Сенька и так не хотел меняться, я его еле уговорил...
— Тоже, видно, мыслитель! — ехидно сказал папа. — Ну, быстро!..
Сене было лет восемь. Он стоял посреди двора и со страхом глядел на грозного папу, который в одной руке нес Славика, а в другой — ежа.
— Где? — спросил папа, надвигаясь на Сеню. — Где билет? Уголовник, возьми свою колючку и отдай билет!
— У меня нет билета! — сказал Сеня и задрожал.
— А где он?! — закричал папа. — Что ты с ним сделал, ростовщик? Продал?
— Я из него голубя сделал, — прошептал Сеня и захныкал.
— Не плачь! — сказал папа, стараясь быть спокойным. — Не плачь, мальчик... Значит, ты сделал из него голубя. А где этот голубок?.. Где он?..
— Он на карнизе засел... — сказал Сеня.
— На каком карнизе?
— Вон на том! — и Сеня показал на карниз второго этажа.

Папа снял пальто и полез по водосточной трубе.
Дети снизу с восторгом наблюдали за ним.
Два раза папа срывался, но потом все-таки дополз до карниза и снял маленького желтенького бумажного голубя, который уже слегка размок от воды.

Спустившись на землю и тяжело дыша, папа развернул билетик и увидел, что он выпущен два года тому назад.
— Ты его когда купил? — спросил папа у Славика.
— Еще во втором классе, — сказал Славик.
— А когда проверял?
— Вчера.
— Это не тот тираж... — устало сказал папа.
— Ну и что же? — сказал Славик. — Зато все циферки сходятся...
Папа молча отошел в сторонку и сел на лавочку.
Сердце бешено стучало у него в груди, перед глазами плыли оранжевые круги... Он тяжело опустил голову.
— Папа, — тихо сказал Славик, подходя к отцу. — Ты не расстраивайся! Сенька говорит, что он все равно отдает нам ежика...
— Спасибо! — сказал папа. — Спасибо, Сеня...

Он встал и пошел к дому. Ему вдруг стало очень грустно. Он понял, что никогда уж не вернуть того счастливого времени, когда с легким сердцем меняют холодильник на ежа.

Автор: Григорий Горин

 Великие победы и великие поражения способны меняться местами. Поэтому великие победы опасны. Они требуют особых даров и внутренних состояний для того, чтобы не привести за собой катастрофу.

Победившему естественно загордиться. Победившему хочется расслабиться. А ведь войны, если честно, не прекращаются. Они лишь меняют характер ведения и интенсивность. Поэтому победивший часто находится в большей опасности, чем проигравший. Сокрушенные и поверженные в прах после Второй Мировой войны Германия и Япония нашли в себе силы восстановиться психологически и физически, залечить раны и сделать выводы из произошедших катастроф. Это своеобразный подвиг, требующий не меньше мужества и волевых усилий, чем одержанная победа, а иногда – и больше.

Разговор на эту тему мне кажется очень важным.

Вот почему у Пастернака звучит строка: «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать» Это аскетическое правило, требующее сдержанности в победных торжествах и терпеливого мужества в поражениях. Это правило работает как на уровне отдельного человека, так и на уровне целого народа.

Страна, победившая в последней Мировой, распалась и исчезла. Народы, ее населявшие и составлявшие, разбрелись по отдельным квартирам, и в раздробленном виде превратились из субъекта мировой политики в группу разрозненных объектов. Иногда они мирно и устало живут бок о бок, но часто поглядывают друг на друга волком. Из всей совместно прожитой истории в память множеству людей врезалось, кажется, только плохое. А все хорошее забыто, брошено, не понято и не инвентаризировано в качестве исторического багажа. И что дальше?

Я уверен, что патриотизм не ограничивается только гордостью за совершившиеся победы. Патриотизм не должен быть привязан только к неким датам, как пришвартованное к причалу судно. Патриотизм должен быть зрячим и постоянным.

«Передайте Государю императору, что англичанин кирпичом ружья не чистит!», — кричал в предсмертном бреду на казенной койке Левша. И это – верный образ патриота, знающего, что сегодняшняя расхлябанность завтра может быть оплачена большой кровью.

О чем бы кричал Левша сегодня?

Люди гибнут массово на дорогах, и от человеческого фактора чаще, чем от технических неисправностей. Детей продолжают убивать в абортариях с согласия мам или по их кровожадному требованию. Наркотики и алкоголь действуют страшнее иприта в годы Первой Мировой. Ко всему этому можно добавить информацию, чье действие в современном мире тождественно действию оружия массового поражения. Вот они — войны, которые никто не объявлял, но которые ведутся, и в которых мы проигрываем.

Что может быть горше подобных поражений? Что может быть трагичнее Гулливера, стреноженного лилипутами? «Передайте Государю Императору…!»

Можно не бояться открытых боевых столкновений, вести их умело, и выходить из них победителем. Но можно затем терпеть сокрушительные поражения и реально, а не в переносном смысле, погибать на полях иных сражений. О том, чтобы череда подобных поражений остановилась должен думать каждый патриот и внук победителя в Великой Отечественной.

Сказанное относится к тем, кому восторженная любовь к славному прошлому мешает оценивать угрозы и проблемы текущего дня. Но есть и другие, те, кто не замечает в отечественной истории ни славы, ни успехов, ни подвигов; кто тоскующим взглядом смотрит «за бугор» и обо всем своем высказывается только презрительно. Для этих людей в качестве противоядия нужен здоровый патриотизм и положительные примеры.

Не правда, что наша история черна и склеена из одних печальных страниц. Через 16 (!) лет после окончания Второй Мировой наш народ, понесший страшные потери, сумел без копейки кредитов отстроить экономику и раньше Штатов запустить в космос человека. Значит, были не только перекосы однопартийной системы и закрученные гайки военно-административной системы. Была еще и огромная жажда жизни, был научный гений, и трудовой героизм, и реальное братство. На фоне того подъема, к примеру, «лихие 90-е» иначе, как трупом, ничем не пахнут. И человек современный ничего хорошего пока еще не сумел добавить к своему психологическому портрету, хотя и горд собой не в меру. Человек стал циничен и подозрителен. Жадность и похоть царствуют в его сердце, и именно поэтому он уверен, что «миром правят секс и деньги». Он часто раздражен и всех ругает. Замкнутый в узких пределах своего эгоизма, человек вздрагивает, видя дурные сны, оглядывается по сторонам на улице и ждет подвоха. Его смех стал злым и слово «вечность» ему ничего утешительного не обещает. Если десять таких людей окажутся на необитаемом острове, то дело может закончиться каннибализмом.

На фоне нашего обмельчавшего современника несравненно лучше выглядят те, кто перенес на своих плечах все тяготы минувшей эпохи и остался человеком. Они действительно победители, причем не только в конкретно взятой самой страшной войне. Они победители всех колоссальных бед минувшей эпохи, достойные глубокого уважения за то, что благодаря им жизнь не закончилась, но продолжилась. И благодарная память об их победах – одно из лекарств для растравленной и дезориентированной души нашего современника.

my.mail.ru/mail/dolgov_sg/video/252/2804.html

Людям со слабыми нервами лучше не смотреть!!!

 Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Евангелие, которое всегда читается в третью, Крестопоклонную, неделю Великого поста, говорит о том, как следовать за Христом: Кто хочет за Мной идти, отвергнись себя,  возьми  крест свой, и следуй за Мной. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее… (Мк.8,34-9,1).

Невозможно слушать эти слова без внутреннего содрогания. Они, действительно,  как меч,  пронзают человеческую душу и страшат. Кто может эти слова принять? Кто может  отвергнуться себя, жизнь свою перечеркнуть до конца и пойти за Христом так, как Он велит? Кто может выслушать эти слова и сказать: да, я готов все погубить ради Христа и Евангелия, чтобы не отречься от Него. Это очень страшные слова. Страшнее только то, что говорится о распятии Христовом.

И вот перед нами лежит Крест Животворящий. В сегодняшний день мы этому Кресту поклоняемся, как бы принося эту клятву, что да,  мы идем за Тобой, готовы себя отвергнуться до конца, готовы всю жизнь нашу забыть ради Тебя, погубить ее и не постыдиться Твоих слов.  Готовы ли? По настоящему ли это так? Действительно ли мы так  хотим жить со Христом? Действительно ли  мы так можем?

Конечно, кто же может ответить на эти слова – да? Кто может сказать – могу? Никто на свете этого не может сказать. По человеческим силам, наверное, совершенно невозможно услышать эти слова, пойти за Христом и сделать так, как Он хочет. Сердцем человек  может этого и желать, но все в нем восстает и  протестует.  Как же можно все забыть? Как же можно всего лишиться?

И вот, действительно, такой парадокс: мы  носим на себе Крест Честной Животворящий,  мы крестились во имя Христово,  спогреблись Ему крещением  в смерть, чтобы этот крест взять и нести и сораспяться Христу. А с другой стороны, – мы не можем, – говорит нам все наше существо.   Не можем! – протестует наша воля. Не можем! –  говорит наш ум,  и сердце наше страдает от этих слов.  Но и по другому мы тоже не можем… Потому что клятвы-то принесены… Слово-то сказано… Уже обеты даны Богу…  И обратной дороги нет...

Получается, что человек живет в страшном раздвоении. С одной стороны, Христос зовет его за собой такими страшными словами,  а с другой стороны, человек противится этим словам и мучается, и никак не может решиться на то, чтобы взять на себя крест и пойти за Христом.

В таком состоянии мы приходим в Церковь, в таком состоянии мы живем, в таком  немощном  и совершенно бессильном состоянии мы приходим к причащению Святых Христовых Таин.  И просим у Бога,  чтобы Он в этом причащении  исцелил нашу душу и тело,  уврачевал нашу волю,  помог бы нам  осуществить себя, сделал бы нас такими, какими Он хочет нас видеть, потому что  это не по нашим силам – быть христианином.

Это  надо понять раз и навсегда: Евангелия человеку исполнить не дано, христианство  выше человеческих сил. То, что Христос от нас требует, не может сделать человек, не может  он с Богом соединиться и остаться самим собой.

И поэтому христианство всегда было непонятно этому миру. Об этом говорит апостол Павел, – что быть христианином для иудеев  соблазн, а для эллинов безумие (1 Кор. 1,23). Вот и Христос на вопрос учеников, кто же может спастись, ответил: Никто не может.  Но невозможное для людей возможно  Богу. (Лк. 18, 27)

Сам  Бог приходит к человеку, чтобы сделать его таким, отвечая просто на его желание, и отдает ему Себя, подает  в причастии святых Христовых Таин, чтобы то, что невозможно для людей, было возможно для Бога. И   мы к Нему приходим, и  просим подать нам Его Тело и Кровь животворящую, чтобы Он явил нам эту милость,  помог нам  преобразить свою жизнь и сделать ее похожей на Христову жизнь, на жизнь Божественную. И мы подходим к Чаше,  и причащаемся Святых Христовых Таин, и понимаем, что сейчас Господь с нами соединился, подал Себя, и наша жизнь может стать другой, благодаря  Его силе и  благодати.

И в этот момент происходит страшное и великое:  человек причащается того самого креста, которого он так боится, от которого он так пытается уйти, который   отвращает его своим призывом. Ведь в причастии святых Христовых Таин мы принимаем Тело ломимое, Кровь – изливаемую, то есть то,  что было на распятии, что было Его крестом. Мы слышим это каждую Литургию,  – примите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое. Пейте все, сие есть Кровь Моя, за вас изливаемая.  И вот мы причащаемся этой Голгофе. Мы соединяемся с  распятием.  И  в этот момент мы часто не понимая,  не осознавая  и  совершенно этого не желая,  вступаем со Христом на Голгофу.    Его Голгофская смерть входит в нашу жизнь,  и Христос,  как своих учеников, влечет нас за собой к распятию,  хотим мы того или не хотим. Но коли мы Ему доверили себя, мы доверили Ему нашу жизнь со влечением на Голгофу.

Когда Христос сказал ученикам, что через  несколько дней Его предадут  и распнут, они ужасались и тосковали, но  шли за Ним.  А Петр, в ответ на призыв Христов,   сказал такие слова: Господи,  с Тобою я готов и на смерть, и в темницу.  Мы знаем, что было после этих слов:   Петр не удержался, не смог быть до конца со Христом на Голгофе, по человеческим силам это невозможно никому. Но он сказал эти слова.

И  когда мы подходим к  причастию святых Христовых Таин,  это должно быть нашей молитвой, это должно быть нашими главными словами: Господи, с Тобою я готов и на смерть и в темницу. Вот чувство, с которым христианин должен причащаться  Святых  Христовых Таин. Потому что после причастия Господь именно это нам и дает – возможность быть с Ним. Тело ломимое и Кровь излиянная, это и есть распятие Христово,  тот крест, которым Христос нас спасает. Это и есть искупительная жертва, за нас принесенная, и  призыв к каждому из нас – стать Его Телом, по-настоящему стать Его Церковью, шествующей за Ним до конца.

Поэтому не будем удивляться тому, что после того, как мы сами себя отдали на распятие, этот мир начинает нас гнать. Нам становится страшно тяжело нести свой крест. С нами происходят скорби, несчастья и болезни. Не будем их избегать, потому что мы  сами  принимаем на себя Голгофу, потому что те слова, которые Господь нам сказал – да отвергнись себя – мы приняли вместе с принятием Святых Христовых Таин,  осуществленными в Чаше, которая будет сегодня выноситься.

И это есть радость, которая пришла для всего мира. Мы поем в воскресной песне:   «Прииде бо Крестом радость всему миру»…  Какая же это радость –   отвергнуться себя,  забыть о себе, душу свою погубить ради Креста и Евангелия?  В чем же здесь радость?

Но тайна радости Христовой открывается для нас всякий раз, когда мы причащаемся Святых Христовых Таин. Мы  знаем доподлинно, какая это радость, соединиться с Господом нашим Иисусом Христом,  самая полная радость,   самое высшее блаженство,  которое доступно на земле каждому из нас, еще не вошедших в Царствие Небесное.

Разве это не радость? Разве это не блаженство –  вот так вкушая Тело и Кровь Христову становиться  подобным Ему,   становиться просветленным Его светом и Его благодатью?

И не случайно сегодняшнее Евангелие заканчивается такими замечательными словами:  Истинно говорю вам – говорит Христос каждому из нас, стоящих сегодня в храме, -  есть некоторые из  стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как  уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе  (Мк .9,1 ).Это значит, что каждому из здесь стоящих дарована возможность уже здесь, на земле, стать гражданином Царствия Небесного. Уже здесь, причащаясь Кресту Христову и следуя за Христом,  познать, что такое радость Его Царства. А радость Царства Небесного никак иначе не дается, как только через следование за Христом.

Великий пост, который мы  с вами проходим, это такая маленькая, но очень радостная возможность отвергнуться себя.  Ведь самое главное во время Великого поста – это  не то, что мы едим, это не то, даже, как мы молимся, не то, как мы добрые дела творим. Самая главная цель Великого поста в том, чтобы  забыть себя  ради Христа и ради Евангелия. И поэтому будем причащаться Святых Христовых Таин с радостью  и любовью, зная, что то, что невозможно людям, возможно Богу. Это Он подает и силы, и радость, и крест быть до конца с Ним. И если это у нас хоть немножечко получится, тогда радость  Креста обернется самой полной пасхальной радостью для каждого из нас.

Потому что этот Крест ничем не отличается от Воскресенья. За  Голгофой следовало Воскресение, которым  Христос смертию смерть поправ, открыл двери Рая. И радость Креста – это радость Христовой Пасхи. Аминь.
 

Протоиерей Алексий Уминский

 Церковные звания по возрастанию, церковные чины.

Священство Русской Православной Церкви подразделяется на три степени, установленные ещё святыми апостолами: диаконов, священников и епископов. Первые две включают в себя как священнослужителей, принадлежащих к белому (женатому) духовенству, так и чёрному (монашествующему). В последнюю, третью степень возводятся только лица, принявшие монашеский постриг. Соответственно этому порядку установлены все церковные звания и должности у православных христиан.

Церковная иерархия, пришедшая из ветхозаветных времён

Порядок, в соответствии с которым церковные звания у православных христиан делятся на три различные степени, восходит к ветхозаветным временам. Происходит это в силу религиозной преемственности. Из Священного Писания известно, что примерно за полторы тысячи лет до Рождества Христова основоположником иудаизма пророком Моисеем были избраны для богослужения особые люди – первосвященники, священники и левиты. Именно с ними связаны наши современные церковные звания и должности.

Первым из числа первосвященников был брат Моисея – Аарон, а священниками стали его сыновья, руководившие всеми богослужениями. Но, для того чтобы совершать многочисленные жертвоприношения, которые были неотъемлемой частью религиозных ритуалов, были необходимы помощники. Ими стали левиты – потомки Левия, сына праотца Якова. Эти три категории священнослужителей ветхозаветной эпохи стали основой, на которой в наши дни строятся все церковные звания православной церкви.

Низшая ступень священства

Рассматривая церковные звания по возрастанию, следует начать с диаконов. Это низший священнический чин, при рукоположении в который обретается Божья Благодать, необходимая для выполнения той роли, которая отводится им при богослужении. Диакон не имеет права самостоятельно проводить церковные службы и совершать таинства, а обязан лишь помогать священнику. Монах, рукоположенный во диакона, именуется иеродиаконом.

Диаконы, прослужившие достаточно длительный период времени и хорошо себя зарекомендовавшие, получают в белом духовенстве звание протодьяконов (старших диаконов), а в чёрном – архидиаконов. Привилегией последних является право служить при архиерее.

Следует заметить, что все церковные службы в наши дни построены таким образом, что при отсутствии диаконов они без особого труда могут выполняться иереями или епископами. Поэтому участие диакона в богослужении, не будучи обязательным, является, скорее, его украшением, чем неотъемлемой частью. Как следствие ― в отдельных приходах, где ощущаются серьёзные материальные трудности, эту штатную единицу сокращают.

Вторая ступень священнической иерархии

Рассматривая далее церковные звания по возрастанию, следует остановиться на священниках. Обладатели этого сана именуются также пресвитерами (по-гречески «старец»), или иереями, а в монашестве иеромонахами. По сравнению с диаконами это более высокий уровень священства. Соответственно, и при рукоположении в него обретается большая степень Благодати Святого Духа.

С евангельских времён священники руководят богослужениями и наделены правом совершать большинство святых таинств, среди которых все, кроме рукоположения, то есть возведения в сан, а также освящение антиминсов и мира. В соответствии с возлагаемыми на них должностными обязанностями, иереи руководят религиозной жизнью городских и сельских приходов, на которых могут занимать пост настоятеля. Священник находится в непосредственном подчинении у епископа.

За долгую и безупречную службу иерей белого духовенства поощряется званием протоиерея (главного иерея) или протопресвитера, а чёрного – саном игумена. В среде монашествующего духовенства игумен, как правило, назначается на должность настоятеля обычного монастыря или прихода. В том случае, если ему поручается возглавить крупную обитель или лавру, он именуется архимандритом, что является ещё более высоким и почётным званием. Именно из архимандритов формируется епископат.

Архиереи православной церкви

Далее, перечисляя церковные звания по возрастанию, необходимо уделить особое внимание высшей группе иерархов – епископам. Они относятся к категории священнослужителей, именуемых архиереями, то есть начальниками иереев. Получившие при рукоположении наибольшую степень Благодати Святого Духа, они имеют право совершать все без исключения церковные таинства. Им даётся право не только самим проводить любые церковные службы, но и рукополагать во священство диаконов.

Согласно церковному Уставу, все епископы обладают равной степенью священства, при этом наиболее заслуженные из них именуются архиепископами. Особую группу составляют столичные епископы, называемые митрополитами. Это название произошло от греческого слова «митрополия», что значит «столица». В тех случаях, когда в помощь одному епископу, занимающему какую-либо высокую должность, назначается другой, он носит звание викария, то есть заместителя. Епископ ставится во главе приходов целой области, называемой в этом случае епархией.

Предстоятель православной церкви

И наконец, высшим чином церковной иерархии является патриарх. Он избирается Архиерейским Собором и вместе со Священным Синодом осуществляет руководство всей поместной церковью. Согласно Уставу, принятому в 2000 году, сан патриарха является пожизненным, однако в отдельных случаях архиерейскому суду даётся право суда над ним, низложения и решения вопроса о его уходе на покой.

В тех случаях, когда патриаршая кафедра вакантна, Священным Синодом избирается из числа его постоянных членов местоблюститель, выполняющий функции патриарха до его законного избрания.

Церковнослужители, не имеющие Благодати Божьей

Упомянув все церковные звания по возрастанию и вернувшись к самому основанию иерархической лестницы, следует отметить, что в церкви, кроме священнослужителей, то есть духовных лиц, прошедших таинство рукоположения и сподобившихся обрести Благодать Святого Духа, имеется ещё низшая категория – церковнослужители. К ним относятся иподиаконы, псаломщики и пономари. Несмотря на своё церковное служение, священниками они не являются и на вакантные места принимаются без рукоположения, а только по благословению епископа или протоиерея – настоятеля прихода.

В обязанности псаломщика входит чтение и пение во время церковных служб и при исполнении священником треб. Пономарю доверяется созывать прихожан колокольным звоном в церковь к началу богослужений, следить за тем, чтобы были возжены свечи в храме, в случае необходимости помогать псаломщику и подавать кадило священнику или диакону.

Иподиаконы также принимают участие в богослужениях, но только вместе с архиереями. Их обязанности состоят в том, чтобы помогать владыке облачаться перед началом службы и, если необходимо, менять облачение в её процессе. Кроме того, иподиакон подаёт архиерею светильники – дикирий и трикирий – для благословения молящихся в храме.

Наследие святых апостолов

Мы рассмотрели все церковные звания по возрастанию. В России и у иных православных народов эти чины несут на себе благословение святых апостолов – учеников и последователей Иисуса Христа. Именно они, став основателями земной Церкви, установили существующий порядок церковной иерархии, взяв в качестве образца пример ветхозаветных времён.

 Дорожный посох — Никифоров-Волгин В.А.

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

Я иду по большой дороге. На мне полупальтишко, солдатские сапоги с подковками, барашковая шапка. За плечами две сумы. В одной Запасные Дары, Евангелие, деревянная чаша, служебник да требник, а в другой — сапожный инструмент. На груди у меня в особой ладонке антиминс. В руке березовый посох. Я стал священником–странником. Перед отступлением белых меня убеждали за границу бежать, но я отказался.
Ноги мои для ходьбы оказались легкими.
Дни стоят сентябрьские, теплые — бабье лето!
Я остановился на лесном взгорье. Внизу река, поле, даль и дороги. Сильна власть русских дорог! Если долго смотреть на них, то словно от земли уходишь и ничто мирское тебя не радует, душа возношения какого–то ищет… Не от созерцания ли дорог родилась в русском человеке тяга уйти? Все равно куда… в Брянские ли разбойничьи леса или навстречу синим монастырским куполам… только бы идти, постукивая дорожным посохом. Недаром и петь мы любим: «Ах, не одна–то во поле дороженька пролегала».
Земля вечерела. Надо покоя искать. Но куда Господь направит стопы моя?
Проходя вересковыми тропинками, увидал я бревенчатый дом.
— Не приютят ли меня?
Стучу посохом по окну. Никто не откликается. Выбежал откуда–то кот, сел на крыльцо и смотрит на меня. Он кольнул меня скорбным человеческим взглядом. Я погладил его, и он прижиматься ко мне стал и жалобно мяукать.
Еще раз постучал в окно, и опять неоткликаемая и, как мне показалось, неживая тишина. Я решился открыть дверь. Вхожу в избу. Озираюсь и вижу…
На полу лежит зеленый от зеленых сумерек мертвый человек в холщовой рубахе и солдатских шароварах, босый… На шее чернел медный крестьянский крестик. На волосатой голове кровь в сгустках. Рядом подсвечник с выпавшей свечою и железный шкворень. Я перекрестил усопшего, сходил к колодцу за водою, обмыл его, чин отпевания совершил… Неподалеку, в песчанике, яму вырыл, укутал тело холстиною и волоком вытащил из избы (какая тяга: мертвое человеческое тело — сырая земля!).
Я переночевал в сенях, на соломе. В ногах у меня кот лежал. Со зверем было повадно.
С восходными зорями я дальше пошел.

* * *
Над полями витает паутина — пряжа Богородицы. Вся трава перевита серебрецой, словно морозная. И до чего это народ русский умилительный выдумщик! Ведь надумает же: Богородица прядет пряжу! И все это у него поэзия! И не какая–нибудь, а высокая, духоносная! Вспомнить лишь названия Богородичных икон, кои он приукрасил и увенчал: Неувядаемый Цвет, Взыскание погибших, Купина Неопалимая, Нечаянная Радость, Утоли моя печали, Всех скорбящих Радость… А какие слова, песни да присказки! Надо иметь невместимую душу, ширше облака (изъясняясь словами акафиста), упоенную и творящую душу, чтобы все это выразить… Великий он поэт!
…Спускаюсь под гору. Весь я в солнце. Иду и напеваю богородичный канон: «Отверзу уста моя…» И вот вижу я лужайку, а на ней тела лежат рядами. И воронье над ними. Трупы раздеты и разуты. Никого кругом — широкое в холмах да взгорьях поле. Я отпел убиенных. Посыпал их перстию: «Господня есть земля и исполнение…»
Долго поджидал у дороги людей, чтобы кликнуть их и упросить предать земле усопших. Но на дороге было пусто.
Иду я и ни единого жилья не встречаю, а уже ночь наступает темная да студеная. И ветер поднялся дюжий такой, настоящий степной русский ветер. Никогда такой древней не кажется земля, как при ночном ветре среди поля.
Набрел я на сенной сарай. Ветер был такой силы, что заснуть я никак не мог.
Слушал его и думал о русской земле. Думы мои о ней до того замучили, что я спасался лишь бессчетным повторением вслух от всего спасающей молитвы Иисусовой: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго».
Среди ночи рядом со мною кто–то тяжело пошевелился. В шорохе этом что–то звериное было. Я громко вопросил:
— Кто здесь?
Никто не откликнулся.
Рано утром я осмотрел все углы сарая и никого не нашел. И посейчас вот размышляю: с кем я ночевал? С зверем ли лесным или с человеком, таящимся, как зверь?

* * *
В каждой почти деревне приходилось мне и ребят крестить, и венчать, и земле предавать. Всюду встречали меня с любовью, но и гонений и поношений было немало, но и они шли на пользу. Тоже творили чудо!
Был со мною такой случай.
В селе Горелово за устройство духовной беседы в лесу меня арестовали и посадили под замок. Поздно ночью приходит ко мне в темницу комиссар. Бравый этакий мужчина саженного роста. Был он пьянее вина. На ногах чуть держится. Еле володающим языком приказал мне:
— Шагом марш за мною!
Привели меня в большую избу. Вся она полным полна, и все пьяные. На табуретке сидел гармонист. При виде меня он заиграл плясовую.
Комиссар сгреб меня пятерней за волосы, вытащил на середину избы и приказал:
— Пляши!
Пьяные что дети али звери… Я не стал противиться им и пустился в пляс… А когда кончил плясать, то сел на лавку и засмеялся. Вначале ничего смеялся, по–людски, но потом не выдержал и засмеялся с душевным содроганием, с плачем и выкриками… И никак этого смеха не мог удержать…
Когда успокоился немножко, то огляделся я вокруг и вижу: все стоят с опущенными головами и молчат… Есть что–то святое в задумчивости русского человека… Первым не выдержал молчания комиссар. Он это как охнет да воскличет! Гляжу… бух! падает мне в ноги:
— Прости меня, Божий человек!
Мы подняли его. Усадили за стол. Я рядом с ним сел. Поуспокоились немножко. Поставили самовар. Стали меня потчевать. И вот кто–то из них и говорит мне:
— Расскажи что–нибудь душевное… только не про нашу жизнь и не про нашу землю… Если Божьего слова недостойны, то расскажи хоть сказку!..
Долго, до петушиных вскликов, беседовал с ними. Слушали меня с опущенными головами и вздохами.
На прощание сказал мне:
— Иди своею дорогой, батюшка! Не поминай нас лихом… Мы это… ну… одним словом… Ладно! Чего уж там говорить!..

* * *
Большой крест греха лежит на русском человеке…
Во время ночлега моего в одной избе был я самовидцем дикого мужицкого разгула. Пять человек красноармейцев вместе с хозяином — рыбаком Семеном и горбатым сыном его Петрухой глушило самогон. По совести говоря, мне бы уйти отсюда надо, но я остался. В русском разгуле всегда есть что–то грустное, несмотря на видимое безобразие его и содомство, и в разгуле этом чаще всего душа раскрывается… Почем знать, — раздумывал я, — может быть, понадоблюсь! Бывают же в жизни русского разгульника «смертные часы», когда он не знает, что со своею душою делать. В такие минуты ему утешитель надобен!
Красноармейцы — русские ржаные парни, широколицые да курносые. Когда трезвыми были они, то я любовался ими и думал:
— Хлеб бы им сейчас молотить, снопы возить, по деревенскому хозяйству справляться…
Слова у них жесткие, с выплевками, с матерщиной. Завидев меня в уголке, с каким–то злым харканьем спросили:
— Кто такой?
За меня ответил Семен: бродячий–де сапожник!
— А ну–ка почини мне сапоги! — сказал один из них.
Снял он исхоженные вдрызг сапожонки свои и мне в угол бросил:
— Уплачу! Не бойсь! — прибавил он.
Я сапоги чинить стал, а они к столу присаживаются. Бутылки вынимают. Стали и меня потчевать.
Пригубил я для видимости и сказал:
— Больше, ребята, не угощайте. Сердцем слаб!
Перепились эти молодцы самогону и стали похваляться геройством своим. Много всяких страшных былей они порассказали, но один рассказ потряс меня до смертного окоченения. Рассказывал его крикливым, с провизгом, голосом маленький мозглявый паренек с рыжими кочковатыми бровями:
— Это еще что! — начал он. — У нас дело почище было! Во снах такое не причудится!
При этом он подмигнул сидящему напротив парню с жирными, пропитанными пылью морщинами на широком волосатом лбу:
— Помнишь, как самогоном причащали?
— Ты бы лучше помалкивал бы… — нахмурился другой.
— Не могу! Уж больно это у нас оглушительно получилось!..
— Не рассказывай!.. — хрипнул волосатый.
Расходившийся парень не захотел молчать:
— Дело недавно было. Приехали мы в одно большое село. Там церковь, но заколоченная. Священника, сказывали, на костре как борова опалили… а потом горящую головню в хайло ему запихали…
Да, пустая церковь–то… Слушайте дальше… Это только присказка…
Командиром нашим был Павел Никодимыч Вознесенский… Голова и краснобай! Когда–то в духовной семинарии обучался… На священника, видишь ли, пер!.. Вот однажды, во время самого ненасытного пьянства нашего, поднимается Павел Вознесенский и во весь широкий голос свой объявляет:
— Товарищи! Хотите, штуку разыграю над деревенскими дураками? — а сам это по–волчьи зубы скалит, и огонь в глазах этакий у него… погибельный!..
— И для ча ты рассказываешь, туз бубновый? — опять перебил его волосатый, приходя в гневное волнение.
— Помалкивай!.. Так–с. Хотите, говорит, штуку разыграю? Мы, конечно, спрашиваем:
— Каку таку штуку, Павел Никодимыч?
— А вот какую! — грохнул он по столу кулачищем. — Завтра обедню служить в церкви буду и народ причащать… самогоном!..
Мы это немножко побледнели и дрогнули, ну а потом, разошедши… все стало нипочем! Одним словом, «леригия опиум» и тому подобное… Чего уж там!.. Плевать с высокого дерева!..
На другой день, часиков это около десяти, один из наших в колокол ударил… Село–то ка–ак всколыхнется — звонят–де! Дивуются. Что такое? Мы объявляем, что–де власть, идя навстречу народу, разрешила Бога и даже попа прислала… Пошло в народе ликование. Валом повалили в церковь… Плачут от радости… Иконы в церкви целуют, цветами их украшают… Пыль с них смахивают…
Павел Никодимыч в ризы облачился, все как есть, по чину… Хор собрали из знающих… Старый дьячок припер…
Обедня у нас идет такая, что все в церкви ревмя ревут…
Волосатый парень, все время бросавший на рассказчика гневные взгляды, вдруг не выдержал, задрожал, побледнел и надсадно крикнул:
— Замолчи, сволочь!..
Прокричав эти слова, он обессилел как–то, повалился на скамью и сразу же захрапел пьяным, всхлипывающим сном.
Наступило маленькое перетишье.
— Ну, и что же, причастил? — косясь на спящего, шепотом спросил горбатый.
— Да, причастил…
Парень уж стал говорить тише и, видимо, с душевным смятением, стараясь побороть его лихостью глаз.
— Вот это, причастивши–то… выходит Вознесенский говорить проповедь… Господи Иисусе!.. Что было–то!.. Стал он крыть по матушке и Господа, и Матерь Его, и всех святых… Я от страха и дрожи стоять не мог… Так и пригнуло меня к полу… А народ–то!.. Господи! Что с народом–то стало!..
Тут парень призакрыл глаза, съежился и несколько раз вытер со лба пот рукавом шинели. Лицо его задергалось, зубы застучали, и руки заходили ходуном…
— Ежели не можешь, то не рассказывай… — посоветовал рыбак, тоже не зная, куда девать себя от волнения.
— Нет, надо досказать! — заупрямился парень, приходя в полубезумный раж. — Не могу не досказать!.. На чем это я остановился? Да! Народ это… Видали, как ураган крыши срывает да горы сокрушает?.. Так вот и народ!.. Ка–ак это бросился он на Вознесенского!.. Подмяли под себя да с хрипом, воем, ревом почали его сапогами, да кулаками, да подсвечниками по черепу, по груди да по всему хрусткому… до самого мозга, до внутренности… до кишок этих! Все иконы мозгами да кровью забрызгали!..
Парень охнул, закачался со стороны на сторону и попросил воды.
— Ну а потом что? — с неумолимой жестокостью допытывался горбатый, став как бы безумным от страха и любопытства.
— Мало тебе, горбатому черту, рассказали? — накинулись на него остальные, сидевшие до сего времени как бы неживые.
— Потом что? — взяв опять крикливый тон, заговорил парень. — Вызвали пулеметную команду да по народу… тра–та–та–та… За бунт и возмущение против власти!.. Душ пятьдесят, не считая раненых… в расход вывели…
Пить никто не хотел. Они долго сидели нахмуренными, а потом все стали расходиться.
Сапог я не мог починить. Мое сознание держалось на тонкой паутинке. Колыхнись она немножко, и я стал бы безумным.

* * *
Иду берегом Волги, по древней Тверской дороге. Осень не витает уж легкой солнечной паутиной, а исходит ветрами и неуемными дождями. Ноги мои вязнут в грязи. Руки и лицо мое леденит колючий предзимник. Земля потемнела. Идти тяжело. Никакого жилья не видно. Стала донимать меня слабость. Кружилась голова, и подкашивались ноги. Старался приободрить себя и трунил над собою: «Что же это ты, отец Афанасий, сдаешь? А ну–ка, ну–ка, с ветром в ногу… встряхнись… поспешай!.. раз, два, три!..»
Но как не ободрял себя, пришлось мне сесть на придорожный камень и забыться…
Долго ли я был в забытьи — не ведаю, но только почувствовал: кто–то поднимает меня и сажает на телегу. Помню, что вся земля закружилась перед глазами, словно граммофонная пластинка.
В тягостном, черном бреду я все время видел, как комиссар Вознесенский причащал народ самогоном, и как будто бы вместе с разъяренным народом я бил его чем–то холодно–тяжелым по всему хрусткому, а потом прятался в каких–то черных садах и тосковал и плакал о преступленнии своем… Но больше всего меня мучило бесчисленное количество белых сверкающих рук, старавшихся сорвать с груди моей священный антиминс…
Больше двух месяцев находился я между жизнью и смертью.
Сидел на полатях, рассматривал руки свои, и мне жалостно было смотреть на них — желтые и ломкие, как свечи в морозном храме… И думал о себе, покивая главою: слабый все же я человек!.. Не могу закалить себя, вооружиться крепостью и мужеством… Если бы не рассказ о причащении самогоном, может быть, ничего и не случилось бы… Слишком это страшно было, слишком не по силам мне, немощному!
Меня, оказалось, подобрали на дороге неподалеку от села местные крестьяне. Сам хозяин — нестарый чернобородый мужик с иконными глазами и жена его — маленькая исхудавшая женщина с испуганным взглядом (взгляд большинства русских женщин в наши дни). Черно и бедно было в избе. Обхаживали они меня, как сына родного, и ночами не спали. Когда я поправился немножко, то хозяева подошли ко мне под благословение. В удивлении спросил их:
— Откуда вы знаете, что я священник?
— Из твоего бреда узнали!..
Ввиду наступающих холодов упросили меня у них пока остаться. Однажды говорит мне хозяин:
— Отслужи ты нам Божию службу! Утешь страждущих. В церкви–то нельзя, народный дом там, а мы уж в овин соберемся. Все у нас будет в молчании…
Ночью привели меня в темный, дымом да копотью пахнувший овин на глухих задворках. При свете свечей приметил я, что все здесь было прибрано и вычищено. На столе, покрытом скатертью, стояли иконы и перед ними три лампады. Человек двадцать пришло на молитву. Отслужил я им всенощное бдение, а потом беседовал с ними. По привычке своей всем в глаза смотрел. Хороши русские глаза на молитве! Мироотречение в них и образ Божий…
Окреп я немножко, исполнил дело свое, распрощался и тронулся дальше.

* * *
Земля пахла морозом, но снега еще не было. От вечернего морозного зарева небо и земля казались медными. И тишина была, словно отлитая из меди, ударить по ней — и зазвучит. Деревня, часовня на горе, черные бревенчатые бани, похожие на Гостомыслову Русь, запах дыма.
У околицы стояла маленькая сгорбленная женщина в тулупе, черном монашеском платке, в тяжелых деревенских сапогах. Она облокотилась на березовую изгородь и смотрела на большую дорогу.
Я подошел к ней и окликнул ее приветствием.
Она вскинула на меня странные, болью какой–то пронзенные глаза свои и улыбнулась неживой улыбкой.
— Ты оттуда? — показала она озябшей рукою на пройденную мною дорогу.
— Да. К вам в деревню иду!
— Так–так… А ты деток моих не встретил?
— Нет, никого не видел.
Она приложила руку к щеке и по–бабьи запечалилась:
— Жду их, пожду, а они не приходят!
— Куда же они пошли?
— Воевать пошли с белыми!.. Люди сказывают, что они убиты, а я не верю. Врут люди!
Подула на свои окоченевшие пальцы и стала смотреть на дорогу.
— Должны придти, — шептала она, смотря вдаль, поверх дороги, — я ведь старая и скоро помереть должна… да и голодно мне и зябко… Куда это они запропастились, баловники этакие?
Завидев кого–то вдали, она исступленно–радостно вскрикнула, сорвалась с места и побежала навстречу, вскидывая вперед озябшие руки.
— Идут, идут! — кричала она. — Детки мои! Родненькие!..
В деревне мне рассказали, что женщина эта помутилась в разуме, когда узнала о расстреле своих сыновей. С этого времени во всякую погоду она выходит за околицу встречать их и каждого встречного спрашивает:
— Не видали ли вы деток моих?

* * *
В морозно–солнечный день я направлялся навестить один тайный монастырь. На лесной дороге встречаю трех стариков. В тулупах, бородатые, с котомками через плечо, с лесинами в руках, в валенках. Я спросил их:
— Куда Бог несет?
Не отвечая сразу на вопрос, приземистый, с желтым стариковским взглядом путник обратился ко мне:
— Не из священников ли будешь, желанный?
Я ответил утвердительно. Вопросивший меня обрадовался и с тихим довольством посмотрел на спутников.
— А ведь угадал я, старики? Говорил же вам, что это батюшка! Я, желанный, — улыбнулся мне зазябшим лицом, — издали признал, что ты из духовных! Пословица–то не зря молвится: попа и в рогожке спознаешь!
Подошли ко мне под благословение и стали рассказывать:
— Мы, батюшка, в Москву идем!.. О Боге хлопотать!
— Как так?
— Да так, чтобы это Бога нам разрешили и всякие гонения воспретили… А то беда!
Говорят спокойно, по–крестьянски кругло, и только в глазах их как бы блуждание и муть.
— Шибко стали Бога поноситъ! — сказал сгорбленный старик, опираясь двумя руками на посох в страннической покорности. — Жалко нам Его… Терпеть невозможно!..
— Ведь до чего дошло?! — перебил его другой, с косыми глазами и впалыми забуревшими щеками. — Миколаха Жердь из нашего посада анкубатор для выводки цыплят сделал… из дедовских икон! Говорит Миколаха, что они, иконы–то, подходящие для этого, так как толстые, вершковые, а главное — дерево сухое!..
— А внук мой Пашка из икон покрышку сделал в своем нужнике… — задыхаясь, прошамкал беззубый тихий старик, весь содрогнувшись.
Спрашиваю их:
— Кому же вы жаловаться будете в Москве?
— Как кому? Ленину! Ильичу то исть!..
— Да он помер…
— Это мы слышали, но только не верим! Нам сказывали, что он грамоту такую объявил, чтобы не трогать больше Бога…
Я чуть не заплакал.
Застывшая в глазах моих боль заставила стариков на время задуматься. Что–то поняли они. Растерянно взглянули друг на друга и на меня посмотрели.
— Ну а ежели не найдем Ленина, так к самому патриарху пойдем, — заявил желтоглазый старик. — Пусть он рассудит и анафемой безбожникам пригрозит… Патриаршая–то анафема дело не шуточное… Убоятся!..
— И святейшего патриарха нет в живых!..
Они не удивились, сняли шапки и перекрестились, сказав шепотом: «Царство ему Небесное!»
Глаза стариков гуще налились мутью.
— А Калинин–староста жив? Ну так мы к нему пойдем… Он нас приветит!
Вначале тихо, а потом все горячее и горячее я стал убеждать их не делать этого, вернуться к себе, терпением препоясаться и ждать Божиего суда.
— Не можем! — с земляным упорством заявили они и даже рассердились не меня.
— Сто верст пешком прошли! — взвизгнул один из них. — Сам Господь идет с нами рядышком… а ты… вернуться!
— На смерть идете! — сказал я в отчаянности.
Только улыбнулись тихо так: «что нам смерть!», поклонились мне и пошли вперед степенным деревенским шагом. Долго слушал я хрустень морозного снега под их валенками.

* * *
Я проходил мимо оскверненных храмов, сожженных часовен, монастырей, превращенных в казармы и торговые склады, был свидетелем надругательства над мощами и чудотворными иконами, соприкасался со звериным ликом человека, видел священников, ради страха отрекавшихся от Христа… Был избиваем и гоним не раз, но Господь помог мне все претерпеть и не впасть в уныние. Да разве могу я ослабнуть духом, когда вижу я… сотни пастырей идут с котомками и посохами по звериным тропам обширного российского прихода. Среди них были даже и епископы, принявшие на себя иго апостольского странничества… Все они прошли через поношение, заключения, голод, зной и ледяной ветер. У всех были грубые обветренные лица, мозолистые руки, рваная одежда, изношенная обувь, но в глазах и в голосе сияние неизреченной славы Божией, непоколебимость веры, готовность все принять и все благословить…
При встрече кланялись земно друг другу, обнимались, тихо беседовали среди поля или леса. На прощание крестили друг друга и расходились по разным дорогам…
Молился я в потаенных монастырях, где подвизались иноки из бывших отрицателей и поносителей имени Божиего.
Видел иноков в миру, всегда готовых поделиться Богом с неимущими Его и тоскующими по Нему. Был очевидцем великого раскаяния русского человека, когда он со слезами падал в дорожную пыль и у каждого встречного просил прощения.
Видел власть имущих, которые в особой ладонке носили на груди частицу иконы или маленький образок и потихоньку, яко Никодим в нощи, приходили ко мне за утешением.
Знаю одного из них, который хранит в чулане иконы отцов своих и в моменты душевного затемнения затепляет перед ними лампаду и молится…
Видел запуганных отцов, заявлявших мне: сами–то мы безбожники, а детей наших выучи закону Божиему, чтобы они хулиганами не стали… И в большой тайне у многих из этих отцов я учил детей их… Слышал и новые народные сказания о грядущем Христовом Царстве, о пришествии на землю Сергия Радонежского и Серафима Саровского, о Матери Божией, умолившей спасение русской земле.
Не одну сотню исповедей выслушал я (и страшные были эти исповеди), и все кающиеся готовы были принять самую тяжкую епитимию и любой подвиг, чтобы не остаться вне чертога Господня.
Вся русская земля истосковалась по Благом Утешителе. Все устали. Все горем захлебнулись. Все чают Христова утешения.
Я иду к ним, пока сил хватит, и крепко еще обнимает рука мой дорожный посох.