Высокое видится только снизу

Край Нубийской пустыни приподнимается над Нильской долиной и обрывается круто вниз каменной стеной. Из нее выламывали некогда блоки для строительства пирамид, в ней вырубали штольни-гробницы. Обвалившиеся, засыпанные щебнем, эти коридоры и погребальные камеры до сих пор чернеют пещерами в монолите камня.

Еще в юности опалила его жажда иноческих подвигов, заставила бежать от богатства и славы, уединиться в такой пещере-гробнице вдали от людей. Много лет он трудился, молился, безжалостно ограничивал себя в еде и питье и молчал. Он был доволен своими достижениями, совсем не замечая, что с детства усвоенная привычка к почету, жажда людской славы не оставила его души, а лишь затаилась в дальних и темных ее закоулках. Не по этой ли причине выбрал он горный обрыв, весь иссверленный штольнями, заселенный множеством монашествующих. Возле обрыва каждый день толпились христолюбивые миряне, подкармливая иноков и обсуждая, кто из них самый праведный. Не по этой ли причине так суровы были его подвиги и так приятно было сознавать, что ни разу не принял он от мирян ни еды, ни одежды, чем заслужил некоторую известность, что слава его подвигов все дальше расходится по долине Нила.
Правда открылась ему во время чтения писаний святых отцов, может быть, в творениях Иоанна Лествичника, а может быть, знаменитого его тезки, жившего на двести лет раньше, Антония Великого. Речь шла о послушании и о тех безмолвниках, которые не прошли этой великой школы. Если отшельник, говорилось там, поймет, сколь беден он духовно, и предаст себя послушанию, то, бывши слеп, без труда прозреет. "Я слепец, – понял Антоний. – И хочу быть зрячим. А значит, должен постичь всю мудрость смирения".
Бросил Антоний свою пещеру и отправился подальше от Египта, где гремела его немалая к тому времени слава. Придя в Вифанию, он выбрал горный монастырь строгого устава, где игуменом был блаженный Игнатий, под чьим окормлением обитель бурно строилась и процветала. Антоний остановился в гостинице для паломников, радуясь, что никто его не знает и слава его осталась далеко позади. А чтобы не есть даром хлеб, он стал ходить ежедневно на склоны соседней горы и под палящим солнцем собирать дрова, которые аккуратно складывал перед входом в монастырь. Монах, заведовавший гостиницей, однажды проследил, кто этим занимается, и в недоумении развел руками:
– Зачем? В монастыре полным-полно дров. А паломники у нас едят и пьют бесплатно. Вы почтили нас, приняв наше благодеяние.
– Ах, отец, все это мне известно. Да только не хочу я быть праздным.
Монах понял его. Но, видя каждый день своего постояльца мокрым от пота и согнувшимся под тяжестью огромной вязанки хвороста, он счел нужным доложить настоятелю. Надо сказать, что к тому времени Антоний уже довольно долго жил у стен монастыря, гораздо дольше других паломников.
– Чего желаешь ты? – велел спросить у него игумен.
– Жить в послушании, – коротко ответил Антоний.
Что ж, раз так, они встретились. Блаженный Игнатий, впервые увидев его, тотчас узнал, кто перед ним. Он, не спрашивая, назвал Антония по имени. Но принял весьма сурово, заявил, что после стольких лет самочинной жизни человек уже не способен к подлинному послушанию. К стыду своему понял Антоний, что не подвиги совершал он в пустыне, а только тешил свое тщеславие. И заплакал, и сквозь слезы стал горячо упрашивать.
Игумен принял его на послушание. Его послали работать на виноградник. Неумелые свои руки он стирал до крови, часто порезывал пальцы ножом-секатором. Много пота пролил он, окапывая кусты. Позднее сторожил зреющий виноград.

Одежда его между тем ветшала. Однажды в полуденный час, после работы с навозом, сидел он в тени и очищал дырявый свой хитон от налипшего помета. И вспомнилось вдруг ему прошлое пустынное житие как прекрасное, чистое, самое правильное и потянуло неудержимо назад, в Египетскую пустыню. Антоний усмехнулся, поняв, что это бесовские помыслы, что проникает бес как бы внутрь разума. Шепчет свои прельстительные речи, и они возникают в сознании как свои собственные. И ответил бесу Антоний с усмешкой: "Когда я жил в пустыне, ты говорил, что нет от этого никакого проку, а теперь хвалишь прежнюю жизнь. Да ты просто хочешь лишить меня награды за послушание". Бес отошел. Но не раз еще возвращался. Помыслы колебали душу, и много было пролито слез, много молений было обращено к Богу, дабы укрепил его.
Еще труднее оказалось послушание в трапезной. С утра до вечера на ногах среди неизбежного при такой работе недовольства братьев. А вечером тоже нельзя отдохнуть: до глубокой ночи тянутся в трапезную монахи, которых работа в поле задержала допоздна. А горячей пищи уже не осталось. И приходится усталым людям предлагать хлеб, сырую луковицу, соль. И воду, чтобы запить сей жалкий ужин. И нет в том вины Антония, а братья недовольны, ропщут на него. До слез обидно за них. Он уж и сам-то давно перестал есть горячее, чтобы хоть кого-нибудь из них накормить как положено.
Совсем износилась одежда. Класть заплаты стало бессмысленно: рядом образовывалась новая дыра. Но совсем худо стало с обувью. Когда-то, в пустыне, Антоний ходил босиком. В странствие он надел сандалии, но от них остались одни ремешки. Видимость обуви еще сохранилась, но голые подошвы ног зимой то примерзали к каменному полу трапезной, то, отогревшись, горели, будто он ходил по раскаленным углям. А зима в странах Средиземноморья только нам, северянам, кажется как бы ненастоящей. На склоны гор, на монастырский двор часто ложился снег и, бывало, лежал два-три дня. Суровые монахи-братья и то уж стали жалеть послушника: пробовали дарить ему свои сандалии или тайком подстилали в том месте, где он подолгу стоял, коврик из овечьей шкуры. Но Антоний с кротким молчаливым поклоном отвергал помощь, объясняя при необходимости, что духовный отец все знает, и, когда будет нужно, сам о нем позаботится. И монахи отходили, скрывая свои невольные дружественные улыбки и укоряя себя, что не обладают такой терпеливостью.
Наступила вторая зима. Антоний ходил полуобнаженным. Совсем горькой и тяжелой стала жизнь. И Антоний, вечно дрожащий от холода, вечно погруженный в борьбу с телесными страданиями, не заметил, как оступился, дал войти в себя бесовским помыслам. Пошел он к игумену и сказал: "Владыко, я вижу, что монастырь не имеет средств снабдить меня одеждой. Дозволь испросить нужное у моих знакомых".

Игумен давно уже мучился паче самого Антония состраданием к нему и постоянно задавал себе вопрос: а не слишком ли долго длится искус? Теперь он увидел, что немного перегнул палку. Но все-таки начал с притворного возмущения:
– Это мой-то монастырь не может обеспечить? Значит, было ложью все, что мы слышали о тебе: какой ты подвижник и как терпеливо переносишь телесные страдания?!
Антоний молчал, слезы покатились из глаз его. Он упал на колени, повторяя:
– Прости, прости, отец. Я грешен, я отвратителен сам себе, я самый скверный, недостойный...
Крупно вздрагивало все его тело, синеющее в многочисленных прорехах, последние ремешки сандалий рассыпались, обнажив холодные, как лед, фиолетовые ступни. Игумен тоже рухнул на колени, заливаясь слезами, обнимая своего послушника и прося прощения за невольную жестокость, от которой сам же измаялся. Оба молили друг друга о прощении, каждый искал поддержки в другом, и стало уже совершенно непонятно, кто из них авва, а кто ученик.
Часто приходит на ум: вот некоторым из нас, рабов Божиих, удается достичь некоторого смирения, то есть укротить свою самовольную гордость. И мы уже довольны. Но как же далеко это от истинного смиренномудрия, от той мудрости, которая не в обширных знаниях и не в остроте ума, рождающего оригинальные суждения, а наоборот, в отсутствии мудрования, в том, чтобы отбросить все, чем можешь в себе гордиться, и до глубины души проникнуться мыслью, что ты самый грешный, смрадный и ничтожный из людей. Сдается мне, что только оттуда, с самого низу, во всем величии и красоте видно вышнее. И видно дорогу нему. Господи, дай нам силы и разумения достичь мудрости смирения и ступить на кремнистую тропу во Царствие Твое.

В. ПРИХОЖАНИН,
Печатается по книге "Град небесный"