Юлия Коминко

"ЭТОМУ ДАМ ,-- А ТОМУ НЕ ДАМ."...

Постовые зарисовки о такой нелюбимой милостыне.

«Помогите, мне очень плохо» — прочитала эту надпись на бегу и... будто рукой окрашенного в подземном переходе поручня коснулась. Уже и мимо вроде бы прошла, но след остался... Обычная на вид бабушка, но с такой необычной надписью на картонке: четыре слова врезались в память и стоят перед глазами, не отпускают.

Возвращаюсь.

«Помогите, мне очень больно» — долгий протяжный вой, вой-плач стоит над дорогой. Только что машина на переходе у торгового центра сбила собаку, уехала, а та, не имея больше возможности двигаться, посреди проезжей части громко скулит о своем горе. Машины аккуратно ее объезжают, едем мимо и мы. Закрываю глаза руками, но крик о боли живого существа стоит в ушах, не отпускает.

Возвращаюсь.

«Помогите, мне и плохо, и больно» — сколько раз слышу эти слова с разных сторон, от разных людей, и снова и снова нахожу аргументы не обратить на них внимания, пройти мимо и НЕ вернуться.

Я не люблю просящих на улице людей: они заставляют всё время торговаться со своей совестью. Как могу дальше жить своей жизнью, если им невыносимо жить своей? Мои две гривны явно что «погоды не сделают». Приходить сюда, скорее всего, они будут и сегодня, и завтра, и, возможно, еще много дней подряд. Их жизнь никак от моей лепты не изменится, да и лепта моя — только аргумент в этих самых торгах: а что, я ведь хоть что-то делаю, не прохожу мимо.

И чем больше людей, просящих на улице, встречаю, тем больше и изощренней аргументов приходится придумывать. Уже не обращаю внимания на «помогите спасти ребенка», «умерла мама», «собираю на операцию». Врут все: скорее всего, так и есть.

Но если хотя бы у одного из всех этих «с табличками» написана правда, тогда — что?..

Есть заповеди: возлюби Бога Твоего всем сердцем твоим. И возлюби ближнего как самого себя.

Просящие на улице не дают мне возлюбить ни ближнего, ни себя...

...Стоим в пробке, уже почти возле самого светофора. Как вынужденные каждый день «путешествовать» — из одного конца города в другой на работу и обратно — совмещаем длительные переезды с утренним правилом. Из динамиков доносится голос, читающий молитвы, между машинами ходит девица — просит подаяние. Смотрю на нее: стандартный цыганский нищенский набор. Неопрятная, но одежда не обшарпанная; лицо вида не совсем трезвого; в руках — табличка, на что, собственно, просит...

Да даже не смотрю я на табличку! Знаю, что ничего не дам: к стыду, к ужасу, к отвращению моему, но не вызывают цыгане сердечного стремления помочь и поучаствовать. Хай идет себе. С Богом.

Проходя мимо, крестится. Она то, может быть, и с Богом. А я после этого — с кем?..

Я не подаю возле храмов. Десять лет одни и те же люди просят под одними и теми же стенами на восстановление одних и тех же монастырей.

Я не кладу в каждую карнавку — их так много по нашим церквям, и на такие разнообразные нужды, что легче не класть никуда, чем мучиться раздумьями, куда именно.

Я не откликаюсь на каждое объявление с просьбой о помощи. Едва-едва хватает возможности помогать в тех трех ситуациях, с которыми почему-то тесно и крепко связала меня судьба.

Так хочется поступать правильно, но правильно, хотя бы в вышеперечисленных случаях — это как?

Что лучше — подать и обмануться, или не подать и ошибиться? Пробовала и так, и так, и первое, наверное, всё же легче.

...Ходит один по Лавре — высокий, коренастый, краснолицый. Лет 50-ти на вид. В спортивном желто-синем костюме, со спортивной сумкой. Собирает на операцию «по глазам» — не хватает буквально 400 гривен. Всего лишь.

Первый раз без раздумий взяли и отдали. 400 гривен — разве не каждому по силам помочь?..

Так до сих пор ходит, уже года два точно. И всё так же собирает «последние» 400 гривен, которых «не хватает». Но теперь, когда обращается, спокойно спрашиваю, мы же уже давали ровно столько, почему всё равно мало? Отворачивается и уходит.

И глаза в этом случае не мне приходится прятать.

Или бабушка на Арсенальной. В этом знаменитом уголке выхода из метро, как ехать к Лавре — всё время разные «клиенты». Была одна, помню, летом с табличкой: внук остался сиротой, не в чем идти в школу, второй класс. Помогите хоть чем-то — хоть книжками, хоть сандалиями.

Решили коллективом объявить сбор средств и помочь ребенку не книжкой-тетрадкой, а буквально всем. У бабульки в переходе разузнали, что нужно, она снабдила номером телефона, по которому созвонимся для доставки вещей. Поехали собирать с миру по нитке... но телефон так ни разу и не ответил. Или цифры неправильно записали, или еще какое недоразумение приключилось. Или не было никакого внука, и, значит, не нужны были эти детские вещи...

...Калейдоскопом проносятся в памяти десятки, сотни случаев, когда наживаются на доброте предприимчивые наши сограждане. Нищенство — это ведь уже как профессия, где отработаны интонации, слова, фразы, позы, жесты. Так можем ли осуждать себя за то, что не подаем?..

А вообще, милостыня, мило-сердие держат тебя в состоянии беспрестанной тренировки твоего доверия к людям в целом и любви к отдельному ближнему в частности. Больно и тошно иногда становится от этих тренировок...

...Где же разогнаться там было то, чтобы собаку эту сбить?! Выезд с парковки у торгового центра, скорость от силы 20—30 км в час, да еще среди бела дня...

Пока парковались, пока соображали, что делать, разговор крутился вокруг этих «ездюков»: покалечил животное и свалил восвояси. Употреблялись эпитеты, из которых «гады» было самым мягким и литературно-произносимым. Но... воскресенье, канун дня святого Николая, ты только-только после службы и с такой готовностью злословишь ближнего... Сама-то чем лучше? Ведь не сразу пришла мысль остановиться. Собирались ехать дальше по делам, на ходу на скорую руку стряпали в голове аргументы, почему нельзя было помочь животине. Но просто ведь воскресенье, канун дня святого Николая, только-только после службы... Чем ты, собиравшаяся уехать, лучше того, кто таки уехал?

Идем к месту, где лежит пес. В любом случае, можно отвезти к ветеринару, и если надежды не будет, по крайней мере, усыпить. Ведь, страдая, может так и сутки на дороге пролежать. А если не смертельное повреждение, то там дальше видно будет, что делать.

У дороги уже двое — парень и девушка. Перенесли собакевича на обочину. Девушка присела рядом, гладит здоровенное шерстяное чудо, которое — и это уже явно видно — жить не будет. Склонилась над ним, шепчет, успокаивает, обнимает за мохнатую голову.

Смотрю на нее, и отступает осуждение: кто-то уехал, и это его реакция. А у этой — слезы ручьем, и уличного пса, до которого ей еще полчаса назад дела никакого не было, провожает в последний путь как родного. Кто знает, может, эта человеческая ласка — единственная, которую он в своей собачьей жизни видел. И в свои последние минуты всю ее одним махом получил.

...Бабушку эту я заметила еще на середине эскалатора. Стандартная бабулька, стандартная табличка в руках. Ну, всем не подашь, а метро — место «хлебное», многие норовят прикормиться.

И вдруг: «Помогите, мне очень плохо». Ничего себе!.. Делаю круг, еще раз натыкаюсь взглядом на эти слова, машинально бросаю в раскрытый пакет всё, что было в кармане, и снова пытаюсь уйти. «Не стыдно кидать пару гривен, когда человек говорит мне очень плохо?.." Назойливый внутренний голос заставляет во второй раз сделать круг, положить еще что-то и уже только после этого получается окончательно уйти.

Так, что это было? Что значит плохо? В каком смысле плохо — может, морально? Что вообще может заставить человека выйти просить милостыню и при этом написать фразу Помогите, мне очень плохо?

...До сих пор думаю: или еще не всё потеряно, и мы всё же пробиваемые, откликаемся. Или же технологии нищенствования дошли до совершенства и преодолели последние наши барьеры...

Я не люблю милостыню: не умею ее подавать. А сталкиваться с ней приходится каждый раз снова и снова.

«Пойдите научитесь, что значит: милости хочу, а не жертвы» — один из самых сложных ребусов, заданных Господом в Евангелии лично мне.

Учусь-учусь, одни двойки...